Стихи

– LXI- HUGHLEY STEEPLE

The vane on Hughley steeple Veers bright, a far-known sign, And there lie Hughley people And there lie friends of mine. Tall in their midst the tower Divides the shade and sun, And the clock strikes the hour And tells the time to none. To south the headstones cluster, The sunny mounds lie thick; The dead are more in muster At Hughley than the quick. North, for a soon-told number, Chill graves the sexton delves, And steeple-shadowed slumber The slayers of themselves. To north, to south, lie parted, With Hughley tower above, The kind, the single-hearted, The lads I used to love. And, south or north, 'tis only A choice of friends one knows, And I shall ne'er be lonely Asleep with these or those.

– 61- СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Как странно, что все мы смертны, А что бессмертны – странней. И что существуют черти И нет никаких чертей. И Бог, как гласит наколка, Не фраер и все простит, Поставит на вид и только, Как дедушка, пожурит. С одной стороны, конечно, Наколка сия верна. Но знаю аз многогрешный — Другая есть сторона. Что это – соблазн и ересь, Любой растолкует поп, Но как же бы мне хотелось, Чистилище было чтоб!.. – Так, веря – не веря чуду, По кладбищу я гулял. Погожий денек безлюдный Сиял, стрекотал и врал, Что вечен покой кладбища, Что все еще не пора, Что лет остаются тыщи До радостного утра.

– LXII-

'Terence, this is stupid stuff: You eat your victuals fast enough; There can't be much amiss, 'tis clear, To see the rate you drink your beer. But oh, good Lord, the verse you make, It gives a chap the belly-ache. The cow, the old cow, she is dead; It sleeps well, the horned head: We poor lads, 'tis our turn now To hear such tunes as killed the cow. Pretty friendship 'tis to rhyme Your friends to death before their time Moping melancholy mad: Come, pipe a tune to dance to, lad. Why, if 'tis dancing you would be, There's brisker pipes than poetry. Say, for what were hop-yards meant, Or why was Burton built on Trent? Oh many a peer of England brews Livelier liquor than the Muse, And malt does more than Milton can To justify God's ways to man. Ale, man, ale's the stuff to drink For fellows whom it hurts to think: Look into the pewter pot To see the world as the world's not. And faith, 'tis pleasant till 'tis past: The mischief is that 'twill not last. Oh I have been to Ludlow fair And left my necktie God knows where, And carried half way home, or near, Pints and quarts of Ludlow beer: Then the world seemed none so bad, And I myself a sterling lad; And down in lovely muck I've lain, Happy till I woke again. Then I saw the morning sky: Heigho, the tale was all a lie; The world, it was the old world yet, I was I, my things were wet, And nothing now remained to do But begin the game anew. Therefore, since the world has still Much good, but much less good than ill, And while the sun and moon endure Luck's a chance, but trouble's sure, I'd face it as a wise man would, And train for ill and not for good. 'Tis true, the stuff I bring for sale Is not so brisk a brew as ale: Out of a stem that scored the hand I wrung it in a weary land. But take it: if the smack is sour The better for the embittered hour; It will do good to heart and head When your soul is in my soul's stead; And I will friend you, if I may, In the dark and cloudy day. There was a king reigned in the east: There, when kings will sit to feast, They get their fill before they think With poisoned meat and poisoned drink. He gathered all that springs to birth From the many-venomed earth; First a little, thence to more, He sampled all her killing store; And easy, smiling, seasoned sound, Sate the king when healths went round. They put arsenic in his meat And stared aghast to watch him eat; They poured strychnine in his cup And shook to see him drink it up: They shook, they stared as white's their shirt: Them it was their poison hurt. – I tell the tale that I heard told. Mithridates, he died old.

