Стена

— Неужто?.. — жена воеводы Евдокия аж перекрестилась со страху, представив, как бы она положила своему Михал Борисычу на обед блюдо с лягушачьими лапками и склизкими улитками. — А я слыхала, и икорки у сердечных нету? — отважилась она, наконец, глянув на мужа, вступить в разговор.

— Вот это, Евдокия Лукьяновна, миф. Во Франции в земле Жиронда свою икру черную добывают… Но мало. А бочками икру в Европу везут персидские купцы, бочки те у наших же астраханских купцов закупают и с выгодой для себя перепродают. Наша-то икра лучшая в мире! И меха наши лучшие в мире. Не только что звери мехом богаты, но и мастера выделкой… Знаете, как лучший сорт слюды, чтобы в окна вставлять, в европах называют? Мусковит! Потому что слюда эта из Московии — так у них принято Россию именовать. А шитье золотое! А дерево! Кто ж в той Европе сотворит такие чудеса, кои наши мастера одним топором творить умеют?

— Григорий Дмитриевич, — Катерина раскраснелась, и заметнее стал белый шрамчик на левой скуле, — а скажи-ка, ведь просвещение-то все едино у них выше? Грамотность да образованность?

— Ну, с этим-то наш гость не поспорит! — вмешался в разговор Дедюшин, решив, что настала пора поддержать Катерину, которую этот заезжий грамотей, как ему показалось, начал уже злить.

Колдырев кивнул Андрею, но ответил не менее решительно:

— Поспорю, боярин, не будь в обиде. Среди людей просвещенных знания и грамотность на Руси и в Европе примерно равны… а крестьяне-то наши пограмотнее ихних. Мужики у нас многие по складам да читают. А купечество везде грамотное и там, и тут: не разумеешь грамоте — враз обманут!

— Зато в Европе люди чистоплотнее наших, — не желала сдаваться Катерина. — И одежда у них куда удобнее.

В ответ Григорий, не сдержавшись, рассмеялся:

— Прости, Катерина Ивановна, прости! Одежда, что верно то верно, удобнее. Сам люблю европейское платье… Но вот только… Знаете ли, почему французские да германские красавицы любят шелковое платье? Да потому, что в шелках не держится такое вредное животное, как вошь! С чистотой-то в европах так как раз самый полный швах. Кто ж на Руси, хоть из самых нищих крестьян, раз в неделю в баньке не парится? А в Европе я так бань вообще не встречал. Зато видывал, как голландцы целой семьей человек в восемь-десять возле одного корыта моются. Во Франции, в Германии ванны только у богатых имеются — бочки дубовые, да влезают они в них раз в год.

За столом вновь ахнули.

— Слыхал я, с дровами у них туго, вот и приходится на чистоте экономить, — подал голос Дедюшин. — Повырубили в Европе свои леса.

— Тут не знаю. Но только колышутся густые дубравы в землях германцев и галлов — это я видел… И другое своими глазами видел, хотя и поверить не мог. Штаны у меня снизу пошли дырочками от капель парижской грязи — прожигает она материю, как искры… Чтобы просто по улице пройти, сапоги нужны выше колен или наши плесницы — деревянные башмаки. Беда же самая большая от той нечистоты — даже не запах. Есть специальные духи — пахнут приятственно, запах немытого тела забить можно. Можно сорочки почаще менять — хотя и тут находятся хитрецы, даже среди королевских охранников из дворян — в самом Париже — те просто грязную рубашку наизнанку выворачивают и надевают. «Стирка по-гасконски» называется, почему, не знаю. Но вот почему в Европе считается, что с водой в поры тела проникают болезни — убей Бог, понять не могу! У нас каждая знахарка знает, что от грязи-то все болезни и проистекают! Одних лихорадок в Европе ученые мужи насчитали сто двадцать восемь. От пурпурной до изнуряющей… Так подумаешь, подумаешь, и, верно, правильно делают, что, издавна у нас заведено — как какой купец или компания большая к нам на Русь из Европы едет — так держат их в первом большом городе, где застава есть или врач хороший, до двух недель взаперти. Потому что проверить надобно — нет ли у кого какой из тех ста двадцати восьми лихорадок, чтобы болезни их по Руси не распространялись…

Повисло молчание. Григорий понял, что нагнал за столом страху да мраку, и решил исправиться.

— А то еще во Франции недавно мода пошла: прически делать завитые, высокие-превысокие. Для того железные решеточки куют, да на головы надевают. А удержать такую прическу, чтоб стоймя стояла, можно только, если чем-то на голове закрепить. Ну, так они головы салом заливают. И спят на особых подушечках, чтобы не развалилось сие творение. Творение не разваливается — целый месяц ходить можно… однако сало-то преет! Так что к концу месяца разит от такой мадмуазели, простите, как от немытого корыта. А сколь в этой прическе живности заводится, и не пересказать… У нас любая баба деревенская со стыда бы удавилась!

Конец этой части в речи Григория звучал под дружный хохот. Громче всех смеялся воевода, ему вторила, прикрывшись рукой, Евдокия, заливались, стоя позади стола, двое слуг и мамушки. Не удержался и Дедюшин. Катя тоже прыснула в рукав, представив себе французских красавиц с залитыми салом кудрями. Но тотчас вновь насупилась:

— Трудно всему этому поверить, боярин Григорий. И что ж, кавалеры таких девиц терпят, что по головам их милых вошки скачут?

