Стена

— Нет, это ты гляди, Лаврентий Павлиныч. За головой своей гляди. И место свое помни. Чай не воевода ты пока, а, Лаврентий? Зобова не трожь.

Очочки Логачева обиженно блеснули. Зачем так-то — да при новеньком?

Слезы Богородицы (1609. Сентябрь)

Солнце добралось до Фроловской башни, и его луч, попав на рукоять воеводиной сабли, заставил багрово вспыхнуть огромный, искусно ограненный рубин, вделанный в серебро.

Воевода перехватил взгляд Колдырева, невольно брошенный на его оружие.

— Хороша сабля? — Михаил гордо улыбнулся. Боевая. Посильней будет, чем твоя шпажонка-то, Гриш. От самого Государя мне подарок. За Тулу, за государев поход. И знаешь что главное — ведь именно с этой саблей Шуйский Василий Иванович в Кремль въезжал через Фроловскую башню — тамошнюю, конечно, — чтобы самозванца свергнуть! Представляешь? В одной руке — сабля эта, в другой — крест! Сам не видел, но рассказывали: величаво было. Так к чему я это — по европским обычаям, знаешь, что воеводе делать положено при сдаче крепости? Голова городской, или магистратус, как они говорят новому хозяину на подносе ключ от городских ворот отдает, а военный начальник — шпату свою. Ну, Зобову-то хоть ключ, хоть сам замок отдать, видно, не жалко. А мне как прикажешь — вот эту самую саблю без бою Сигизмундушке с поклоном вручить? Так что ли?

— Нельзя отдавать, — согласился Колдырев. — Токо шпажонку ты мою тож не ругай, она мне жизнь уже спасала.

— Коли ей доверяешь, так и в путь-дорогу можно. Ты ведь в Москву теперь? В Приказе дела ждут?

Колдырев опустил глаза:

— А здесь остаться дозволишь?

— Здесь? — Шеин, казалось, не удивился. — А пошто?

— Да чтоб с самого начала войны воевать, — не раздумывая, ответил Григорий. — Потом еще один человек у тебя будет.

— Ты что, просишь, чтоб я тебя в число осадных людей [45] записал? — спросил воевода.

45

Осадными людьми называли собственно всех участников обороны крепости, но, в первую очередь, тех, кто входил в отряды воинов, дежуривших на стенах и принимавших на себя первый удар любого штурма.

— Запишешь — за честь почту.

Михаил кивнул:

— Видно, в отца ты пошел, Григорий. Не зря Дмитрий Станиславович столько лет в смоленских воеводах проходил… — Шеин явно был тронут. — А что сабель у меня сейчас мало, так сам я, получается, и виноват. Сигизмунд войну нам объявил еще в апреле, как государь Василий союз со Швецией заключил. Тогда же Москва три приказа смоленских стрельцов забрала. А я не возразил, не попереречил…

Осмотр стен и башен продолжался почти до темноты, и когда воевода отпустил всех по домам, на крепостных стенах уже зажигали факелы.

В церквах началась вечерняя служба. Проходя мимо раскрытых дверей Успенского собора, главного городского храма, Михаил и Григорий услышали стройное пение хора. В полутьме трепетали сотни крохотных огоньков, точно души собравшихся там людей дрожали в тревоге перед наступлением тяжкого испытания.

Шеин осенил себя крестом, шагнул через порог, взглядом позвав за собою Григория.

— Хоть оно и грех — не к самому началу службы быть. Поглядят, скажут: загордился, сильно важен стал!.. Поверишь ли, уж неделю как службу не стоял, не причащался.

Кто-то из молящихся и впрямь поглядел на них, пролетел шепоток: «Воевода! Воевода…» Смоляне знали о предстоящем ужасном событии — гибели городского посада. В общем молчании иногда слышался приглушенный женский плач. Но едва начинал петь церковный хор, как все прочие звуки тонули и исчезали — всем казалось, что еще никогда Всенощная не звучала так возвышенно.

Григорий узнал в золотом проеме Царских врат статную фигуру архиерея. Это был архиепископ Смоленский владыко Сергий.