– 62-

Рискуя заслужить упрек В том, что я так же недалек, Как выведенный Вами сброд, Я все-таки скажу… Так вот, Не обижайтесь, но – увы — Не правы абсолютно Вы! Совсем не Ваша правда, сэр! Вот, скажем, Пушкин, например… Не Пушкин, хорошо – Шекспир Иначе ведь смотрел на мир И не был так суров и горд. Я в правде, как известно, черт! Так вот, по правде говоря, Профессор, сердитесь Вы зря На собутыльников своих, Столь возмутительно живых! Быть можно дельным мудрецом И думать не всегда о том, Как станем пищей мы червям, Как мало дней осталось нам, Как изменяет нам любовь, Как младость не вернется вновь! И с опьяненьем оптимизм, А с трезвенностью стоицизм Негоже сравнивать певцу — Уж Вам-то вовсе не к лицу! Теодицея не вино! Хотя полезно и оно. Вот только меру надо знать, Нельзя же так перебирать! И кто сказал, что с бодуна Нам лучше истина видна? Ах, сэр, наоборот как раз — Похмелье замутняет глаз, Подчас вообще невзвидишь свет! Не лучше, впрочем, пьяный бред, Ведь спьяну тоже ни хрена Не видно – лучше вполпьяна, Слегка навеселе смотреть, Чтоб разглядеть не только смерть, Не только боль, не только страх! Сей падший мир не пал во прах! Пусть он валяется в грязи, Пусть полной гибелью грозит, Но дивный свет по временам Сквозит еще. Ах, сэр, не Вам Бы слушать, говорить не мне О чистоте и тишине! Не мне б читать, писать не Вам, Что нету утешенья нам, Что только королеву мог Хранить немилосердный Бог. Не говоря уже о тех Стихах про самый смертный грех. Сонет Вам стоит перечесть Под номером шестьдесят шесть! А о разбойнике в раю, Боюсь, no use to talk to you! По-моему, и Митридат Помянут Вами невпопад! Стратегия такая мне Безумной кажется вполне — Не постигаю я никак, С чего бы стал я жрать мышьяк? Когда ты – царь, живешь один, С чего тебе глотать стрихнин?! Не доверяешь коль рабам, Гони их вон ко всем чертям! С гомеопатией такой Утратишь волю и покой И сам себя отравишь так, Как не сумеет злейший враг! Противоядья лучше есть, О них Вы можете прочесть: Смотрите, Марк, глава шестнадцать, Стихи семнадцать-восемнадцать.

– LXIII-

I hoed and trenched and weeded, And took the flowers to fair: I brought them home unheeded; The hue was not the wear. So up and down I sow them For lads like me to find, When I shall lie below them, A dead man out of mind. Some seed the birds devour, And some the season mars, But here and there will flower The solitary stars, And fields will yearly bear them As light-leaved spring comes on, And luckless lads will wear them When I am dead and gone.

– 63- ПОДСТРОЧНИК

Я разрыхлял землю мотыгой, Вскапывал и полол, И понес цветы на ярмарку: Я принес их домой незамеченными; Окраска была не в моде. Поэтому там и сям я сею их Для того, чтобы парни, такие как я, нашли, Когда я буду лежать под ними, Мертвый мужчина, забытый. Некоторые семена птицы пожрут, А некоторые время года испортит, Но здесь и там будут цвести Одинокие звезды. И поля рано понесут их, Когда светлолиственная весна придет, И несчастные парни будут носить их, Когда я буду мертвый и ушедший.