Колдырев так и расцвел улыбкой:

— Но ведь любовь, боярышня, побуждает к изобретательности! Во Франции наладились делать ладанки хрустальные, в кои кавалер, поймавший у своей возлюбленной блошку, сие насекомое сажает и носит, как память о дорогом свидании…

Хохот в горнице сделался после этих слов почти истерическим. И хохотали уже все. Даже Катя больше не могла сдерживаться, а ее и хозяйкины мамки рыдали, закрываясь ладонями. Шеин вытирал слезы и тщетно пытался откашляться.

— Ну, потешил так потешил, Григорий Дмитриевич! — выдохнул, придя в себя, Михаил. — Вот уж живописал так живописал земли заморские… Ну, а про разлюбезных ляхов, кои к нам войной идут, что скажешь?

— А я скажу, что того хорошего, которое в Европе есть, у них мало, зато то, что худо, они весьма преумножили, — вдруг заявила Катя. — И тем кичатся, словно в Божьем мире первые и главные.

Увидав, что чарка Григория опустела, она первой встала, чтобы подлить ему меда. Удивленного выражения лица дяди и тревожного взгляда Андрея девушка при этом даже не заметила.

— Не знаю, Екатерина Ивановна, не знаю… — ответил задумчиво Колдырев. — Думается мне, ничем поляки не лучше и не хуже французов или немцев. Просто живут с нами бок о бок уж много веков и до нас у них интерес большой имеется. А у соседей, да еще родственников, а у нас с ляхами как ни крути — все ж один корень, так завсегда, каждый знает, — самые злые ссоры да свары. Кабы соседушками нашими французы оказались да пришли бы к нам с войной, так, может, куда хуже ляхов бы нам представлялись… Был такой исторический случай, недавно, лет тридцать назад, правил в Польше король Хенрик из французской королевской семьи. Так вот, когда польские послы в Париж приехали его на свой трон приглашать, то были просто поражены от дикой невежественности всего парижского двора. Выходит, ляхи тут, напротив, ближе к нам, чем французы. Или вот ихний добрый король Анри — надо же, что-то все он сегодня к слову приходится. Идеал ихнего дворянина — храбрец, гуляка и любимец женщин. Любовниц, прости Господи, у него официальных аж дюжин пять… не считая случайных амуров. При этом ходит король в одних и тех же грязных сапогах и рваной одежде — мол, воин я, солдат, и мне все приличия по барабану. И двух вещей по-настоящему терпеть не может: стричься и мыться. Потому-то при нем стала любимой такая шутка: настоящего дворянина находят по запаху. А про самого доброго Анри говорят: «Грозен наш король неприятелям! Ибо королевский запах способен убить на расстоянии любого врага Франции!».

И снова все за столом покатились со смеху.

…За ужином еще царило общее оживление, когда воевода поднялся из-за стола. Он собирался пройтись до посада.

По дороге Шеина неслышным кошачьим шагом догнал губной староста.

— Тебе чего? — обернулся к нему Михаил.

— Доложить хочу, что разузнал, — ответил Лаврентий. — Караульные говорят: за минувшую неделю никто надолго из крепости не отлучался, Михайло Борисович. Значит, едва ли та крыса, про которую Колдырев разведал, успела до короля Сигизмунда добраться.

Михаил остановился и, нахмурившись, раздумывал.

— Не скажи, Лаврентий. Конечно, если план кто и составил, то лишь тот, кто в крепости живет. А если у изменника на посаде есть сообщник? Тогда все просто: вышел за ворота, бумагу передал да вернулся. А уж кто куда и надолго ли отлучается из посадских, никакие караульные не знают.

— И то верно, — согласился Логачев. — Еще хочу донести, чего сегодня на посаде было.

— Не про Зобова?

— То ты ведаешь. Другое. Может, важное дело, а может, пустое. Но только тело мертвое налицо. Стрелец один за витебские ворота попросился — уж темно было. Обычно его свои-то пустили б, но после наших расспросов решили бдительность проявить. Мол, по какой надобности? Тот растерялся. Они хотели его обыскать, подумали, а вдруг это и есть вражина, вдруг донесение польскому королю несет. А стрелец спугался да побег от них в посад, они за ним… Но в темноте не догнали. А после нашли его посреди улицы на окраине посада, рядом с гончарной мастерской. И вся грудь ножиком исколота.

— Конечно, никакого послания при нем не было?

— Не было. Я ж говорю, может, пустое. Может, он к бабе чужой за посад ходил, потому и отмалчивался, да на товарищей озлился, что расспрашивать его стали, и утек. А опосля на муженька нарвался. Кто знает? Но у меня, Михайло Борисович, другое письмецо все из головы нейдет…

— Какое это? Ты про что?

Шеин вновь зашагал к воротам, и Лаврентию пришлось почти бежать, чтобы не отставать от стремительного шага воеводы.

— Я про то престранное письмецо, в коем латынью «Смоленск» зашифровано. Это ж точно — кому-то сигнал.