Стена

А чистая публика на окружавшей стоячий партер галерее, если честно, и не пыталась следить за действием. Здесь кипела своя жизнь. Мелькали записочки и кошельки, являлись и исчезали смазливые юноши с волосами до плеч, мужчины и женщины друг друга изучали, поджидали, избегали… И решил Григорий, что театр, как бы там ни говорили, — нечто вроде заведения пани Агнешки, но только с более приличными женщинами. И больше по театрам уже не ходил.

— Впрочем, ну их, театры… От такой вольности блуда много случается. Что ж хорошего?

— А чем девушки в Париже занимаются?

Катерина пропустила нравоучительную реплику мимо ушей. И сама спросила о том, что было для нее важно.

— Да кабы не тем же, что у нас — рукодельем, наверное, — задумчиво ответил Григорий. Он вдруг понял, что девушек-дворянок во Франции он особо и не встречал. — Не ведаю, а врать не хочу. Но вот чем занимаются французские парни, знаю хорошо. У каждого есть такая шпага, — он похлопал левой рукой по бедру, — ну, может не такая, не стальная, а бывает и попроще — железная или даже медная… часто больше ничего у французского дворянина и нет… и они теми шпагами друг друга куда не попадя колют!

— Батюшки-святы! — не сдержалась Евдокия.

— Называется это у них «дуель». Дворянишек там пруд пруди, королю столько не надо, вот и шляются целыми днями без дела, ищут по улицам, к кому бы придраться. Ну что твои петухи во дворе! Повздорили, сговорились — ну, например, у монастыря кармелиток — сошлись… Раз — и «удар двух вдов», закололи друг друга. А каждый пришел с товарищами — «секонды» называются, то есть «вторые» — и теперь режутся уж они. И так успешно колют они друг друга, что, как я слышал, на тех «дуелях» за последние десять лет погибло восемь тысяч дворян. Думаю, в России столько просто нет.

— Не скажи, — подал тут голос Шеин. — По последней росписи дворян да детей боярских в русском войске семьдесят пять тысяч. Правда, это со слугами… А французы твои лучше б, как у нас, — на кулачках сходились.

— Вот, начал я говорить, да не досказал, — подхватил Григорий. — Иностранные сочинители, знаете, что пишут, почему мы, русские, любим кулачные бои? Потому, якобы, что русские с детства привычны к побоям и любим, когда нас больно бьют!

За столом ахнули.

— Кулачный бой — штука полезная, — отметил Шеин. — Приучает врага не бояться, опасности в лицо смотреть. Как еще в деревне к войне готовиться, как не на таких ученьях? Да и целее народец будет, чем на саблях сходиться. Это ж надо восемь тысяч дворян положить — считай, боле пятнадцати стрелецких приказов! А что же власть это смертоубийство терпит?

— Осуждает. Но терпит. Уж такой народ…

Тут Григорий рассказал случай, которому сам был свидетелем в парижском ресторане «Серебряная башня». Из него открывался прекрасный вид на Нотр-Дам, а название это достойнейшее заведение получило за то, что башню в ренессансном стиле осыпали блестки слюды. Сюда, случалось, захаживал и французский король — отведать курицу в горшочке или паштет из цапли. Но не у всех королевские доходы… В тот день один гвардеец заказал себе лишь кофе с молоком и хлебец. И услышал брошенное через зал: «Вот так дрянной обед!» Гвардеец не принял это на свой счет, но когда забияка повторил одно и то же несколько раз, сомневаться не приходилось. Тут же был вызов и сразу — дуэль. Гвардеец победил, бретер был ранен, но все равно не унялся: «Вы можете меня убить, но обед ваш все равно дрянной».

— Ну что делать с таким народом? Добрый король Анри тысячами письма о помиловании подписывает.

— Вот, значит, царь у них добрый, и законы добрее, справедливее, чем у нас! — не сдавалась Катя. — Они не такие жестокие.

— Опять же где и у кого как! — улыбнулся Григорий. — В Лондоне мне случилось поговорить с одним судьею, и он признался, что когда судит уличных воришек, которые с голодухи тащат с рынка кто рыбу, кто курицу, кто тыкву, так вот он обычно занижает цену украденного.

— А это зачем? — заинтересовался Шеин.

