Старуха Шапокляк

— Особый отдел больше всего интересовало, не завербовала ли меня американская разведка. В этой связи сообщать о белобрысом не было нужды.

— Тоже самое мне сказал бывший старший следователь Особого отдела Оганезов, который вёл ваше дело. Вы его помните?

— Смутно. Я тогда был в растерзанном состоянии.

— Он просил передать вам привет. Подполковник Оганезов на пенсии, живёт по большей части на подмосковной даче, крепкий армянский старик с очень хорошей для его возраста памятью. Он мне так и сказал, эта фотография и подробности биографии русского перебежчика, его, кстати, звали Ивик Олег Евгеньевич, отпрыск потомственной чекистской семьи, попали в Особый отдел после разгрома банды в восемьдесят девятом году, незадолго до вывода наших войск из Афганистана. Вы к тому моменту учились на четвёртом курсе института, никаких правонарушений за вами не числилось, проще говоря, вас решили не дёргать. «Чего прошлое ворошить, — сказал мне Оганезов. — Парень тогда пытался вернуться к нормальной жизни. Какая у него там могла быть разборка с этим Ивиком, одному богу известно, нам известно лишь, что Ивик был убит незадолго до того, как ефрейтор Овчинников попал в отделение Красного Креста в Пешаваре. Собаке собачья смерть».

— Тогда зачем прошлое ворошите вы? — сказал я.

— Работа у меня такая, Владимир Петрович. Особенно учитывая то обстоятельство, что ваше прошлое могло соприкоснуться с современностью. Итак, что же произошло с этим Ивиком? Как вы его назвали?

— Пабло Неруда. Я его пристрелил. Был авианалёт наших «вертушек» на местоположение банды, белобрысого ранило, я его добил. Надеюсь, не станете спрашивать, почему?

— Не стану. Но, согласитесь, под определённым углом вашу жизнь можно рассматривать как как последовательное избавление от свидетелей неизвестного негативного поступка. Я не хочу давать вам наивный совет остановиться и раскаяться. Хотя, на мой взгляд, это лучший выход.

— Лучший? — сказал я. — А что же в таком случае худший?

— Худший? — лицо следователя напоминает сейчас маску египетского фараона. — Худший, когда тени убитых начнут приходить во снах. Извините за некоторую патетику.

Я расхохотался:

— Иван Геннадьевич, давайте прекратим эту комедию. Вы не актер и мы не в театре. Я действительно застрелил Неруду, но он был враг, и дело было на войне.

— Мне почему-то кажется, — сказал Иван Геннадьевич, — что вы до сих пор на войне. Есть в интонации вашего голоса такая, знаете, волчья хватка.

— Это у меня профессиональное, — сказал я. — Всю жизнь в фискальных органах. Такие истории приходилось на практике наблюдать, волосы дыбом на лысине вставали. Я вас прекрасно понимаю, дело о смерти Козыревой полно странных обстоятельств. Так и возникает желание нарисовать прямую безупречную схему про изверга-предателя, который задушил уважаемую бабушку и продолжает жировать на ответственном посту. Но позвольте заметить с высоты моего возраста, жизнь куда оригинальнее всех наших логических построений.

— Вот мой номер телефона, — следователь протянул визитку.- Позвоните, если сочтёте нужным. Я очень надеюсь, что в самое ближайшее время мы обнаружим Карину Артеменко живой и невредимой.

— Я тоже надеюсь, — сказал я. — Хотя и не знаком с дамой лично.

Палыч вызвал к двенадцати в загородную резиденцию. Плохой знак, воскресенье у нас святой день, для дома, для семьи, встречаемся по работе только в экстренных случаях. Передал через референта, тоже ничего хорошего, значит, «прослушка» уже установлена. Наш губернатор нормальный мужик, иерархией без нужды не козыряет.

— У тебя неприятности? — Лена бросает фразу невзначай. Это её обычная манера. Все, что есть главного в мире, происходит только в нашей семье, окружающие проблемы второстепенны и разрешимы, только не надо паниковать и отчаиваться. Господи, сколько раз эта её спокойная уверенность помогала обходить опасные рифы.

