Старая дорога

6

Работный люд, непривычный к безделью, встретил весть о прекращении остановки на промысле, как светлый праздник. И супротивничали-то всего несколько дней, а утомились изрядно. Кроме давно выработанного обыкновения постоянно быть при деле, давило на мужиков сознание, что каждый упущенный путинный день — прямой для них убыток и что этот ущерб непременно окажется несколько позднее, а точнее, в зимнюю безрыбицу — для ловцов и вмежпутинное — для пришлых.

На утренней зорьке, когда солнцевосходный край неба едва порозовел, одна за другой отчаливали бударки от полузатопленного берега Ватажки, спускались вниз к Чапурке, где стараньями ловцов сохранились и кишели взаперти несчетные косяки сельди-бешенки.

Промысловые рабочие вышли, против обыкновения, тоже ни свет ни заря — им надлежало, до того как рыбаки привезут первый улов, починить ими самими же разоренные лабазы, съездить на соседние промысла, чтоб привезти лишние для тамошних рабочих носилки и тачки, чтоб, одним словом, быть готовыми к приему и засолу сельди. Привычные, применительно к прошлым годам, сроки истекали, приходилось потому поторапливаться и хозяевам — чтоб запасти впрок нужное число чанов рыбы, и рабочим — чтоб заработать.

Условие это — бесплатно исправить грех свой, учиненный при погроме, — было обговорено, когда исправник Чебыкин от имени новой хозяйки промыслов вел переговоры с мятежными мужиками. Андрей умышленно не стал возражать, потому как подумал, что оговорка эта отрезвляюще подействует на мужиков, позволивших вовлечь себя в буйство и учинить совсем ненужные беспорядки, а впредь убережет их от ненужных вспышек. Да и никто не возражал — понимали свою промашку. Все были рады, что хозяйка согласилась поднять и поденную оплату рабочим, и цену на рыбу и что тем самым они добились того, ради чего упорствовали, рисковали.

— Нажимай, мужики, — озоровал Иван Завьялов. — Гринька, тащи доску. Счас мы поправим ларь. Кажется, ты ему и вывернул бок пешней, а?

— Не-е, это Кумар постарался.

— Ну-ну, Кумар так Кумар. Тащи сороковку.

— Бог на помощь, мужики.

Иван, услышав женский голос, обернулся. Возле него стояла Глафира, а рядом с ней — Резеп.

— Благодарствуем, хозяйка, — ответил Иван и съехидничал: — Бог помог рушить, поможет и починить.

— Отвыкли от трудов-то, Глафира, — подал кто-то голос из темноты лабаза.

— Глафира Андреевна, олухи, — сердито поправил Резеп. На людях он называл ее не иначе как по имени-отчеству и у других того же требовал. — Распустились без пригляда. Работайте, что вылупились.

— Андревна так Андревна. Пушшай, нам все одно, — равнодушно отозвался тот же голос.

И оттого, что объявился тут Резеп и, как и прежде, начались его окрики и ругань, враз исчезло радование и работа перестала быть утехой для души и тела.

— Всю жисть трудились, да мало че добились.

— Хозяин добр — и дом хорош, хозяин волк — так враз помрешь.

Глафира недовольно покосилась на плотового и пошла дальше, в конторку.

— Глафира Андревна, надо бы жиротопки наладить, — подсказал Резеп, шагая чуть позади, — не успеем всю селедку усолить, не управимся.

— Распорядись, — равнодушно повелела Глафира. Поравнявшись с казармой, она подумала об Андрее и отослала Резепа: — Обожди меня в конторе, я сейчас, — и направилась к лечебнице.

Андрей был не один. Ольга, заслышав шаги, засобиралась и, когда Глафира отворила дверь, столкнулась с ней.

— Ты чего это, милая, прохлаждаешься?

— Да вот… заноза.

— С каждой занозой к лекарю не бегают. — Глафира ревниво посмотрела ей вслед и прикрыла дверь.

— Вы таких гоните. Выдумывают…

— Каких — таких? — сердито перебил ее Андрей.

— С пустяками разными. Заноза, видишь ли, у нее. Знаю, какая тут заноза причиной.

— У вас нет повода так неприлично шутить. А руку можно испортить и царапиной. И в ваших же интересах, чтоб я предупредил нарывы и прочую заразу.

— Вот как!

— Да. Мамонт Андреич, покойный, это понимал, когда говорил, что ему нужны здоровые люди.

— Браво, браво: бунтовщик на страже интересов богатой наследницы.

— Что вам нужно? — в упор спросил Андрей. В душе его копилась неприязнь к гостье, самонадеянной, далеко не такой, какой была она в первые дни пребывания в Синем Морце.

Глафира в молчании некоторое время рассматривала его, потом сказала:

— Интересно, Андрей Дмитрич, побеседовать с вами. Давно не виделись. Любопытно мне знать: ради чего вы-то в этой заварухе? Что у вас общего с ватажниками? Получаете вы…

— Прекратите. Я тоже могу спросить: как вы, совсем еще недавно жившая в нужде, забыли о страданиях людей? Быстро же деньги вытравили из вас все человеческое. Если оно, конечно, было. Простите за резкость, но…

— Я не обижаюсь. Еще не отучилась слушать упреки.

Вопреки ожиданию, Глафира не вскинулась на обидные слова, отошла к окну. После долгого молчания сказала:

— Вы мне так и не ответили, Андрей Дмитрич.

— О чем вы?

— Что вы добились, взбулгачив людей? Понимаю: пришлось повысить цену на рыбу, оплату рабочим. Но вы-то от того что имеете?

— Вам не понять этого.

— Объясните — глядишь, и пойму.

— А и поймете, проку не будет. И давайте прекратим этот ненужный разговор. Вы по делу зашли? На что-то жалуетесь?

— Жалуюсь, — с ухмылкой ответила она, пристально всматриваясь в его лицо. Затем встала и пошла к выходу. У двери, однако, задержалась и, не оборачиваясь, спросила тихо:

— А если, Андрей Дмитриевич, я предложу вам… руку и все, что отошло сейчас мне?..

— Уходите!

— Но вам же грозят неприятности! — Она резко обернулась и сделала несколько шагов к нему. — Неужели вы не понимаете?

— Да уходите же, черт бы вас побрал!

Выскочив из лечебницы, Глафира, конечно же, забыла и про Резепа, и про хозяйственные дела, а нацелилась к дому. В расстройстве она никого не примечала вокруг — ни рабочих, ни ловцов у приплотка, не слышала их голосов и присказки неугомонного деда Позвонка:

— Едри тя в позвонок, залопотила!

7

Наконец-то к Тимофею Балашу пришло успокоение: и дело нашел по сердцу, и деньга неплохая перепадала каждый день.

По совету Якова отыскал он на раскатах уловистую банчину возле чаканной Шапки и выбил под вечер два десятка сетей-режаков.