Ставрос. Падение Константинополя

Потом она вдруг по-детски прыснула.

– Подумать только, милый… пятьсот лет назад мы, дремучие язычники, ехали к вам за вашим Христом, а теперь я, христианка, побывав у вас в плену, везу на Русь ваших старых греческих богов!

Леонард громко засмеялся.

– В самом деле, так и есть! Что ж, значит, время пришло. Сам Христос говорил, что не след наливать молодое вино в ветхие мехи*…

Феодора вдруг подошла к нему и положила руки на плечи.

– Но помни, критянин, что у нас еще не бывало великих мореходов, как и великих философов, - предупредила московитка.
– Мехи еще не так обветшали, как может показаться нам с тобой.

– Когда-нибудь и мореходы, и философы появятся… не так долго ждать, - ответил Леонард Флатанелос.

Они поцеловались, и долго стояли обнявшись – Феодора прижималась головой к груди мужа. Потом она высвободилась, вспомнив, что ей нужно к дочери и к другим детям.

Они с Леонардом не так часто бывали наедине - теперь, когда на нем все время лежали важнейшие обязанности; но когда уединялись, супруги забывали обо всех остальных.

Леонард отпустил жену, вспомнив, что и ему нужно идти. Опасные воды они миновали, и после многих утомительных дней плавания близился берег, близилась самая главная минута для всех: потому-то Феодоре и захотелось исповедоваться мужу.

Когда муж ушел, Феодора покинула каюту кентарха и спустилась под палубу – туда, где были дети с нянькой. Она долго провозилась и с младшими, и со старшими. После детей московитка сразу же пошла в трюм, проведать лошадей: она всю дорогу самолично ухаживала за своим Бореем. Любимый арабский гнедой был уже немолод и никогда еще не застаивался по стольку дней подряд в неподвижности, в корабельной качке и сырости.

Феодора кормила коня с руки пшеницей, когда над головой послышался заглушенный крик:

– Земля! Земля!

Феодора ахнула и, рассыпав корм, подобрала юбки и побежала по лестнице наверх; она чуть не оступилась. Выскочив на палубу, русская пленница бросилась на нос судна, куда уже набились матросы и где был и Микитка со со своим несостоявшимся македонским возлюбленным. Все уже видели землю – матросы обнимались, галдели, смеялись, показывая друг другу вперед. Каждое успешное окончание столь длительного плавания было как победа в бою.

Феодора стояла неподвижно и безгласно, схватившись за канаты и глядя, как проясняется земля перед глазами. Ее одиссея окончилась.

* Палочка для письма для процарапывания на восковых табличках, употреблявшаяся в античности и в средневековье.

* Новый Завет (Послание к Римлянам).

* Евангелие от Матфея.

========== Глава 171 ==========

“Три дня назад умер от простуды маленький Ираклий, младший сын Мардония: я так и знала, что он безнадежен. Я теперь редко пишу, и вот только собралась.

Нужно было видеть бедную Рафаэлу над мертвым сыном. Она на все лады проклинала нашу Русь, проклинала комеса – а как она поносила Микитку, кто бы послушал!

Мардоний сам был раздавлен смертью сына, а не то прибил бы ее: я никогда не сомневалась, что между ним и Микиткой самая высокая платоническая любовь, которой они никогда не грязнили. Разве что, может, поцеловались пару раз. Но Рафаэла, конечно, насмотрелась у себя в Италии на всякое непотребство, любовники-мужчины там совершенно не сдерживаются: с чего бы ей думать о муже иначе? А Микитку она может представить только наложником македонца, зная, что он скопец…

Хотя я даже не думаю судить Рафаэлу: вот несчастное существо, вот несчастная мать, у которой не осталось никакой опоры, кроме семьи мужа-еретика! У меня есть мои русы, и все мои греки, с которыми я сроднилась, как никогда не могла бы сродниться с итальянцами, - а у Рафаэлы никого нет! Только с Магдалиной она говорит, но мало: Магдалина теперь больше наша, чем итальянка.

Я заметила, что хотя Рафаэла разругала всех вокруг, мужа она бранить воздержалась: ведь ей жить с ним всю жизнь, и это не изменилось… Господи, помози.

Мардоний теперь опять утешается у Микитки, у Мардония тоже больше не осталось ни одной близкой души – а итальянке оттого еще хуже. Как бы она не отравила нашего бедного евнуха: с горя дочь Моро может такое сделать, и если что сотворит, Леонард вступится за нее, а не за Микитку. Комес очень хорошо мне объяснил, что думает о мужской любви… хотя если бы не эта мужская любовь, он никогда не получил бы меня, даже не увидел бы живой.

Мои Леонид и Теокл заслуживают памятника, и я его им поставлю, если только вернусь живой в Италию.

А Мардония винить последнее дело, он своей латинянке не изменял и всегда делал для нее сколько мог. Никто не виноват, и все друг друга поедом едят!

Что ж, один Бог властен здесь, как и во всем. Нужно успокоиться. Радоваться, чему можно… самый лучший совет и древних греков, и христианских священников. Грех уныния - худший из грехов.

Леонард сказал мне, что наши люди неулыбчивы, - мне и самой так кажется после Италии и Византии. Но у южных людей улыбка от солнышка: они не столько другим, сколько себе радуются… а когда улыбаемся мы, северяне, это от самого сердца. Леонард со мной согласился.

Десять дней назад выпал большой снег, и все мои греки удивлялись ему, как дети. Мой муж стойко переносит даже московский холод и ходит полураздетый… Феофано тоже была всегда горячая. Леонард со смехом заметил, что и среди наших мужчин много таких стойких, которые ходят полуголые. Я ему сказала в ответ, что у таких богатырей зимнего платья нет или берегут: оттого и закаляются.

Но меня и детей муж одел в меха с головы до ног, и правильно сделал: разлюбила я нашу зиму, отвыкла, а дети и вовсе никогда ее не знали. Я никогда не думала, что все здесь будет для меня такое чужое. Еще до того, как умер мальчик Рафаэлы, я просила Леонарда прокатить меня на санях до нашего подворья, где я служила девушкой, почти двадцать лет тому.

Боже ты мой!

Я как будто в первый раз сюда попала: ничего ни во дворе, ни в доме не могла узнать, ни одного лица не вспомнила. Меня когда заметили в моих санях, в гости позвали, с поклонами, с радостью… лицо у меня наше, русское, а платье хотя и заморское, но богатое. Думали, я своя боярыня – с мужем на торг или куда далече ездила и чудес навидалась и набралась…

Таких чудес понабралась, что никому здесь и не снилось.

Рабу Желань во мне никто не признал. Но лучше бы уж признали.

Я когда заговорила, все так рты и открыли: уставились на меня, как на гречанку. Я теперь и есть гречанка, и слуги у меня все греки: хотя с ними хозяева не разговаривали, оставили в людской. А про гибель Царьграда у нас давно все слышали-переслышали – про то, какие там теперь турецкие порядки, как будто своих грецких порядков не хватало.

Хозяева у меня всегда вежеством отличались, хотя теперь уже Козьма Симеонович умер, и подросли сыновья. Сын боярский с женой меня вежливо попотчевали, послушали, сколько я могла слов связать, и под белы руки проводили прочь. Больше не позовут: еще и другим наскажут.