Ставрос. Падение Константинополя

– Как ты… смирилась, - прошептала Феодора.

Ей было страшно даже представить, что сейчас делается в Константинополе, - а ведь там и ее друзья, ее русские люди… Феофано же оставалась похоронно-спокойна.

Она вдруг поняла, что Феофано давно уже списала Город со счетов – и столицу империи благородная патрикия мнила не там, где Константинополь, а там, где она сама! Что ж – а ведь это верно… Кто еще так воплотил в себе греческий дух, как она?

– А Валент… Неужели ты не боишься Валента? – спросила московитка.

– Валент нас не тронет, - ответила Феофано с полной убежденностью. – Он ведь хочет остаться мужчиной! А рядом со мной ему трудно даже дышать!

Феодора осторожно кивнула, глядя на лакедемонянку. Она помнила, как Валент суеверен, - да и без этого можно было поверить, что он не сунется к Феофано. Стреляла царица амазонок ничуть не хуже, чем мифические ее прародительницы с Термодонта*.

– Мне кажется, Валент уничтожит себя сам, - сказала вдруг Феофано, щуря глаза. – Он уже казнит себя… вернее сказать, казнит Валента его собственный дух, что в нем от Бога. Помнишь, что сказано в Писании? “И вы не свои”.*

– Ты в это веришь? – спросила Феодора.

– Теперь верю, - ответила ее филэ. – Но это не помешает мне отомстить ему, если только представится случай.

Феофано никого не посылала в Город в эти дни – у нее не осталось людей, которыми она могла бы так рисковать; но вместо женщин это сделал Дионисий. Он приехал к ним в гости, без приглашения, как уже делал несколько раз – точно опекун: и обе давно с благодарностью приняли такую негласную власть, хотя ни одна ни говорила вслух.

Дионисий сердечно обнял Феофано, потом Феодору; но обе по лицу его поняли, что не обманулись в своих предчувствиях.

– Город пал? – воскликнула патрикия.

– Да, - ответил Дионисий сумрачно.

Феодора перекрестилась; внутри у нее все оборвалось, как ни готовилась она к такому известию. Феофано не перекрестилась – только сложила руки на груди и выше подняла голову.

– Идем в дом, - резко приказала хозяйка.

Дионисий склонил голову и молча последовал за женщинами.

Когда ему налили вина, он долго не мог оторваться от своего кубка и заговорить; красивое угрюмое лицо старшего Аммония тонуло в тенях, и ни одна из подруг не решалась разгадать это выражение, прервать молчание.

Когда кубок опустел – Дионисий пил мелкими глотками, надолго прерываясь и погружаясь в свои мысли, - Феофано приказала налить гостю еще.

Дионисий только посмотрел во влекущую пурпурную глубину, - вино его мертвого брата!
– и отставил кубок. Он наконец поднял глаза.

– Осада кончилась, - произнес он, посмотрев сначала на старшую амазонку, потом на младшую. – Все этого ждали… и многие после того, как Мехмед вошел в Город, сами отдались ему в руки.

Феофано облокотилась на стол, разделявший их, и прикрыла ладонью лицо.

– О моя Византия, - сказала она глухо, горестно, захватив в горсть волосы, подобранные в в узел с длинным хвостом на затылке. – Мы сами погубили тебя, империя!

Дионисий позволил себе небольшую улыбку.

– Сами погубили - так же, как создали, - сказал он. – Второй Рим пал.

Он протянул к женщинам руку, и три руки соединились на столе в крепком пожатии.

– Император мертв? – спросила Феофано прерывающимся голосом.

– Его голова выставлена на колу на ипподроме, - сказал Дионисий.

Феофано всхлипнула от ярости и стыда; она вырвала свою руку у покровителя. Сам он побледнел, скулы и крепкая челюсть, окаймленная подстриженной черной бородой, напряглись.

– А видел ты Валента? – спросила тут и Феодора. Ей больше ничего не пришло на ум – слишком она была поражена.

Дионисий покачал головой, ничего не прибавляя.

– Лев здоров и силен, госпожа, - произнес он, впервые взглянув Феодоре в глаза. – Мы с Кассандрой каждый день благодарим тебя за такой подарок.

Феодора не сразу поняла, о каком Льве идет речь; потом с жарким стыдом осознала, что даже не вспомнила о младшем сыне, когда увидела Дионисия. Как будто ее память не желала хранить ничего, что принадлежало Валенту!

Но ведь Лев больше не ее сын – это сын Дионисия и Кассандры, и всем будет лучше, если она скорее забудет его!

– Я тебе тоже очень благодарна… господин, - сказала Феодора, опустив глаза.

Дионисий кивнул; и Феодора обрадовалась, что у него достало понимания не продолжать.

– Султан переименовал Константинополь, - вдруг сказал он. – Назвал его тем же именем, под каким он был известен и среди нас, - Город, или “к Городу”: “Стамбул” по-турецки. А к Святой Софии намерен пристроить минареты, превратив ее в главную городскую мечеть.

Дионисий вдруг рассмеялся – коротко, страшно.

– Мехмед желает сохранить наши сокровища искусств и даже святыни, - произнес он. – Мне рассказывали, что молодой султан был очень опечален разрушениями, которые причинили нашей столице его победоносные воины. Но его заботы – это то же самое, что он сделал с нашим императором: самая жестокая насмешка… Ведь тело Константина Палеолога похоронено с почестями – в то время как голова выставлена на позор всем, кто пожелает посмеяться над ним!

Феофано прикрыла глаза, губы ее беззвучно шевельнулись; лицо стало пепельным. Феодора сжала ее руку.

– Нужно написать мужу, - прошептала она.

– Напиши, - согласился Дионисий, вставая. Он помолчал и прибавил, постучав пальцами по столу:

– Прошу меня простить, мои госпожи, но я должен ехать: жена ждет. Если я еще могу вам помочь…

Феофано вскинула руку.

– Нет… если ты все сказал, ничего не нужно.

Обе женщины с облегчением проводили Дионисия: говорить друг с другом им троим сейчас было почти невыносимо.

Феодора, вернувшись в дом, тут же уединилась и написала длинное письмо Фоме Нотарасу: чернила размывались слезами. Первое письмо она разорвала, перечитав его, – и написала второе, гораздо короче.

Фома Нотарас приехал через полтора дня, а не через два, когда его ждали, - гнал лошадей; вид его говорил о пережитых и глубоко похороненных страданиях, но патрикий казался гораздо решительнее прежнего. Почти сразу он вызвал жену в сад для разговора.

– Тебе нужно вернуться домой, - сказал он. – Все готово: я не понимаю, чего ты ждешь!