Ставрос. Падение Константинополя

Феодора подняла руку, и увидела, как лакедемонянка подняла руку в ответ. Московитке хотелось опуститься на колени и зарыдать от чувства безвозвратной потери: она сейчас поняла всем существом, что никогда больше не увидит Феофано в живых, даже если еще вернется в Италию. Но русская пленница стояла очень прямо, подняв руку в прощальном жесте, пока фигура последней лаконской царицы еще была различима на берегу, среди других, чужих, людей.

И только потом московитка опустилась на колени и безутешно заплакала, закрыв лицо руками.

========== Глава 170 ==========

– Как похожа, - сказала Феодора благоговейно, придерживая два листа бумаги на столе обеими руками. Качка была небольшая, но она никогда не простит себе, если эти рисунки слетят и хотя бы помнутся.

На одном из рисунков Вард изобразил Феофано в доспехе, полуантичном-полусовременном, очень похожем на тот, который она и вправду когда-то носила: панцирь и гребнистый шлем, поверх длинной туники и шаровар. Метаксия Калокир была верхом на лошади, с подъятым мечом, точно призывая свое войско к атаке.

Вторая картина изображала Метаксию Калокир в задумчивости за письменным столом, у полукруглого окна, – она, одетая в белый хитон, подобно Сафо, подносила к ярким полным губам стилос*. Обе картины, хотя и совсем разные, были полны страстного устремления.

Да, Вард Нотарас давно понял все об этой женщине и своей матери – его ум был достоин Фомы Нотараса.

– Чудесно, - сказал Леонард: в голосе критянина послышалась настоящая отцовская гордость приемным сыном. Сложив рисунки, он убрал их в стол, под раздвижную крышку.

Комес посмотрел на жену, сидевшую рядом с ним на турецком диване.

– Ты плачешь?..

Московитка кивнула.

– Плачу. Опять, - прошептала она.

Они были вдвоем в каюте кентарха, и могли говорить совершенно свободно. Леонард молча обнял жену.

– Прости.

– Я еще долго буду плакать, думая о ней. Тебя не за что прощать, - сдавленно ответила Феодора. – А вот я – прощу ли себя?

Леонард кивнул.

– Ты упрекаешь себя в этом до сих пор… думаешь, как скажется ваша любовь на детях и на твоих сородичах, - сказал он.

Феодора не отвечала, и комес продолжил.

– Я по-прежнему люблю тебя больше всего на свете, - проговорил критянин.

Феодора быстро и виновато взглянула на мужа, но он говорил ласково, без всякого упрека. – Я прекрасно тебя понимаю, - продолжил критянин: он мягко улыбнулся. – Позволь мне самому высказать, что тебя гложет… позволь порассуждать так, как ты сама бы это делала.

Феодора кивнула.

– Малообразованные люди преобладают везде, - сказал Леонард. – То, что случается между образованной знатью и не предназначено для низших, проходит мимо них… и ваших простых людей, ваш народ, как я убеждаюсь уже долгие годы, глядя на тебя и твоих сородичей, отличает большая цельность и сплоченность, как и здоровое нравственное чувство. Увы, грекам этих качеств уже давно недостает.

Комес печально улыбнулся.

– Но простым русичам Московии ваш с Феофано пример не повредил бы, даже если бы они узнали о нем. К тому же, этого не случится: их ваша любовь не коснется вовсе.

Он прервался.

– А те из твоих сородичей, кто достаточно разовьется, чтобы понять тебя, сможет уже разумом отделять зерна от плевел. Мужчин вы своим примером не совратите, потому что вы женщины, - тут он улыбнулся. – Ты заметила, дорогая, сколько раз в Библии проклинаются мужеложники, и лишь раз упоминаются женщины, “заменившие естественное употребление противоестественным”*? Содомия несравненно более пагубна, как и гораздо более нездорова, чем женская любовь, что, я думаю, не нуждается в объяснениях.

Леонард поморщился.

– Мне всегда казалось, что эротическое чувство между женщинами естественнее влечения мужчин друг к другу: может быть, потому, что моя родина Крит… Ваше чувство и гораздо более духовно, и более богато, чем у мужеложников.

Леонард поцеловал жену.

– А что до женщин, которые узнают о вас, - среди ваших сестер немного столь страстных, как Метаксия Калокир. Женщины гораздо более осторожны и привержены принятой морали. Ваши с Феофано идеи достойны увековечения, я всегда так считал, - задумчиво продолжил он. – Думаю, что на ваших последовательниц могут сильно подействовать ваши идеи, но ваша любовь их едва ли затронет. Ну, разве что ненадолго возбудит чувственное любопытство, в чем я не вижу ничего дурного.

Феодора слабо улыбнулась.

– А если между какими-нибудь редкими женщинами возникнет настоящая любовь, как между вами, она только поможет им лучше познать свою природу и природу мужчин, - убежденно заключил Леонард Флатанелос.
– Остальным же ваши с Феофано прижизненные труды дадут основание для дружбы и отстаивания себя, какого до сих пор женщины не имели… Я полагаю, что все умные и самостоятельные женские мысли сейчас на вес золота.

Феодора признательно взглянула на мужа, потом встала с дивана. Она прошлась по ковру; подойдя к стене, провела рукой по голубой шелковой обивке, расписанной крылатыми райскими девами и птицами, как шатер султана.

Московитка повернулась к мужу, который остался сидеть.

– Мне кажется, причина разброда наших страстей и мыслей в том, что мы все уже так давно живем вне церкви… вне нашей православной и любой другой… не считая Мардония, которого римляне принудили к католичеству, но только наружно.

Леонард улыбнулся.

– Тебе было так плохо без церкви? – спросил он. – Я месяцами, когда бывал в плавании и в путешествиях, не видел никаких церквей и никаких священников. И нисколько не страдал от их отсутствия. Мне кажется, мы только освободились от обременительной и ненужной обрядности.

Критянин встал, расправил грудь, на которой так и не появилось креста.

– Море в полной мере дает почувствовать мелочность людей… Бог выше всего этого, любимая. Я не соблюдал никаких обрядов, правя своими кораблями, и всегда находил землю, к которой стремился. Я пришел на помощь своей родине в труднейший час, хотя никакой человек в рясе не благословлял меня на это! Так и ты, плавая в житейском море, уже давно не нуждаешься ни в каком церковном диктате.

Леонард усмехнулся и покачал курчавой головой: стукнули друг о друга драгоценные заколки.

– Право, этот образ мыслей, называемый христианским, всегда вызывал у меня отвращение… стяжать себе вечное блаженство в награду за то, что всю жизнь жил как овца!

Феодора засмеялась.

– Мне еще Фома рассказывал… мне рассказали у вас, - поправилась она под пронзительным взглядом мужа, - что у нас на Руси в языческие времена рабов хоронили в ином положении, нежели воинов: чтобы и после смерти те оставались в рабстве. Такие люди больше и не выслужили… это мне кажется куда честнее, чем христианское смирение.