— А затем, чтобы спасти жизнь какого-нибудь несчастного нищего мальчишки. Ведь по английскому закону, если цена краденого выше двенадцати пенсов — а двенадцать пенсов это все равно как наши двадцать копеек, то вора полагается повесить!

— Неужто? — не поверил Андрей Дедюшин.

— Именно, — глядя не на него, а по-прежнему на Катерину, подтвердил Колдырев. — И не нужно далеко до Лондона ездить. Вот соседи наши, немцы в Ливонии. У них за кражу вон — улья голову отрубают. Вообще, немцы любят свой орднунг — Ordnung — порядок, просто помешаны на нем. И с законами в Ливонии порядок. Провели кодификацию, не знаю, как это по-русски… В общем, все законы упорядочили, взяв за пример римское право. Красота! Но только тамошних мужиков-крестьян — а они не немцы, а эсты и латы, народы такие, — приравняли к рабам. Тем самым рабам, что у древних римлянцев были еще в те года, как Спаситель в римскую область вписался. Тыща шестьсот лет прошло, а крестьянскими душами — в розницу, с разрывом семьи торгуют, а латам местным — тем вовсе в немецкие города вход воспрещен. В Ригу, например. Что ж до доброты, так мне отец как-то сетовал, что вот иные у нас ахают да охают — сколь много людей порешили при государе Иоанне Васильевиче. И стал доказывать, что иначе, мол, нельзя было: кругом гнездились смута да измена… А я так скажу, нечего оправдываться. Может, у нас тоже много дурного в те годы поделалось, только в Москве за сто лет, при разных государях не убили столько народу, как во граде Париже за одну только ночь Святого Варфоломея!.. Король французский Карлус самолично в ту ночь стоял на балконе своего дворца с аркебузой — навроде нашей затинной пищали — и валил одного еретика за другим. А стрелял король, говорят, недурно. Так что, прости, Катерина Ивановна, жестокости в Европе никак не менее, чем у нас, грешных… Но я не осуждаю их, мне у них очень многое как раз нравится.

Катерина сердито нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ей так решительно возражали — дядя не давал себе труда спорить со своенравной девкой, которую ему нравилось баловать, остальные же обычно либо отмалчивались, боясь обидеть родственницу грозного воеводы, либо отговаривались: не знаем, мол, что там и где, живем, как у нас веками жили. Григорий ни на тех, ни на других не походил — он как раз хорошо знал столь любимую Катей Европу и тоже вроде бы любил ее, хотя никаких пылких восторгов не выказывал.

— В Германии, во Франции, в Венеции, в Ломбардии уже не по одной сотне лет существуют университеты, развиты художества, всякие ремесла, — увлеченно рассказывал Колдырев, радуясь, что ему удалось целиком захватить внимание Катерины. — Англичане и особливо голландцы строят лучшие в мире корабли, даже лучше чем португальцы с испанцами, хотя прежде те царили на морях; много чего еще в разных странах европейских делать научились… А дворцы какие, а фонтаны! Красота! Но чего-то и не умеют, чего умеем мы.

— Чего же? — живо спросил воевода, тоже увлеченно слушавший Григория.

— Да, к примеру, вот такие крепости скроить, как эта, — тот ткнул рукой в окошко, но снаружи уже было совершенно темно, лишь слабо мерцали огоньки в других окнах. — Кораблей мы, конечно, пока еще ладить не научились, но ходили же и сто, и двести лет назад наши кочи по северным морям, земли разные открывали. А что он, этот коч? Зришь на него, и то страшно — от любой волны потонет… Да не тонут ведь! Или вот еще что… За столом таким обильным и вкуснейшим, Евдокия Лукьяновна, может, из всех стран, где я бывал, вкушают сейчас только два человека — Анри Бурбон и Джеймс Стюарт. Король французский и король английский.

Супруга воеводы потупила очи — непривычны ей были такие комплименты.

— Ну, не понимают иностранцы, как может быть на Руси изобилие! Рассказываю — не верят, смотрят сами — отказываются понимать, почему у нас токарники, оконники, кожевники, люди самые простые, кушают, как у них — герцоги да графы. Добрый король Анри, что там нынче правит, когда-то при восшествии на престол пообещал французам курицу в котелке каждое воскресенье. Мол, теперь, со мной, — зажируете. Я из того другой вывод делаю — что курячья ножка для француза раз в неделю — роскошь недостижимая. А чему ж удивляться, коли их повара с голодухи улиток да лягушек готовят?