Стать Лютовым

Безалаберность англичан веселила Блюмкина. Даже всесильный Понтий Пилат, умывая руки, поглядывал исподлобья по сторонам - чтоб не пырнули ножом. Британцам было далеко до оглядчивого Понтия - они не желали видеть разницы между Палестиной и какой-нибудь Бирмой, наполовину населенной обезьянами. А зря. Здесь, в Палестине, сошлись лбом ко лбу Запад с Востоком, которым, по словам Киплинга, вместе не идти. Казалось бы, английской контрразведке следует глядеть не в оба - в четыре, в шесть, в десять глаз! И вот появляется в Иерусалиме персидский купец Султанов, похожий на царя Ксеркса, как устрица на фаршированную щуку, и предлагает желающим купить у него древние еврейские книги, уникальные раритеты. И англичане едят эту легенду, уплетают за обе румяные щеки. Расскажи об этом понимающему человеку - ведь не поверит... Зато в Яффо чисто, как в Челси: араб плюнет мимо урны - выложит пять фунтов или пойдет в тюрьму сидеть за неуплату штрафа. Пять фунтов! Да араб, плюющий мимо урны, таких денег и в глаза не видал.

До встречи со Штивельманами оставалось еще три четверти часа. Пекло. Блюмкин легко переносил беспощадную палестинскую жару, русские морозы давались ему трудней. Никто, впрочем, никогда не слышал от него жалоб на природные неурядицы - ни в Монголии, ни в Персии, ни в Тибете, где на высоте одесситу просто нечем было дышать. Другое дело - Штивельманы. И пучеглазый Лева, фигурировавший в документах ИНО ОГПУ под псевдонимом Прыгун, и его жена Нехама, получившая кличку Двойка, проклинали местный климат с утра и до вечера, как будто других тем у них не было. Блюмкина это раздражало, он терпеть не мог пустых разговоров, тем более что изменить погоду в Восточном Средиземноморье было не в его силах. Ну, жарко! А как же древние евреи, которые жили тут, в этих переулках, и ни в чем себе не отказывали? Как царь Давид, в тенечке тренькавший на древней балалайке от чудного настроения? Но Штивельманам было наплевать на царя Давида, они то и дело вспоминали подмосковную Малаховку с ее крыжовником и кислыми червивыми яблоками, и это тоже сердило и злило молодого купца Султанова, в лубянском списке нелегалов проходившего под кличкой Живой.

Можно было полчаса с лишним гулять по кривым закоулкам Старого города, радуясь глупости английской контрразведки, можно было заглянуть в кофейню и переждать там оставшееся до встречи со Штивельманами время. Оглядевшись, Блюмкин обнаружил между мясной лавкой и мастерской медника узкий вход в кофейное заведение. Хозяин в красной феске с черной кисточкой сидел у входа на низкой табуретке и самозабвенно тянул дым из кальяна. В кальяне булькало. Казалось, только внезапное начало второй мировой войны между всеми и всеми сможет поднять араба с его табуретки.

В кафе было прохладно, там пахло древними временами, свернувшимися клубочком где-то совсем рядом. Могла скрипнуть дверь и пропустить в полутемную кофейню крестоносца в железных сапогах со шпорами или виноградную Суламифь деревенский профиль, прекрасные овечьи глаза. Или Иуда Искариот мог сюда заглянуть, позванивая серебряниками в мешочке: гуляй, рванина, от рубля и выше!.. Блюмкину вспомнился Иуда Гросман, казавшийся себе князем Давидом Реувейни. Так получается, что это скорее он, Яка Блюмкин,- князь Реувейни. Жаль, нельзя будет рассказать Иуде об Иерусалиме, об этой кофейне в двух шагах от святая святых Храма. Стихи - это другое дело: можно написать об этом стихи, целый цикл, и озаглавить его "В двух шагах от Святая Святых".

Иуда Гросман - славный парень. И этот свинцовый катышек, который он привез из Парижа вместе с удостоверением: "Настоящий предмет является пулей к личному пистолету императора Наполеона Первого, в чем я и удостоверяю..." И подпись какого-то мэтра, и печать. Иуда, смешной! Он там натворил что-то - женщина - и встречался с кем-то без санкции. Настоящий писатель и поэтому любопытен, как сорока. Одного понять не в силах, не хватает у него сил: глядеть - этого мало для того, чтобы узнать. Хочешь узнать вкус яблока - стань червем и грызи это самое яблоко изнутри. Хочешь писать о крови - возьми наган, убей. О страхе испугайся до смерти, до оледенения поджилок! А он хочет смотреть сквозь свои очки и сочинять. Так не пойдет у него, долго, во всяком случае, не пойдет. Куда верней его, Якино, решение: не наблюдать, сидя на заборе и боясь оттуда свалиться, а все делать своими руками, все узнать, все прочувствовать, кожей, сердцем, и уже потом, к тридцатилетию, через год, как было задумано, поставить точку на этой беспокойной шпионской жизни и начать новую жизнь, мучительную: литературную. Купить письменный стол, тетрадь с золотым обрезом. Яков Блюмкин, литератор. Вот только вывести агентуру в Калькутту и Бомбей - и ставить точку.

