Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Феофано заключила, посмотрев на подругу:
– А вот нам бы поберечься. Валент сейчас ненавидит себя за предательство… и будет мстить за это всем своим, и прежде всего тебе и мне. Может, тебе и вправду придется стрелять! Выстрелить в него!
– Если придет нужда, рука у меня не дрогнет, - ответила московитка.
Она не прекращала упражнений в стрельбе ни на день – и теперь кожа у нее между пальцами загрубела, как у опытного стрелка или возницы. Феофано не только приучила ее к седлу, но и давала править своей квадригой: теперь лакедемонянка возобновила свои гонки, подобно дочерям спартанских
Феофано брала подругу с собой и в саму древнюю Спарту – приложить ладонь к священным стенам, поймать губами дыхание героических призраков, все еще обитавших здесь, среди камней храмов и мегаронов*, рассевшихся от древности.
Они сели отдохнуть на ступеньки, в развалинах полуторатысячелетнего театра, и Феофано задумчиво сказала, подперев упрямо выступающий подбородок рукой:
– Спарта была сильна, пока была бедна и обособлена… ты ведь знаешь, что Лакония веками отдавала своих лучших воинов в наемники персам. Так теперь Мехмед поступает с дикими племенами, превыше всего блюдущими свои обычаи. Так и императоры поступали с вами, скифами, - не правда ли?
Феодора возмущенно встрепенулась.
– Мы не отдаем своих лучших воинов в наемники… да еще веками! Мы и сами сильны!
Феофано улыбнулась и кивнула.
– Вы становитесь сильнее на имперский лад, дорогая. Вы уподобляетесь ромеям и османам… малое со временем неизбежно поглощается великим, а простое усложняется. Таков закон всех человеческих обществ. Главное – соблюсти в этом здоровую меру, и через столетия пронести память о том, кто вы есть!
Феодора восхищенно хлопнула в ладоши, а потом обняла царицу. Их руки загрубели, и даже масла не смягчали их достаточно; но с тех пор, как Феодора ощутила себя свободной в лаконском духе, она гораздо чаще и сильнее ощущала любовное влечение – не к одной только Феофано, а и к мужчинам, и ко всему миру!
Любить, говорила Феофано, способны только свободные люди.
Она, как Христос, делала рабов свободными.
Микитка слушал и высматривал, толкался в толпе, хотя это было очень опасно, - но, как и тогда, когда он пытался шпионить за Феофано, ничего не узнал. Микитка был слишком мал для борьбы с такими чудовищами – тем более в одиночку! Конечно, он не мог сказать никому о своем знакомстве; и боялся, как бы несчастные сестры Мардония и он сам не пострадали из-за смелости мальчика.
Микитка говорил ему не поддаваться – но разве это возможно? Конечно, если хозяин решит надругаться над ним, Мардоний не сможет сопротивляться!
Микитка помнил обещание снова встретиться – но с каждым днем все меньше в это верил. Может быть, Мардония жестоко наказали за отлучку, если даже не увидели его с русским юношей, - или он сам больше не решался высовываться, слишком многим рискуя.
Того, что случилось через неделю после их разговора, русский евнух ожидал меньше всего.
Он как раз присматривал за хозяйским ослом на тихой зеленой улице – этот квартал был словно перенесен сюда из какого-нибудь итальянского города! – как вдруг к Микитке подошел нищий, закутанный в рваный плащ: маленький оборвыш. Это не было редкостью в итальянских кварталах, как и в греческих; хотя турецкие стражники жестоко
гоняли попрошаек палками, а то и саблями.Микитка пошарил в кармане, ничего не нашел… как вдруг услышал смех. Нищий откинул капюшон.
– Мардоний! – ахнул евнух.
Микитка быстро огляделся.
– Но как ты…
– Ты совсем не умеешь скрываться и хитрить, варвар! Найти тебя было очень просто! – воскликнул Мардоний, широко улыбаясь. И Микитка вдруг впервые увидел в нем его неведомого ненавистного отца – разбойно-восточную небрежность, вместе с ромейским высокомерием.
– Я сбежал! – гордо объявил Мардоний: как будто было еще непонятно.
Микитка опомнился. Он встряхнул юного приятеля за слабые плечи.
– Ты что наделал!.. Теперь нам всем конец!
– Если ты не донесешь, никто не узнает, - возразил Мардоний. В эту минуту он казался храбрее Микитки – да, наверное, и был.
Микитка устыдился.
– Тебе нужно спрятаться… скоро придет мой хозяин.
Мардоний кивнул.
– Сейчас я исчезну!
И он отошел. Мгновение – и его уже не было рядом; а Микитка хлопнул себя по лбу в досаде, что не уследил. Этот мальчишка сейчас наделает дел! Заметит его кто-нибудь из домашних, и…
Но тут подошел хозяин, Джузеппе ди Альберто, - и Микитка сумел совладать со своими чувствами; а потом почти успокоился. В таком наряде узнать Мардония мог только тот, кто уже знал его как сына своего отца. Только бы мальчишка никуда не делся, пока Микитка занят!
Когда Микитка освободился и пошел по той же улице домой, его опять нагнал Мардоний, выросший будто из-под земли. Он поманил приятеля рукой, и они отошли на обочину и сели под деревьями. Над ними росла смоковница, под которой в траве валялось несколько попорченных солнцем и мухами фиг.
Мардоний схватил один плод и тут же вгрызся в него белыми зубами; Микитка взирал на юного аристократа в изумлении.
– Это владения…
Мардоний махнул на него рукой.
– Все равно чьи! Твои итальянцы никак не страшнее янычар!
Микитка понял, что Мардоний опасно опьянен своей первой маленькой победой, - порою даже добрые и честные люди, освободившись от долгого гнета и унижения, делались отъявленными разбойниками. А Мардоний еще и уязвленный аристократ, и разбойничье семя!
Мардоний вдруг опять поманил его к себе и, обхватив за шею, жарко прошептал на ухо:
– Они все думают, что я утонул… или утопился.
Микитка поперхнулся, хотя ничего не ел.
– Как?..
– Очень просто, - все еще гордясь собой, ответил мальчишка. – Я оставил свое платье на берегу… а этот плащ купил у нищего во Влахернах, там живет мой господин.
Тут Микитка заметил, что на Мардонии только сверху рванина, а штаны и рубаха на нем справные, только что некрашеные. И даже сандалии на ногах. Евнух покачал головой, хмурясь.
– А твой отец?
При этих словах улыбка на тонких пунцовых губах завяла.
– Он тоже думает, что я мертв.
Мардоний прерывисто вздохнул.
– Я видел сам, когда прятался, как меня искали… а потом Валент долго сидел на берегу с моей одеждой в руках, и никто не смел его задеть, даже турки…
Микитка вообразил, как приняла бы такое известие его мать, и ему стало дурно.