— Подковёрные игры начались, — я подливаю себе кофе. — Честно говоря, я уже и не рад, что согласился на должность первого зама губернатора. В налоговой было проще.

— Привыкнешь. Люди завистливы, всегда и везде. Ты опять стал бормотать по ночам, как когда-то.

— Надеюсь, не выдал имени любовницы, — улыбаюсь я. — В июле точно беру отпуск, пошли они все на хрен. К Кате в Питер съездим, а потом куда-нибудь на море.

Загородная трасса пустынна, выходной день, до дачного сезона ещё как до Луны. Странно, что старуха Шапокляк до сих пор не пристроилась на пассажирском сидении, она так любит окончательно вогнать меня в тоску. Я невесело улыбаюсь, такое впечатление, что ты без неё скучаешь.

Ты можешь радоваться, чёртова бабушка, тучи над моей головой сгущаются. Порфирий Порфирьевич устроил клоунаду с допросом исключительно ради единственной цели: чтобы пошатнулся мой статус. Тогда, убеждён он, я начну суетиться и где-нибудь обязательно совершу ошибку. Поразительно, он нисколько не сомневается в моей виновности.

— Когда ты успел насолить этому московскому парню? — Палыч колет дровишки (любимая забава) на постриженной словно хирургическим скальпелем газонной траве.

— Вы имеете в виду следователя, — уточняю я. — Увидел первый раз в жизни на допросе. Клянусь, нигде и никогда раньше не пересекались.

— Может, ты его мамашку трахнул в молодости? — губернатор усаживается на широкую колоду. — С того ужасного дня у неё не задалась личная жизнь. Выросший сын мстит теперь всем потенциальным поганцам.

— Смешно, Илья Павлович, — сказал я. — Если только так.

— Смешнее, чем ты думаешь, — сказал губернатор. — Этот следак развернул бурную деятельность по делу о твоем недоказанном предательстве, бегает к замминистра внутренних дел на доклад чуть ли не каждый день. При этом замминистра уверил меня в телефонном разговоре, что никакой политической подоплёки в этом деле нет.

— А она есть? — спросил я.

— Впрямую как бы нет. Замминистра тоже молокосос, сорока не исполнилось. Молодая поросль наступает нам на пятки. Дети перестройки, ёб их мать, выросли в глухое время, теперь судорожно пытаются найти хоть какой-нибудь стержень. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю. Эти мудаки старпёры страну просрали, всё разворовали, ещё и властью делиться не хотят, предлагаются нам, молодым и умным, среди обломков ковыряться.

— Примерно так, — сказал губернатор. — Может быть, не так грубо, они же у нас теперь все политкорректные, но суть ты ухватил верно. Твоя невезуха, Володя, заключается в том, что эти молодые ребята — страшные националисты, это мы в юности орали в подворотне «Мама — Америка, папа — стакан портвейна», им подобное в голову не придёт. Социализма они не нюхали, на капитализм насмотрелись с детства во всей красе, вот теперь и хватаются за национальную идею, как утопающие за соломинку. Возможно, так надо, а то многие стали забывать, что русские — великая нация, но у нас же всегда всё с перехлестом. Для них это клеймо — то, что ты был в плену, открывает широкое поле для фантазии. Так что подоплёка скорей мировоззренческая, чем политическая.

— Илья Павлович, вы упорно не задаете главный вопрос? — сказал я.

— Убивал ли ты эту бабку? — губернатор снова колет дрова. — Скажу честно, учитывая то, что нас сейчас никто не пишет, мне насрать. Ты крепкий мужик, толковый работник. Если ты бабку грохнул, значит, так было тебе нужно. И меня совершенно не интересует, что у тебя произошло в плену. Я на войне не был, хотя мог в Афган загреметь по возрасту, зато в девяностые не раз напротив «уралмашевских» сидел, много разного было за пределами протокола. Мне хозяйственники нужны, а не сопливые мудозвоны, которые только и могут демагогию разводить, страну действительно надо с колен поднимать, пока в папуасов не превратились. Мало людей, Володя, и ты один из них.