Ни Магдалина, ни крестоносец со шпорами не появлялись, зато приплелся сонный, как осенняя муха, хозяин в феске, неся на подносике оббитую чашечку кофе и облитую медом пахлаву.

Надо ехать в Москву, разглядывая пахлаву, думал Блюмкин. Надо готовить людей для бомбейской резидентуры и держать их наготове. Надо изъять из коллекции Шнеерсона еще десяток раритетов, среди них парочку-тройку инкунабул, и доставить их сюда через Берлин и Константинополь. Ну почему так медленно, спустя рукава работают люди? Они что, думают - у них в запасе вечность? Чушь, чепуха! Миг у них в запасе, один растянутый миг, который называется "жизнь". И вот какую чертову прорву дел надо сделать за год, пока еще не стукнуло тридцать, а они, все эти идиоты, эта Двойка, и Прыгун, да и Старец, тоже за целый месяц в Москве не смогли вырвать ордер на изъятие шнеерсоновских книг из спецхрана!.. Можно, конечно, задержаться на полгодика после тридцати, но это уже будет не то, это нарушение плана, это стыд, стыдоба.

Вот кто бы тут, в Палестине, был хорош в книжном деле, так это Иуда Гросман: азартный, знающий. Но он себе никаких сроков не ставил, он уже пишет, а литература и разведка - это несовместимо, вместе не идет. Да и знаменитый он слишком для полевого разведчика, для нелегала: опознают раньше или позже. Так что не молиться тебе, Иуда, у Стены плача... Литература, по существу, враг разведки: литература сильней, она перевешивает, перетягивает, захватывает всего человека без остатка. Редкий человек справится с соблазном литературы. После Шамбалы, после Рериха, после той погибшей девочки так вмертвую тянуло сесть писать! Справился... А Иуда Гросман не справился бы.

В кофейню зашел какой-то попик в потертой ряске, присел к столику, обмахиваясь газетой. Блюмкин исподлобья внимательно осмотрел посетителя, потом поднялся и медленно вышел вон. Выйдя, заглянул гуляючи в ковровую лавку против кофейни и оттуда, из лавки, глядел: не выйдет ли попик за ним следом? Попик не показывался, и Блюмкин, с достоинством кивнув ковровщику-армянину, шагнул за порог в переулок.

По обе стороны людного переулка устроены были вплотную друг к другу небольшие узкие лавки без окон, уходящие тылом невесть куда: то ли в муравейник крепеньких древних жилищ, то ли в лениво минувшие тысячелетия. Были тут лавки медников и зеленщиков, сапожников, мясников, златокузнецов и старьевщиков, и менялы сидели в своих притемненных закутках, как мучные черви. То, что иному человеку показалось бы экзотикой, Блюмкину представлялось оперативным фоном, причем благоприятным: базар был идеальным местом для того, чтобы уйти от слежки, затеряться в толпе. Но не было слежки.

На каменной площадке перед Храмом Гроба Господня Блюмкин появился в условленное время. Двойка уже ждала, сидела вместе с паломниками в золотистой тени на приступке у стены Храма. Араб-водонос с медным кувшином в виде журавля, с дюжиной стаканов, вдетых, как патроны в патронташ, в гнезда на поясном ремне, толокся на площади среди молчаливых христиан. Увидев Блюмкина, Двойка поспешно поднялась с приступки, отряхнула от пыли квадратный зад и направилась к резиденту.

– Я тебе сколько раз говорил, Нехама,- терпеливо растягивая слова, сказал Блюмкин,- что на явку надо выходить точно - ни раньше и ни позже. Где Лева?

– Вы просто не поверите!
– взмахнула руками Двойка.- Знаете, где наш Лева? Он пошел в синагогу.

– Руками не махать!
– шепотом приказал Блюмкин.- В какую еще синагогу?

– Тут, недалеко,- сказала Двойка.- У Цветочных ворот.

– Он что, с ума сошел?
– кривя губы, спросил Блюмкин.- Успокойтесь, Нехама.

– Чтоб вы так были здоровы,- сказала Двойка.- Чтоб все мы так были здоровы! Он пошел молиться в синагогу, этот шлимазл.

"В синагогу,- придирчиво разглядывая Двойку, повторил про себя Блюмкин.Значит, агент по кличке Прыгун пошел молиться в синагогу у Цветочных ворот. А почему бы еврею не пойти в синагогу, кто ему может запретить? Трилиссер? Но и сам Трилиссер наверняка пошел бы помолиться в иерусалимскую синагогу. В Москве - нет, а здесь, в Иерусалиме, обязательно пошел бы. Так устроены евреи, так устроен мир. Но какого черта пучеглазый Лева, которому место в камерном оркестре, а не в разведке, поперся в синагогу именно сейчас?"

– А позже он не мог пойти?
– сухо справился Блюмкин.- Или раньше? Говорите, Нехама, ведь вы его жена, а не я. И о чем он собирается молить Бога, а?

– Чтоб нас послали обратно в Малаховку,- сказала Двойка.- Или перевели в другую страну. Здесь он просто не может работать, он задыхается по ночам.

– Я бы мог его расстрелять,- задумчиво покачивая патлатой головой, сказал Блюмкин,- и в Конторе мне бы сказали за это "спасибо"... Ну хорошо. Где расшифровка?

– У него,- поспешно сказала Двойка.- Он сам хочет вам передать.