Архиепископ был красив. Крупный прямой нос, глубоко посаженные серо-голубые глаза с постоянным прищуром, красиво изогнутые брови и открытый лоб, который обнажался, когда по ходу богослужения иерарх снимал митру. Черты его лица, обрамленного седой не по возрасту, пушистой бородой, находились в приятном равновесии. Лицо его светилось покоем. В архиепископе чувствовалась физическая выносливость, возникшая от ежедневной многочасовой работы и опять-таки многочасовой молитвы, когда многократно следующие земные поклоны сменяются долгим стоянием перед образами. Походка у него была монашеская — ни сурова, ни ленива.

Общему облику соответствовал и голос Сергия — сильный, глубокий, он был вместе с тем удивительно теплым: в нем звучали доброта и грусть.

— Хорош наш архиерей! — не удержавшись, шепнул Григорий Михаилу.

Воевода чуть приметно улыбнулся и тоже наклонился к уху своего спутника:

— Катерина, племянница моя, говаривала, будто многие смоленские боярышни от владыки Сергия без ума. И даже говорят об том вслух!.. А еще слышал, будто он той зимой на лыжах с горки катался. Но это, верно, врут… Владыку есть за что полюбить — и не одним красным девицам: умен он и душою крепок. Я на его помощь очень надеюсь.

Служба подошла к концу, пожилой священник в боковом приделе закончил исповедовать тех, кто наутро собрался идти к причастию — таковых было много. Толпа прихожан, увидав, что владыка Сергий остался на амвоне один, придвинулась ближе. Сделалось совсем тихо.

— Братья и сестры! — голос архиепископа молодо зазвенел, светлые глаза блеснули. — Скорбь велика пришла на нашу землю. На всю землю русскую, к коей град Смоленск ключом и замком надежным поставлен… Вековой наш враг подступает к стенам, чтобы сокрушить крепость, а следом за нею овладеть всей Русью Святой… Лживы клятвы супостатовы, будто бы идет его войско на Руси мир вотдарить!.. Да, неспокойно нынче в Москве: аки вороны ненасытные терзают ее самозванцы, смута и рознь изнутри пожирают… Но не иноземцам же вверять судьбу столицы нашей и всего государства нашего?!

Нерушимой стеной встанем, братья и сестры, и смоленскую оборону прославят по всей Земле Русской, прославят во все времена. Нерушимой стеной называют заступницу нашу — Богородицу, что покровом своим и молитвой своей нас, грешных, обороняет. Такой стеной и станет Смоленск на пути врага, помышляющего лишить нас всего достояния, и земли, и Отечества, и Веры Православной!

Архиепископ сделал долгую паузу; никто из толпы не вымолвил ни слова… Казалось, даже не дышал никто. В тишине потрескивали свечи.

— Ныне многих в скорбь повергло решение воеводино — выжечь град, что за крепостными стенами, — негромко продолжал священник. — Да, горе то для многих: строили, украшали, добром обзаводились, и теперь — враз все утрачено будет… Однако имеющие разумение понять должны! Этой бедою от худшей беды спасаемся. Не овладеют враги Смоленском…

Сергий вновь возвысил голос, словно вбивая эти слова в умы прихожан. По спине Григория пробежали мурашки.

— Ныне молиться надобно, чтоб ниспослал всем нам Господь силы. Силы победить и царство русское освободить. Смоляне! Чада мои духовные! Порадейте о себе и о всех нас. Мужайтесь и вооружайтесь. Время пришло! Время приспело великое дело-подвиг совершить, как только Бог вам укажет и помощь вам подаст!

Архиерей наконец умолк, и полный собор едино вздохнул, одним могучим дыханием ответив на прозвучавший перед алтарем призыв.

Однако стоило владыке поднять и вытянуть над гудящей толпою руку со сжатым в ней золотым крестом, как шум разом утих.

— Знаю я, чада, знаю, что вы готовы жертву принесть! Мало таких, кто не готов, кто страшится или обуян бесом жадности. Все мы ныне стоим перед закланием. И многих оно не минет… Благословляю всех на сей велик подвиг и стану непрестанно молиться за вас. И вы за меня молитесь, православные… потому как вместе примем Голгофу нашу!