Старуха Шапокляк

— Вы про замминистра? — переспрашивает следователь.

— Нет, я про опорный пункт, — отвечаю я с самым серьёзным видом.

Замминистра Евдокимов высокий, худой, подтянутый, в очках, больше похож на учёного из института квантовой физики, чем на милиционера. Но взгляд едкий, холодный, жёсткий. Возраста неуловимого, может быть, тридцать, может быть, сорок. Наверняка, не пьёт спиртного и меряет себя по западным канонам. Из своей громадной практики в налоговой инспекции знаю, такие типы — хозяева своего слова, в том смысле, что как дал, так и взял обратно при изменении погоды.

— Предлагаю не заниматься политесами, — сказал Евдокимов. — Лично мне ситуация предельно ясна. В Афганистане вы совершили злодеяние, предав своих товарищей. Поэтому вас единственного банда оставила в живых. При удобном случае вы ликвидировали свидетеля, этого русского перебежчика, как его…

— Ивик, — подсказывает Порфирий Порфирьевич.

— Сумели добраться до Красного Креста, вернулись домой и начали жить обыкновенной человеческой жизнью. И всё было замечательно, если бы не случайная встреча со старухой Козыревой. У вас не осталось выбора, вы её убили, скорей всего, в сговоре с сиделкой. Потом пригласили в Челябинск Артеменко и тоже её убили, испугавшись, что она попытается держать вас на крючке. Печальная история, но легко просчитываемая.

— Тогда почему не надеваете наручники? — сказал я.

— Вы прекрасно знаете, почему, — ответил Евдокимов. — У нас не хватает доказательной базы. Для убийцы вы сработали очень профессионально или вам банально очень повезло. Будь вы из простонародья, вопрос решился бы на счёт раз: вашим чистосердечным признанием. Но ваш статус не позволяет применять подобные методы.

— Спасибо статусу! — сказал я. — Почки целыми останутся.

— Мораль сей басни совсем иная, — сказал замминистра. — Не надо нас недооценивать. Рано или поздно, но мы найдём свидетелей, видевших, как вы встречали сиделку Артеменко в аэропорту Челябинска. Близкие нам журналисты из телевидения готовы выехать в Афганистан и раскапывать подробности этого расстрела советского госпиталя в Панджшерском ущелье. Лет, конечно, прошло много, но некоторые участники событий, наверняка, живы. Журналисты раскопают. Что не раскопают, то сочинят.

— Наверное, — сказал я. — Если им заплатить.

— При необходимости заплатим, — веско заметил Евдокимов. — Не бог весть какие деньги ради благородного дела развенчания предателя.

— Итак, в чём же мораль? — сказал я.

— Я предлагаю сделку, — сказал замминистра. — Мы разыгрываем на публике спектакль. Вы каетесь в совершенном в молодости предательстве, ссылаетесь на малодушие, элементарный человеческий страх и так далее. Поскольку подробности не известны никому, кроме вас, вариант событий изложим не самый дикий. В рамках этого варианта покойная Козырева умерла естественным образом, от потрясения, когда увидела вас живым и невредимым спустя столько лет. Версию с убийством Артеменко отведем за скобки, в конце концов, какое нам дело до гражданки незалежней Украины, приехавшей в Москву на шальные заработки. Будет позор, но не будет уголовного преследования, это я вам гарантирую.

— Понятно, — сказал я. — Дефицит с козлами отпущения?

— С ними всегда дефицит, — спокойно сказал Евдокимов. — Народ нынче ушлый, на мякине не проведешь. А показывать врагов, из-за которых наше движение к светлому капиталистическому будущему проистекает не слишком гладко, надо. Ворами бизнесменами и продажными политиками уже никого не удивишь. Ваш же случай поистине уникальный. В каком-то смысле отражение в конкретной судьбе истории страны после крушения Советского Союза: предательство по трусости, попытка забыть и жить нормальной жизнью и раскаяние, наступившее на самом пике карьеры. По большому счёту — православный мотив. Люди вас не осудят, скорей, пожалеют и сделают вывод, что не так всё провально с возрождением национального духа в родной стране.

