Ставрос. Падение Константинополя

– Это верно, - прошептала Феодора. – Только такие мужчины, как Леонард или твой Марк, позволяют это нам…

– Нет, - строго возразила спартанка.

Феодора удивленно посмотрела на нее.

– Нет, любовь моя, - теперь Феофано улыбалась. – Мы сами прежде всего позволили это себе, а уже потом потребовали от мужчин! Власть не дают… власть берут, филэ. И это жизненно важно для нас… и, в конечном счете, для наших мужчин.

Феодора смотрела в ее огромные серые глаза, точно зеркало потустороннего мира; а потом закрыла глаза и потянулась к подруге.

– Не хочу говорить о мужчинах, - прошептала она.

Русская рабыня позволила своей покровительнице любить себя, а себе – отдаваться ей и брать: с закрытыми глазами, отчего им было еще слаще. Мужчины предпочитали видеть своих любовниц, любодействовать глазами; а женщины блуждали в своем темном, жарком мире, неведомом их повелителям и даже друзьям, союзникам… как бы тем ни казалось, что они понимают.

Иногда они открывали глаза и упивались улыбками, истомой и выражением власти, полного торжества, которое одна вызывала в другой. Катарсис… Феодора с некоторых пор могла думать о любви только греческими словами, потому что никакой другой народ не нашел для этого лучших выражений и лучших форм. Разве агапе, - жертвенная любовь, провозглашенная высшей со всемирным торжеством христианства, - не есть любовь греческая?

Успокоившись, подруги легли поверх шерстяного покрывала - их влажные тела овевал ветерок из приоткрытого окна. Амазонки улыбались, держась за руки и перебирая пальцы друг друга: разговор, который бывает еще тоньше и красноречивее изустного, потому что тело никогда не лжет.

Им было так хорошо друг с другом, потому что каждый раз был как последний.

Феодора встала с постели – тело поламывало после любовной борьбы; и она знала, двигаясь в лунном свете, что Феофано сейчас так же любуется ею, как она сама смотрела на лакедемонянку. Потянувшись, московитка нашарила на стуле рядом свою длинную, до пят, белую сорочку и с сожалением надела. Феофано немного погодя последовала примеру подруги.

– Завтра поговорим, - прошептала Феодора, когда они вернулись в кровать.

Феофано ласково тронула ее за нос и кивнула. Феодора увидела неподражаемую улыбку яркого твердого рта: насмешка лакедемонянки таила под собою самую искреннюю любовь, а любовь - насмешку. И русская рабыня, как всегда, почувствовала, что вместе с этой женщиной способна на все.

Они заснули поверх покрывала, но во вполне целомудренном виде; теперь любой, кто бы ни нарушил их уединения, не застал бы неподобающего зрелища и не смог бы сделать им никакого упрека.

Разбудил женщин Марк, который привел Леонида. Лаконец знал, что, входя к своей матери и ее подруге на рассвете, мальчик не увидит ничего, что должно быть скрыто от его глаз; и Феофано еще никогда не подводила своего охранителя.

Феофано еще не отняла сына от груди - и долго не собиралась, чтобы мальчик как следует налился материнской силой; но теперь она сцеживала молоко пальцами, чтобы итальянская нянька кормила ребенка, не беспокоя госпожу лишний раз. Так, по совету лакедемонянки, поступала и Феодора с Энеем. Хотя знатные итальянки просто отдавали детей кормилицам, пренебрегая здоровым вскармливанием и даже почитая грехом слишком об этом задумываться.

На Леонида же и сейчас было любо-дорого посмотреть – а видя перед собой отца мальчика, Феодора уже знала, в какого мужчину вырастет этот черноволосый крепыш.

Феофано немного поговорила с ребенком, – слушая его лепет и отвечая с такой серьезностью, точно беседовала со взрослым, - потом поцеловала мальчика и, оставив его, стала расспрашивать Марка. Все было хорошо и с отцом, и с сыном.

Феодора заметила, что Марк по-прежнему одевается так, как в Византии, - предпочитая рубашки-туники без рукавов, которые открывали его великолепные руки до самого плеча, и просторные турецкие – или греческие шаровары, не сковывавшие движений и не нарушавшие скромности.

Потом царица попросила своего возлюбленного увести ребенка и занять его на какое-то время: пока они с подругой не приведут себя в порядок и не обсудят все, что следует. Марк поклонился с торжественной серьезностью… он бы отсалютовал госпоже, как когда-то в Константинополе, будь у него в руке копье. Лаконец ушел вместе с сыном.

Феодора улыбнулась, глядя им вслед.

– Вы с ним все так же спите? – спросила она лакедемонянку вполголоса.

– Как раньше… раз в неделю, а то и реже. Но мы вполне этим довольствуемся, - ответила Феофано, встряхнув спутанными кудрями.

Феодора кивнула. Ее повелительница все еще была способна забеременеть – ведь у нее шло молоко; и Феодора слишком хорошо представляла себе, что может грозить Феофано, если она понесет от любовника здесь, в Италии, а не за границей. В какой бы провинции ее царица ни поселилась! Все это прекрасно представлял себе и Марк.

Неудивительно, что Феофано отвергала кормилицу, - предохраняя себя от новой беременности самым надежным способом…

А какое будущее ждет их уже рожденного сына?..

Невесело задумавшись, видимо, об одном и том же, подруги отправились мыться и одеваться.

Они каждая заплели волосы в косу и надели итальянские длинные и просторные домашние платья, которые были похожи и у мужчин, и у женщин: эти балахоны не стесняли движений, но скрывали все, что только можно скрыть. Потом подруги вернулись к себе в комнату. Завтрак им подали туда, о чем Феофано распорядилась с вечера: слуги уже давно выучили, каков бывает распорядок дня у хозяйки, когда она принимает подругу.

Поев, они устроились на полу, на подушках, потягивая вино. Вот теперь можно было обсудить положение.

– Фома все еще не пригласил меня на свидание, хотя грозил этим еще в первом письме, - прошептала Феодора после долгого молчания.

Феофано кивнула.

– Это добрый знак. Бедный Фома! Я бы сказала, - тут лакедемонянка усмехнулась, - что мой брат любит твоего прекрасного критянина, так же, как тебя, и оберегает его так же, как тебя!

Феодора улыбнулась: она давно знала, что женственность ее первого мужа требует выражения так же, как и мужественность. Пусть Фома и не позволял себе связаться с сильным мужчиной, - из аристократического отвращения к грубой содомии и чтобы не позволить себя подавить, подчинить, - однако любить мужчин платонически это ему не мешало.

Ее очень мужественный критянин тоже был женственен в самом сердце своей мужественности - но в другом отношении, нежели Фома.

Учение Феодоры и Феофано оправдывалось всегда и во всем.

– Мне кажется, Фома потребует от меня свиданий, когда Леонард опять уйдет в плавание: ведь ему пора, иначе мы не покроем наших долгов… Фома ведь подбросил мне мысль о каперском патенте затем, чтобы я подсказала мужу, - заметила Феодора. – Фома не знал, что Леонард и сам добивался этой грамоты.

– Как мы все трудимся на пользу друг другу, - рассмеялась Феофано. – Не удивлюсь, если и Леонард догадывается, что Фома желает видеться с тобой в его отсутствие!