Ставрос. Падение Константинополя

Никто нигде не любит своих женщин, понабравшихся чужого, - да и чужих жен не слишком-то привечают, куда опасливей, чем мужчин-гостей!

Сейчас вот, когда пишу, смеюсь и плачу: неужто и вправду думала, глупая, что Русь мне так же прирастет к сердцу, как когда-то оторвалась?

Со мной на чужой земле все время были мои русские люди, они оставались для меня свои – но они потому оставались свои, что жили со мной и менялись вместе со мной! Даже Евдокия Хрисанфовна, которая мне была вместо матери, и та поменялась, на греческий, на итальянский лад! В Италии-то мне не видно было!

С нашими, с настоящими своими, я теперь двух слов сказать не могу… Леонард отвечает за нас всех, как делал всегда. Слава богу, что хоть язык наш выучил достаточно, чтобы почти не затрудняться. Когда бывает совсем трудно, я помогаю… Леонард как-то удивился, что здесь у нас нельзя говорить с женщинами. Сказал, что в Болгарии с этим было проще, а у нас на Руси как будто Персия, которую перенесли на север, - такое же затворничество.

Я согласилась, что терем есть терем, но войти туда можно, и есть много путей: только в каждый терем свои пути. Как на востоке – да ведь и в Византии так же было. Я сказала, что наши жены вовсе не рабыни, да Леонард и сам давно знает, каковы наши жены. Но мужчины их могут особенно беречь от нас, да жены и сами берегутся: потому что у них нет веры грекам… после того, как они ни себя, ни своего царства от туретчины не отстояли. А наш комес еще о какой-то философии говорил!

Леонард, конечно, оскорбился такими моими словами, но не возразил: он для этого слишком честен перед самим собой.

Но Леонард не упал духом: не таков мой герой. Он меня всегда удивлял и теперь не перестает. А Вард меня удивил еще больше… вот самая большая радость, и самая большая моя тревога.

Мой сын мне сказал, что хочет взять в жены русскую девушку – такую, как была я. И я вижу, что его с этого не сдвинешь… в кого только пошел упрямством, в отца или в отчима?

Я сыну ответила, что от всей души благословляю его на такое дело… хотя не так-то это и честно, вывозить девиц из Руси в жены чужестранцам, когда-нибудь потом от этого будет великая общая польза.

Я в это верю: иначе теперь не могу.

Только я сразу предупредила Варда, чтобы не подходил к богатым боярышням: впрочем, с теми заговорить почти и невозможно. Если сын хочет себе русскую девушку, пусть сватается к простой, хоть воспитаннице терема: такую легко подловить, что в церкви, что на базаре, как когда-то меня украли. Бедную будет даже и лучше. Наши простые девушки так же красивы, как знатные, и хотя доверчивы, но сметливы… а такая, которая при господах росла, и у себя дома виды видала. Если Вард жену хочет всему с начала учить, как Фома – меня, пусть берет такую, для которой будет заморским королевичем, и которая за грека и с греком с радостью пойдет…

Вард все понял, я знаю, – и заверил меня, что не оплошает.

Почти не сомневаюсь, что мой сын увезет отсюда невесту: и не сомневаюсь, что они будут счастливы, как мы с Леонардом. У невесты моего сына не будет Метаксии Калокир, и они заживут еще счастливее, чем мы с Леонардом… или нет? Но ничего лучшего для Варда, как и для любой его русской избранницы, я не пожелала бы.

Микитка тоже удивил. Он наконец нашел здесь друзей, умных и сердечных друзей, о которых всегда мечтал в плену, - так же страстно, как мечтал вернуть себе мужество. Владимир и Глеб тоже товарищей нашли: думаю, младшие сыны Евдокии Хрисанфовны скоро женятся здесь, и хорошо женятся. Вот кому бы вкоренять у нас греческую науку – я с нашими юношами поговорила по-хорошему, может, и займутся.

Микитка больше русский, чем я: он больше русского в себе сохранил. Может, потому, что никакая гречанка… и никакой грек не лишили его девства. Стыдно такое писать, а ведь правда: я давно с греками едина плоть и един дух. Ни любовь, ни блуд никогда без следа не проходят.

Мардоний мучается, видя, что он у своего евнуха уже не один свет в окошке, - а я очень рада за Микитку и очень за него боюсь. Мардоний ведь хочет с ним остаться! Ни жены ему не жалко, ни друга: Рафаэла ведь изведет Микитку из ревности, у нее духу хватит… а если нет, итальянка сама здесь насмерть простудится или второе дитя свое застудит. Им никогда к нашим зимам не привыкнуть, как и к нашему труду. Вот отчего русская сердечность идет: дорого нам наша жизнь достается.

Может, Микитка, разумник, и уговорит своего македонца уехать: или комес его силой увезет. Так только и осталось действовать. Оторвет от Мардония комес запретную любовь, как меня оторвал от Феофано.

Где-то теперь ты, моя любовь? Не наездишься, не находишься – разорвется сердце.

Если Мардоний уедет, он Микитку больше не увидит: это уж я говорю. Заедят его в Италии. Хотя всех нас там заедят, только дай слабину.

А я сейчас больше всего на свете хочу уехать – назад… домой. Даже если бы не хотела, нужно уехать: Вард может взять себе жену здесь и даже повенчаться у нас в Москве, чтобы потом увезти супругу с собой, а девочкам моим можно выйти замуж только за греков.

Помнится, госпожа Кассандра мне сказала в день смерти Анны: уезжай, тебе нечего больше здесь делать. Это она меня домой прогоняла, на Русь.

А теперь наконец у себя дома, в Москве, я когда иду по улицам с моими греками или еду, читаю на лицах у наших людей: уезжай, гречанка, ты чужая нам. Микитку приняли обратно, а меня назад уже не возьмут. Женщины когда меняются, меняются необратимо: как перепаханная земля…

Наши русские люди с нами сердечны, как всегда были, – но как с гостями.

Нужно опять пойти с Леонардом в Успенский собор*, помолиться… хотя того, что я хочу, православный бог не делает.

Больше всего на свете я хотела бы всю ту красоту, силу, чудеса, что я узнала у греков, перенести на нашу родную землю и здесь вкоренить. Как по-новому все эти богатства тогда расцветятся! Какую новую силу обретет греческая сила! Как наши народы напитают друг друга!

Если такое и сбудется, то не волею ветхого православного бога, и не при нашей жизни: но так хотелось бы знать, что мы жили и страдали не зря!

Где ты, Феофано? Твои глаза всего этого не увидят: пусть же тебе хотя бы приснится моя хоть и деревянная, а златоглавая государыня Москва. Что бы ты сказала о наших женщинах? Наверное, то же, что и Леонард: что они как персиянки, только северные. Видишь, как близки наши народы, – а обняться никак не могут!

Бог навеки разделил все народы и языки, когда ставили Вавилонскую башню, - куда ни пойди, придешь в древнюю Азию.

Теперь я лягу спать, и ко мне придет мой любимый муж: но пусть сегодня во сне я увижу тебя, филэ. Я бы к тебе на крыльях полетела через все моря.

Радуйся – радуйся без меня, если можешь”.

* Имеется в виду собор Ивана I Калиты, стоявший на месте Успенского собора, возведенного под руководством итальянского зодчего Аристотеля Фиораванти. В 1471 году старый собор был предназначен к сносу из-за ветхости.

========== Глава 172 ==========

В канун первого Рождества, которое русская пленница встречала на Руси, она почувствовала себя опять в тягости. Способы защиты, которым ее научила Феофано, которые знали и русские травницы, помогали – но далеко не всегда.