Старые истории (сборник)

– Что Пашка Жернаков, вернулся?
– спросил я.

– Возвратился, не запылился, - ответила тетя Марфута.
– А что ему, шарлоту, сделается? С одной разошелся, теперь вот с другой сошелся. А мать через него умерла.

– Кто умерла? Тетя Параня?!

– А кто ж еще!
– подхватила тетя Соня.
– Ворожить ходила на Паньку... В Высокое. Вон куда! Да еще по весне, в раздополье. Он в тую пору в тюрьме сидел... И вот тебе, объявилась ворожея в Высоком. Будто из Сарова приехала. Хорошо предсказывала - на кого ни поставишь. Вот Паранька и пошла гадать на него - скоро вернется или нет? Дорога мокрая, склизкая. В валенках не пойдешь... Она чуни стеганые надела. Чуни стоптанные, худые. Она еще калоши на них натянула. Вот этими калошами и нахлопала себе пятки. Веришь или нет, в кровь, до костей истерла!

– В Высокое сходить - это тебе не мутовку облизать: туда двадцать пять верст да назад столько же, - наставительно заметила тетя Марфута. В отличие от подвижной, готовой на услужение тети Сони, эта сидит строго и прямо, руки держит на коленях - ладонь в ладонь - и только большими пальцами поигрывает, да все подмигивает, посмеивается.

– Заражение крови у нее открылось, - ревниво поглядывая на тетю Марфушу, подхватила снова тетя Соня.
– По ногам чернота пошла, а она все живет.

– Сердце крепкое, - сказах дядя Ваня, покуривая; он сидел на диване рядом с Петром Ивановичем.
– Доктора присудили ей скоропостижную смерть, а она до Егорьева дня прожила.

– Присудили, - поигрывая пальчиками, усмехнулась тетя Марфута.
– Больно у нас много охотников до суда развелось... Все бы нам судить да рядить.

Настя и Муся бегали как шатоломные то в погреб, то в сени, в подпол лезли. Настя в красной кофте, сама раскраснелась от суеты, аж веснушки выступили, остановится на бегу, поведет глазами:

– Ой, что ж я хотела? Эта, Семен?! Ты куда грыбы вынес?

– Грыбы?! Так мы их еще вчера съели.

– Ах, идол вас возьми-то!..

В горнице на большом столе накрыта скатерть вязаная: на темной мелкой сетке огромные красные бутоны из шленской шерсти. Тарелки летали из рук в руки: с огурцами, с яйцами, с луком, с сыром, с клубникой. Семен Семенович нарезал хлеб, свиное сало; он уж и побриться успел, и рубашку белую надел, да еще широкие, шикарные резинки натянул повыше локтя, для форсу. А как же? Мы, Бородины, народ культурный. Знаем обхождение... Вокруг него увивался Андрюшка и приставал с расспросами:

– Дядь Сень, а какой народ самый первый?

– Русские, - с ходу отвечал Семен Семенович.

– А потом?

– Потом американцы.

– А потом?

– Англичане, французы... европейцы, одним словом.

– А чехи, дядь Семен?

– Чехи - наши братья по вере и Христу.

– А индусы?

– Индусы - народ богобоязненный. У них был еще премьер-министр Бурхадур Шастри... Мастенький мужичонко, с тебя ростом. Он все в кальсонах ходил. А теперь у них премьер-министром ходит Индира Ганди, красивейшая женщина в мире. У нее за это есть на лбу отметина.

– Не в красоте счастье, - сказала тетя Марфута.
– Было бы что обуть да одеть.

– Ноне обижаться гре-ех, - пропела тетя Соня.
– Теперь у нас все есть, - и хлеб, и пашано продают, и масло подсолнечное.

– А махорки нету, - возразил из угла дядя Ваня.
– Куришь папиросы, куришь... Ни крепости, ни скусу... Только горло дерет.

– Дядь Сень, а ты богатый?
– спросил Андрей.

– Да как тебе сказать? Вот если б мы с тобой, Андрюша, нашли баржу с золотом... Ее в озере Падском Стенька Разин затопил. Тогда бы разбогатели. Ого-го!

– Ты уж помалкивай!
– оборвала его тетя Марфута.
– Проворонил ты свои тыщи.

– Какие тыщи?

– Какие?.. У дяди Паши лежали под крыльцом. Сто тридцать тыщ пропало, - тетя Марфута подмигивает мне и посмеивается.

– Да ну тебя!
– отмахнулся Семен Семенович.

