Старая дорога

На ночлег остался тут же, с ходу вогнав бударку в податливый чаканный колок. Засыпая, слышал редкие всплески сильных рыб, тихо радовался предстоящему успеху.

Удача вышла в первое же утро. В каждой сети, опутавшись пеньковой делью, белели крупные рыбины. Когда Тимофей подтягивал сеть к бортовине, осетры и севрюги, обеспокоенные человеком, вздымали снопы брызг. Вскоре Тимофей промок до тела. И тогда он, чтоб утихомирить непокорных рыб, целясь в химок, бил их румпельником и только потом, оглушенных и утишенных, выволакивал в лодку.

Переодевшись в сухое, Тимофей поискал глазами спрятное место подальше от банчины, выглядел дальнюю заводь среди камышовых колков и погнал туда бударку с уловом — не следить же, не оставлять улики — выпотрошенных рыб — там, где еще не раз придется выбивать сети, ночевать.

До камышовой гряды оставалось менее версты, когда Тимофей приметил над заводью стаи воронья: они беспокойно кружили над водой, садились на заносы, вновь пугливо взлетали, опять падали к воде — не иначе, падаль какую высмотрели. Предположение это вскорости подтвердилось, потому как, едва Тимофей приблизился к зарослям, дыхнуло на него смердящим отвратным духом. Ближе к заводи стало нестерпимо дышать удушливым прокисшим воздухом. Самое же невероятное предстало взору Тимофея, когда он вывернул из-за колка и ему открылась заводь, на поверхности которой копошилось несчетное число воронья. Спугнутая появлением человека, многотысячная стая шумно, с граем поднялась в воздух, тучей зависла над камышами. Давясь вонью, Тимофей следил за птицами и не враз понял, что же привлекло сюда столь много крылатых хищников, а когда увидел, остолбенел: на воде, сбившись в плоты, белели тела рыб. Целое рыбное кладбище!

«Что это — мор? — подумал Тимофей и погнал бударку к ближним рыбам. А в мыслях нарождалась догадка: — Неужели?».

Все было так, как ему подумалось: желто-восковые осетры и севрюги были вспороты вдоль брюшин — от махалки и до грудных кулаков-плавников — и обезображены вороньем.

Тимофей бессознательно оглянулся по сторонам, высматривая виновника неслыханного разбоя, но вокруг никого не было. Лишь рябилась вода да тихо шептались камыши, как бы давая понять человеку, что они навечно похоронили следы тех, кто был здесь и учинил это варварство.

Спустившись ниже по воде, Тимофей отыскал другую заводь, меньшую, но чистую, и принялся потрошить. И тут его постигло невезение: редкая рыбина оказывалась икрянистой. В большинстве же своем осетры были яловыми и с молоками. Вот тогда-то Тимофей уразумел, что набрать полубочье икры не так-то просто, как думалось раньше. А их пока выловишь да распотрошишь — руки в кровь!

Засомневался тогда Тимофей — а не отступиться ли от рискованного дела? В скрытости его долго не продержишь — кто-нибудь да и уличит. Так он мучился в сомнениях, но лишь до встречи с Яковом. Тот выложил червонец за икру, после чего Тимофей, которому с начала путины не выпадал такой фарт, обалдел от радости и как в омут кинулся. С того дня он отбросил всякие опасения, целыми днями кромсал десятки краснух, чтоб к вечеру набрать меру икры и заработать червонец.

Знал Тимофей, что ход красной рыбы недолог — две, от силы три недели продлится, а потому ишачил без передыху с темна до темна. И даже когда прослышал, что на Синеморском промысле начали скупать сельдь, не отступился от опасного дела, порешив, что тут он наверняка скопит кругленькую сумму, чтоб к осенней путине, когда озимые косяки осетров и севрюг устремятся в верховье Волги, отыскав тут на одном из безвестных низовых островков потайное место, самому, без услуг Крепкожилиных, солить и закатывать икру в бочки да сбывать ее городским купчишкам. Этак, коль повезет, годика через два и промыслишко можно приглядеть.

