Стена

Ясным весенним днем друзья поджидали гонца в условленной рощице, откуда хорошо просматривалась Смоленская дорога. Это только так называлось — гонец, а на самом деле послания из Москвы доставлял небольшой, но хорошо вооруженный отряд, способный отбиться от равных по силе вражеских частей и легко уйти от более крупных. Смоляне присоединялись к отряду или забирали царский свиток и дальше везли его самостоятельно — смотря по обстановке. Но в этот раз все с самого начала пошло криво.

Солнце припекало, в голубом небе кувыркались со своей бесконечной песенкой жаворонки, молодая трава просто светилась изумрудным светом. Тут с востока послышались выстрелы. Из леса показался один-единственный всадник в русской одежде, который гнал коня галопом. А почти сразу за ним — поляки.

Друзья пустились на перехват. Свежие кони позволили им оказаться между гонцом и гусарами. Наши резко осадили коней, поспешно прицелились, и дали залп по преследователям, тут же выхватили запасные пистоли и дали второй залп. Те замешкались, доставая карабины… один из поляков рухнул наземь, тут же придавленный раненым конем.

Тройка легко догнала гонца, и он успел крикнуть скорбную весть, прежде чем их тут же накрыл град пуль. Прицельно стрелять с такого расстояния была невозможно, но, видно проклятье преследовало этот московский наряд. Шальной выстрел не просто сразил царского посланника наповал, а с какой-то дьявольской силой выбил его из седла. Фриц резво прыгнул с коня, поспешно обшарил вещи убитого — ничего. Махнул друзьям рукой — скачите! — и сам вскочил в седло.

Они уходили знакомым распадком.

Гонец успел выкрикнуть всего три слова: «Спаситель… Скопин… скончался!»

— Жили-были три богатыря, старший, младший и середний. Охраняли землю русскую. Старший богатырь — на юге, младший богатырь — на севере, а середний — на западе. Тут прознали богатыри, что вражья сила осадила стольный град Москву. И пошли они столицу от врагов освобождать… Младший, Мишенька, — с севера, старший — с юга. А середний никуда не пошел — ибо не мог. Держал он нового злого ворога, что с запада нагрянул… за самое такое место держал… за сердце его злое!

— Как мы, папа? — спросил старший сын, завозившись на лежанке.

— Да, как мы. Встал середний богатырь на пути у неприятеля — не пущает! В него стрелы мечут и ядра каленые, а он стоит как утес. Меньшой же со старшим богатыри много славных битв приняли и освободили стольный град Москву. Сели они с царем за честен пир, за пированьице… Победу спраздновать да силы подкрепить, чтоб идти на подмогу третьему богатырю. Да только была измена в Москве, и младшего богатыря, Мишеньку, на том пиру да отравили… И склонилася его головушка…

Отец замолчал.

Сыновья в темноте переживали ужасную кончину молодого витязя. Потом старший снова не выдержал:

— А дальше, дальше-то что было?

Отец не отвечал. Через какое-то время раздался его храп. Пришла Евдокия, уложила и укрыла пьяного мужа.

Григорий с Фрицем и Санькой сидели на стене, уминая выданную кашеваром овсяную похлебку. Деревянные миски стояли у друзей на коленях, и они не спеша, со степенностью, которой за эти месяцы научились у мужиков, поглощали белесую жижу, казавшуюся удивительно вкусной. Вкушать надобно медленно, подолгу держа и перекатывая во рту ароматную кашицу — не то пища не насытит, и вскоре вновь будешь голоден, это друзья давно усвоили.

— Слышь, Фриц! — Григорий обращался к другу по-русски, дабы понять их разговор мог и Санька. — Вот ты уж сколько здесь с нами? Почитай, скоро год будет. Во всем стал как мы. Почему ж до сих пор нашей веры не принял? Али не нравится?

Он спросил шутливым тоном, однако его глаза, особенно голубые на фоне темного лица, покрытого ранним загаром и уже почти несмываемой пороховой пылью, были серьезны.