– Это что за тыщи?
– спросил я.

– Дядя Паша Кенарский... конюхом у него работал. Тогда еще Семен председатель сельпа был. При пекарне держали дядю Пашу. А Полинка заведующей пекарни.

– Чья Полинка?
– спросила тетя Соня.

– Да наша. Семенова сестра. Она все жалела дядю Пашу - хлебом его кормила. Он и признался ей: я, говорит, Полинка, богатый человек. А сам в шоболах ходит. Полинка смеется. А он ей: ты не смейся. У меня в одном месте сто тридцать тыщ лежит. Где взял? Табак в войну продавал да складывал. Она все со смехом: куда ж ты их прячешь? Никому не говорил, а тебе скажу. Потому - ты мне ближе родной матери. За доброту твою признаюсь. А лежат они под крыльцом у меня, под верхней ступенькой. Вот Полинка и говорит Семену, - тетя Марфута подсмеивается и кивает на Семена Семеновича, тот насупленно молчит, режет сало, - давай их возьмем! Все равно они пропадут. Жена у него, Катя, простая, и сам скряга старый. Что им делать с такими деньгами? А Семен ей: ты с ума спятила. Чтоб я, председатель сельпа, взял сто тридцать тыщ? Дура ты! Сам дурак. Ну, посмеялись, да забыли. Вот тебе реформа объявилась... Дядя Паша сидит на крыльце в пекарне и плачет, рекой разливается. «Полинка, - говорит, - деньги-то мои пропали... Все сто тридцать тыщ. Я удушусь».
– «Да ты, - говорит Полинка, - хоть сдай их - тринадцать новыми получишь».
– «Да меня посадят за них. Скажут - где взял? Я сжег их с горя».
– «Ну и фофан! Я их, признаться, хотела украсть у тебя».
– «Да что ж ты, глупая, не взяла? Хоть бы ты попользовалась...»

Все засмеялись.

– Да, жил человек!
– распевно произнесла тетя Соня.
– На одном хлебе сухом держался. Что дадут в пекарне, то и ест. А купить что-нибудь - ни боже мой. От таких денег-то! Родилась у него девочка. Он говорит: Катя, давай окрестим ее! Да в чем я пойду крестить? У меня ни обуть, ни одеть! Вот дура, у самой нет - взаймы попроси. Она и крестить ходила в чужих валенках.

Петр Иванович молчал, молчал да изрек из своего угла:

– Вы чего, на свадьбу накрываете, что ли? Выпить есть, а чем закусить каждый сам себе найдет. За стол сажайте, не то живот брехать начнет.

– Ой, да я эта... Яишенку изжарить хотела, - метнулась из сеней Настя.

– Она пойдет на второе, - сказал дядя Ваня.
– А пока и огурцами обойдемся. Да вон сало свиное. Чего еще надо? Больно хорошо.

– Что и говорить, - усмехнулась, подмигивая, тетя Марфута.
– Каждое блюдо - прямо декальтес...

– Ну тогда садитесь, - сдалась Настя.

Все двинулись к столу.

– Эдакое разнообразие, а ей все мало, - ворчал Петр Иванович, присаживаясь первым.

– Да, не говори!
– подхватила тетя Соня.
– Забыли, как пустую мурцовку хлебали.

– Смотря где. К примеру, в лугах ежели, в полдни, мурцовочки похлебать - первое дело, - сказал дядя Ваня.
– Только хлебец посолить с утра надо, чтоб соль впиталась, да водички из озера зачерпнуть, посвежее...

– В двадцатом годе мурцовочку только во сне видели, - распевала тетя Соня.
– Мы, в семье, три воза выжимок картофельных съели.

– Ты скажи спасибо Зиновею, - перебила ее тетя Марфута.
– Он заведующим в Лопатинской больнице работал. Вот и достал нам выжимок на Гордеевском заводе. А то выжимки! Их ни за какие деньги не купишь в те годы.

– А я разве против? Я не против Зиновея, - согласилась тетя Соня.
– Я только насчет выжимок. Колготно с ними. Бывало, промоешь их, отожмешь - и в чугуны. Напаришь, вывалишь в дежу - она вровень с краями. Вот и киснут...

– Ну, хватит вам про выжимки!
– сказал Семен Семенович.
– Вы еще расскажите, как мякину ели.

– А что, и мякину ели!
– обрадовалась тетя Соня.
– Помнишь, как в тридцать третьем году дранки на холстины наменяли? А уж дранки наешься... На двор без вилки не ходи, не расковыряешь...