«Ниче, — с ухмылкой мыслил Тимофей. — Я свово куска никому не отдам. Я еще взлечу. Мне бы только скопить. Деньги и попа купят, и бога обманут. Мне бы только… Я взлечу. Деньги — крылья».

8

За два дня сельдью были забиты все чаны. Резеп распорядился начать посол в цементированные ямы, и одновременно же задымили жиротопни. Только в одном Синем Морце тысячи пудов знаменитого каспийского залома пошли в ненасытные котлы жиротопок. А по всей губернии — не только сосчитать, а и представить невозможно!

Угарные запахи горелого рыбьего жира вперемешку с едучим дымом сырых ветловых дров стлались над Ватажкой и Синим Морцом, проникали повсюду — в промысловые лабазы и казармы, в рубленые избы ловцов и серые приземистые мазанки. Чадной вонью пропиталось все и вся — каждая нитка в одежде, каждая волосинка на теле…

Глафира попервоначалу хотела приказать Резепу, чтоб остановили жиротопни, но рассудила, что дело это временное и можно уехать ну хотя бы в город, чем терять прибыль от вытопки жира. Но и оставлять дом в такое неустоявшееся время тоже было рискованно. И она, скрепя сердце и страдая от повсюду преследующей ее гари, терпела.

И тут пришел на помощь Чебыкин. Он послал в губернию нарочного, и тот к вечеру привез пять флаконов дорогих французских духов «Джоконда» из лучшего магазина торгового дома братьев Гантшер. Ротмистр победоносно раскупорил один флакон с изображением Моны Лизы на наклейке и прошелся по всем комнатам, опрыскивая пахучей жидкостью все, что подворачивалось под руки.

— Я так вам благодарна, — оживилась Глафира.

— А я вам, дорогая Глафира Андреевна.

Пребывание Чебыкина в Синем Морце явно затянулось. Всегда спорый в решениях, на этот раз исправник мямлил с выводами, удивляя привыкших к его решительным действиям полицейских, целыми днями слоняющихся без дела по промыслу и селенью.

Резеп догадывался о причинах такой неспешности, зло косился на исправника. Но стоило Чебыкину обратить внимание на плотового или же спросить что, как тот преображался, готовый исполнить любое его желание.

Но Глафире все же высказал неудовольствие:

— Загостевался Чебыкин-то.

— Службу, знать, справляет. Мы ему не указ.

— Оно конешно, только у Крепкожилиных али в ином дому не задержался бы.

— Как ты можешь…

— Могу, — перебил ее Резеп, и Глафире на миг он показался таким же, каким знала его при Ляпаеве, когда она была для него всего лишь бедной родственницей хозяина, которую можно было ссильничать, поучать, требовать от нее. — Мы с тобой договаривались.

— Мало ли что было, — запоздало мстя за прошлое, сказала Глафира и заставила себя улыбнуться. — Я тебе не жена, чтоб позволять ревновать. Не забывайся. А Чебыкин — очень приятный человек. И кстати, если бы он не задержался, топать бы тебе по этапу.

— Не понимаю, — насупился Резеп.

— Не притворяйся, все понимаешь. А теперь иди да присматривай, людям доверяться нельзя…

Резеп после таких ее слов враз сник. И по тому, как повяли его глаза и опустились щеки, а бледность залила лицо, Глафира укрепилась в своих предположениях. И подумала, что этот страшный человек и ее может порешить, лишь бы зародилась в нем надежда прибрать состояние к рукам.

— Теперь что же, Глафира? — убито спросил Резеп. — Я-то, выходит, не при деле… Все прахом?

— Обожди, Резеп, — осторожно подбирая слова, ответила Глафира. Она не знала, как дальше сложится жизнь, а потому не хотела быть опрометчивой и сразу же отталкивать Резепа. Да и что она, неопытная женщина, без него в огромном и непростом хозяйстве… — Не торопись, не все вдруг…

Уходя, Резеп оказал, будто припечатал:

— Ин, ладно, можно и погодить. Только не забудь: мы с тобой одной веревочкой повиты.