три поэмы 2006–2007

ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТОН

С необщим выраженьем рожи Я скромно кланяюсь прохожим. Но сложное понятней им. А мы… Ничем мы не блестим. Понятней сложное, приятней Им площадная новизна, Ребяческая крутизна И велемудрая невнятность. Сие опять прельщает их. А мы-ста будем из простых. Мораль из моды вышла ныне, А православие вошло, Уж так вошло, что все едино — Писать об этом западло. Пристойней славить смерть и зло. Не зло – так боль, не смерть – так блядство Пристойней и прикольней петь. Пристойней тайное злорадство, Что нам Врага не одолеть, И что исчезнул, как туман, Нас возвышающий обман, Что совести и смысла нету, А низких истин – тьмы и тьмы, И что достойно есть поэту Восславить царствие Чумы. Всего ж удобней и приличней Варраву выбрать навсегда, Ведь он гораздо симпатичней Малопристойного Христа!.. Но романтический поэт, Безумец, подрывает снова Благопристойности основы, Клеймит он снова хладный свет! Noblesse oblige и volens-nolens, Такая уж досталась доля, Такой закон поэту дан — Он эпатирует мещан Враждебным словом отрицанья, Не принимая во вниманье, Пропал он нынче или пан! Вот почему нравоученья И катехизиса азы Во вдохновенном исступленье Лепечет грешный мой язык. Дрожа в нервическом припадке, Я вопию, что все в порядке, Что смысл и выход все же есть Из безнадежных общих мест, Что дважды два еще четыре Пою я городу и миру! Есть упоение в говне, В нытье со страхом и упреком. Но в этом я не вижу проку, И это не по вкусу мне. И спорить о подобных вкусах Готов я до потери пульса! (Неточность рифмы знаменует, Что автор не шутя психует И сознает, насколько он Атавистичен и смешон.) Что ж, веселитесь. Стих железный, Облитый злобой. bla-bla-bla. В надежде славы и добра Мне с вами склочничать невместно. И пусть умру я под забором, Как Блок велел мне умирать, Но петь не стану в этом хоре, Под эту дудку танцевать. Грешно мне было б. Не велит Мне Богородица такого. К тому же – пусть Она простит — Мне скучно, бес, пуститься снова В пучину юношеских врак, В унылый пубертатный мрак.. Но кроме бунта против правил Наш романтический поэт Обязан, поразмыслив здраво, Избрать такой себе предмет Любовных мук, чтоб – не дай Боже — Она не полюбила тоже, Чтоб, далека и холодна, Безумство страсти инфернальной Тупой взаимностью банальной Не осквернила бы она! Но тут мне жаловаться грех — Я в этом смысле круче всех! И посвящается все той же Н. Н., неведомой красе Сей труд и будущие все!.. Увы, залогов подороже, Достойнее тебя, мой свет, В моем распоряженье нет.

ПОКОЙНЫЕ СТАРУХИ (лирико – дидактическая поэма)

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Г[-н] Z. Ну, за простоту не могу ручаться. На истинную простоту не сразу попадешь, а мнимая простота, искусственная, фальшивая – нет ничего хуже ее. Есть старинное изречение, которое любил повторять один мой умерший приятель: многая простота удобопревратна.

Владимир Соловьев. «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории»

I

«Тимоха, хочешь грипу?» – «Не хочу!»

Но как же, как же на самом-то деле я хотел этого проклятого «грипу»!

Помнишь, как шептал на ушко слабеющей героини отвратительный Джереми Локвуд:

«You want it! Secretly!»?..

Но боюсь, что ты, любезный читатель, понятия не имеешь, каким таким «грипом» прельщала лирического героя бедная Карповна.

II

Это был очень странный, хотя и широко распространенный в позднесоветском быту, самодельный напиток. В трехлитровую банку с водой помещался сам «гриб» – медузообразный слоистый блин, внушающий легкое отвращение и являющийся то ли водорослью, то ли действительно каким-то водяным грибом. Туда же вливалась чайная за варка и всыпался (по вкусу) сахар-песок. Гриб выделял какую-то кислоту, и получалось питье, которое перед употреблением следовало процедить сквозь марлю.

В те «баснословные года» я, описывая вкус этого волшебного напитка, постоянно злоупотреблял запоздалым умением артикулировать «р».

III

(Ах, как подмывает рассказать тебе о том, как встревоженная мама водила меня по мягкому от жары асфальту к логопеду, о непривычном и ненавистном гэдээровском костюмчике, об устрашающей наглядной агитации на стенах поликлиники, о мучительном стыде за такого нелепого себя и гордости за такую чудесную маму – молодую, красивую, модную почти как стиляга, да еще и заканчивающую биофак КБГУ и вполне способную поддержать ученую беседу с противным докторишкой, судя по всему разделяющим мое восхищение маминой прической и юбкой солнце-клеш.)

IV

– «Тимур, я забыл, какой вкус у гриба?» – в тысячный раз с нарочитой серьезностью спрашивал юный дядя Слава.

И, забывая все предыдущие хохоты родственников-пустосмешек, будущий автор «Эпитафий бабушкиному двору» охотно отвечал:

«Кисро-срадкий!»

V

Лет через семь такая же банка с обернутым бурой марлей горлышком появится и на нашем подмосковном подоконнике, но во времена моего блаженного младенчества (во всяком случае на окраине Нальчика) она была еще вожделенной редкостью.