— То есть вы не сомневаетесь в моей виновности? — спросил я.

— В ней никто не сомневается, Владимир Петрович, — сказал Иван Геннадьевич. — Выбросьте вы эту иллюзию из головы. Вопрос не в виновности, а в том, кто какие интересы преследует. Интересы вашего губернатора, при всём к нему уважении, в общем-то, местечковые, поэтому он и не сможет долго вас защищать. Думаю, вы сами это хорошо понимаете.

— А вы, значит, стараетесь ради блага всея Руси? — сказал я. — Способы удивительно напоминают сталинские.

— Помилуйте, Владимир Петрович, — сказал замминистра. — Мы всего-навсего берём из предыдущего опыта самое рациональное. Не секрет, что у каждого, кто начинал карьеру в девяностые, обязательно найдутся в биографии фактики, которые позволяют обеспечить ему срок. Легко. Только тюрем на всех не хватит, да и не нужно это никому. Что касается блага страны, это нам строить будущее, от наших усилий зависит, какой Россия будет через двадцать-тридцать лет. Не хочу заниматься обобщениями, но ваше поколение выступило разрушителями и не предложило ничего взамен. Нам приходится двигаться на ощупь, не у кого учиться.

— Спокойно жить и работать вы мне не дадите? — сказал я.

— Если не договоримся, то не дадим, — сказал Евдокимов. — Слишком яркое дело, чтобы положить его под сукно из-за недостаточности улик. Пойдём сложным путём нагнетания общественного мнения.

— А если я уеду за границу?

— Вряд ли, — сказал Евдокимов. — Вы не тот человек, который сможет жить там. И денег у вас не слишком много. Тем не менее, если сбежите, это послужит косвенным, разумеется, но весьма существенным подтверждением вашей виновности. Тогда начнём разворачивать схему от этой точки. Вероятно, даже не потребуем, настойчиво, экстрадиции. Я вас не тороплю, Владимир Петрович. Я прекрасно понимаю, что согласиться на наше предложение нелегко. Отгуляйте спокойно отпуск, в конце месяца Иван Геннадьевич вас побеспокоит. Но больше с ответом тянуть будет нельзя. Кстати, с днём рождения. У вас ведь завтра праздник?

— Спасибо! — говорю я. — Ваше ведомство отличается удивительной заботой об отдельно избранных товарищах.

На бетонных ступенях постелена скатерть-самобранка. Любопытно, я всегда был уверен, что московские набережные в граните. Когда-то, может и были в граните, а сейчас, извините, такая роскошь не по зубам.

Старуха Шапокляк выкладывает на скатерти бутерброды, с копчёной колбаской, красной рыбкой, чёрной икрой, деловито и шустро, как заправская жена. Я сижу на ступенях, подложив под задницу пиджак, за Москвой-рекой виднеется здание Киевского вокзала: кто-то куда-то едет, кто-то откуда-то приезжает.

Я не улетел в Челябинск. Сказал Порфирию Порфирьевичу, что у меня дела в столице. Тот метнул настороженный взгляд, но тут же успокоился, менты не сомневаются, что я в ловушке.

Фиолетовая девушка эмо без очевидных признаков груди наворачивает бутерброды так, будто её не кормили полгода. Фиолетовой, впрочем, она мне только кажется. У неё странная короткая причёска с редкими фиолетовыми перьями и покрашенные в фиолетовый цвет ногти. В остальном обычная писуха, лет девятнадцати, младше моей дочери.

Когда я пришёл на набережную, она уже сидела на ступенях, смотрела на воду и курила сущую дрянь, что-то вроде «Примы» без фильтра. Я уселся рядом, вскоре объявилась Шапокляк, и у фиолетовой девушки началось пиршество жрачки.

— Пивка бы, дядя, — сказала фиолетовая. — Всухомятку это неправильно. Пива хочу. Попроси бабку, пусть пива поставит.

— Ладно, — говорю я, Шапокляк, улыбаясь, ставит на скатерть бутылку «Жигулевского».

— Фи, — ехидно произносит фиолетовая. — Тоже мне волшебники. Я думала, что-нибудь диковинное сейчас появится, вроде бельгийского фруктового.