Старуха Шапокляк

Я ощущаю себя телезвездой, у которой берут интервью. На столе лежит включенный диктофон, фээсбэшники ещё и пишут на камеру.

— Дело гнусное, Владимир Петрович, — говорит следователь. — Запашок у него, знаете, препротивный. Чем дальше я внедряюсь в череду происшедших событий, тем больше оно оборачивается не в вашу пользу.

— Я предпочитаю отвечать на конкретные вопросы, — говорю я.

— Да-да, конечно. Строго говоря, вы можете вообще не отвечать на мои вопросы, пятьдесят первая статья Конституции позволяет.

Я молчу.

— Знаете, что меня смутило с самого начала, — говорит Иван Геннадьевич. — То, что покойная Козырева умерла именно в ту ночь, когда отсутствовала сиделка. Словно по заказу, не раньше и не позже. Согласитесь, странное совпадение.

— Возможно, — говорю я. — Но я не патологоанатом и не врач, чтобы комментировать.

— Вот посудите сами, Владимир Петрович, — говорит следователь таким тоном, будто помогает мне решить математическую задачку. — Шестого февраля, накануне смерти Козыревой, вы поселились в пансионате «Ватутинки». Предположим, вы прогуливались по территории пансионата и случайно столкнулись с Агнией Николаевной. Вы же гуляли по территории?

— Наверное, — говорю я. — Я уже не помню. Скорей всего, прогуливался, я же был в отпуске. Но с Козыревой я не встречался, это совершенно точно. До недавнего времени я полагал, что она погибла в Афганистане.

— Вот в этом заключается загвоздка, — сказал Иван Геннадьевич. — Вы действительно были уверены, что её нет в живых. И тут такая встреча. Она вас узнала, я в этом не сомневаюсь. И таким образом не оставила вам выбора.

— Какого выбора? — говорю я. — О чём вы, господин следователь?

— Я внимательно изучил вашу биографию после возвращения из афганского плена, — сказал Иван Геннадьевич. — И обратил внимание на любопытнейшую деталь. Вы никогда, подчёркиваю, никогда, не состояли в общественных объединениях воинов-афганцев, хотя это могло послужить вашей карьере. Вы никогда не приезжали на встречи с однополчанами, вы всяческим образом стараетесь затушевать ваше участие в той войне. Позвольте спросить, почему? Чего вы стыдитесь?

— Мне нечего стыдиться, — сказал я. — Просто на той войне я видел слишком много крови и постарался вычеркнуть её из своей жизни. Вам, как человеку не воевавшему, трудно это понять.

— Я понимаю, — сказал Иван Геннадьевич. — Но возможна и другая версия. В том кишлаке в Панджшерском ущелье было девяносто четыре человека, раненые, персонал госпиталя, взвод охраны. В результате нападения душманов выжили и попали в плен вы единственный. Можно сказать — невероятное везение.

— Плен с трудом можно назвать везением, — сказал я. — У вас путаница с терминами. Я не считаю нужным объясняться с обстоятельствами своего пленения, поскольку сделал это в своё время в Особом отделе КГБ СССР.

— Я вам не судья, Владимир Петрович, — сказал следователь. — В частности, потому, что действительно не воевал и не имею моральных оснований осуждать. Но я абсолютно убежден, было в вашем поведении в том злосчастном кишлаке нечто неприглядное, что вы предпочли забыть, и о чём вам напомнила встреча с покойной Козыревой.

— Вы отдаете себе отчёт? — сказал я. — Я ведь и жалобу могу написать в вышестоящую инстанцию.

— Отдаю, — сказал Иван Геннадьевич. — Более того, я нахожусь в весьма щепетильной ситуации, доказательств у меня нет, одни лишь предположения. Считайте, что для меня это дело — вопрос офицерской чести, если я не смогу доказать вашу вину, готов предстать перед судом.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте без резкостей. Если вы так уверены, что во время войны в Афганистане я совершил недостойный поступок, свидетелем которого осталась только Козырева, что ей мешало обратиться в компетентные органы с требованием восстановить справедливость. За тридцать с лишним лет она даже не поинтересовалась судьбой злодея.

— Я сам над этим вопросом сломал всю голову, — сказал следователь. — Наиболее разумное объяснение, Козырева была убеждена, что вас нет в живых. И тут вот ещё что. Не слишком профессионально для меня говорить о подобных вещях, но если вы не виновны, это вас никак не затронет, а если виновны, вряд ли испугает. Козырева почти два года провела в коме, между жизнью и смертью. Психика человека, даже самого здорового и циничного, неизбежно меняется. Мне кажется, она искренне поверила в приоритет божьего суда над человеческим.

— То есть, — сказал я. — Зло неизбежно наказуемо, если не при жизни, то после смерти точно. Душа грешника неминуемо попадёт в ад, интересное заявление представителя министерства внутренних дел Российской Федерации. В церковь меня поведёте, товарищ следователь, каяться? Правда, непонятно, как в таком случае поступить с тайной исповеди.

— Я обыкновенный полицейский, — сказал Иван Геннадьевич. — И, в общем-то, атеист. Не моя вина, что в этом деле постоянно возникает странная мистическая составляющая. Вот, например, исчезновение Артеменко.

— Кто это? — спросил я.

— Карина Артеменко — сиделка Козыревой, та самая, которая отсутствовала в ночь смерти покойной. Вы знаете, она пропала. Купила билет на самолёт, улетела и не вернулась в Москву. Догадываетесь, куда она отправилась?

— Понятия не имею.

— Она улетела в Челябинск, Владимир Петрович. Очередное странное совпадение.

— Послушайте, Иван Геннадьевич. В Челябинске живёт больше миллиона человек. Из чего вы делаете вывод, что сиделка Козыревой поехала в Челябинск для встречи со мной? Вдруг у неё здесь родственники живут? Она сейчас пьёт чай и знать-не знает, что московский следователь в своих фантазиях её уже похоронил.

— Может быть, — сказал Иван Геннадьевич. — Пока не могу ни подтвердить, ни опровергнуть свои подозрения. Мы объявили её в федеральный розыск, и есть у меня мрачные предположения, что живой мы Артеменко не найдём. Вы на позапрошлой неделе не покидали город?

— Нет, у меня, знаете ли, сумасшедшая загрузка на работе. Хотели было с женой съездить в Тайгинку, проведать её отца, он болеет в последнее время, но так и не собрались.

— Жена, разумеется, подтвердит?

— Естественно, — сказал я. — У меня от жены тайн нет.

— Владимир Петрович, вам знаком этот человек? — следователь кладёт на стол старенькую чёрно-белую фотографию. На фотографии Неруда держит в поднятой руке автоматическую винтовку. Я сижу в его ногах с деланой улыбкой.

— Знаком. Это Пабло Неруда, он так сам себя называл. Как его звали по-настоящему, мне неизвестно. В плену я был его личным рабом.

— У вас хорошая выдержка, Владимир Петрович, — сказал Иван Геннадьевич. — Ни один мускул на лице не шевельнулся. На допросах в Особом отделе вы о нём не рассказали.