Фриц старательно облизнул ложку, вновь окунул в похлебку и пожал плечами:

— Я про этот думаль, Гриша. Нет, мне нравится. Карашо! Я будет православний.

— А как с Наташкой венчаться станешь, я буду твоим посаженным отцом! — завопил радостно Санька.

— С таким же успехом ты можешь быть и посаженной матерью, — ответил Григорий. — Сам женись сперва.

Фриц и не пытался разобраться в сложностях русского свадебного обряда. Но он улыбнулся, и его сильно исхудавшее лицо словно осветилось. За эти месяцы Майер отпустил бороду, которую, правда, подстригал очень коротко: она, такая же пшенично-рыжеватая, как и его волосы, красиво оттеняла ту же, что у Григория темноту кожи и те же (недаром Санька сказал, что они будто братья!) светлые, ясные глаза.

— Наташа… — пробормотал Фриц задумчиво. — Наташа, Наташа… О! Придумаль!

Неожиданно он поставил на кирпичную кладку миску с остатками похлебки, поднялся, подошел к одному из зубцов стены и вдруг, стремительно размотав привязанную к нему веревку, кинул ее конец в пустоту и сам скользнул по этой веревке вниз.

— Ты что это?! — взвился Григорий. — Куда?

— Куда, куда, — Санька глянул на друга, поражаясь его бестолковости. — За подарком. Чего непонятно-то?

Свесившись между зубцами, друзья увидали, как Фриц достиг основания стены, возле которой с первыми лучами солнца выбрались на свет золотые огоньки мать-и-мачехи. Майер нарвал небольшой букетик, заправил за отворот кафтана, вновь ухватился за веревку и, едва ли не ловчее Саньки, взобрался наверх. Потом вытянул веревку и, с той же улыбкой, помахал рукой нескольким целившимся в него казакам. По зубцу цокнула пуля, издалека донесся выстрел.

— Прифет! Пуля — дура! Все равно никогда не попадай!

Тут казаки одновременно разрядили три или четыре пищали, но все как один, как и предполагал Фриц, дружно промахнулись, даже не попав в стену — пули ушли выше в молоко.

— Они держать пищаль, не как оружий, а как… Гриша, как будет, чем суют в печка?

— Кочерга! — расхохотался Колдырев.

— О, йа! Как кочеригу! Разве можно стреляй, когда так держать оружий?

И Фриц вернулся к прерванному обеду…

Смерть (1610. Апрель)

Православное крещение Фриц принял через несколько дней. Священник, узнав, что новообращенный родился пятнадцатого августа, заглянул в святцы.

— Августа семнадцатого. Фирс.

— Как? — удивился немец. — Фирс? Совсем похож на мой имя.

— По-гречески это означает «копье, обвитое виноградной лозой»! — сообщил другу полиглот Григорий. — Значит, копье, несущее мир. Нравится?

— Конечно!

Так и стал Фриц в крещении Фирсом Федоровичем. Но Наталья, которую он впервые решился в тот вечер позвать к ним в гости, чтобы скромно отпраздновать свое обращение, призналась, что все равно не сможет звать его иначе, как Фрицем, Фрицушкой…

— Больно уж имя красивое, — покраснев, пояснила девушка. — Фирс тоже красиво, но Фриц еще лучше.

— Да и мне, думаю, уж не переучиться! — заметил Гриша.

— И мне! — подхватил Санька. — Но это ж можно: звать, как зовется. Вон, в деревне у нас баба была — крещена Матроной, а кличут Матрёной, а то чаще Мотрей. Мотря и Мотря. И ничего, батюшка никого не поправлял. Что делать, коли так привыкли?

Санька за эти месяцы сильно вытянулся, и хотя по-прежнему был худ как щепка, выглядел уже повзрослевшим, совсем-таки юношей. Он гордился тем, что его друзья, взрослые мужчины, опытные бойцы, воспринимают его как равного. Однажды он признался в этом Грише и Фрицу, и Колдырев в ответ без тени улыбки сказал: