Стихи

*

О верблюд мой, с горных круч Здесь сползает, пенясь, ключ, И серебряные струи Песней ласковой чаруют, Как отшельника в пустыне. Ты привык к пескам и зною. Хочешь влаги — Вот росою Освежись, Хочешь солнце — только взглядом Высоту окинь — не падай! Скоро в путь пойдешь один… Все печальней, все напевней Здесь родник Одно и тоже Говорит уже столетья… — Ты о чем, источник древний, Говоришь, чего желаешь? ……… Лишь одно хочу, прохожий, — Течь всегда, не замерзая…

•

О верблюд, твое молчанье Мне мучительно и страшно… На тебя смотрю, рыдая Пред разлукой. Ты свободен, Так в неведомые страны Уходи теперь. Да будет У тебя одно желанье — Вечно плыть, не уставая. Здесь в высотах, на просторе Схороню я скорбь н горе И навек останусь сам… Полюблю я ветер смелый, Обручусь я с вьюгой белой. Жгут ее уста, горя… Мой верблюд, увы, как страшно Перед тяжкою утратой Мне с тобой вести беседы!.. Но за ночь скитаний наших Что мне дать тебе в награду? О верблюд мой, в час разлуки Жадно тянутся к пустыне Окровавленные руки. Скорбно я спущусь в долины, Ты, уже свободный ныне, Поднимайся на вершины… По просторам — вширь и вдаль — Мой верблюд, ступай один — Больше ты мне не слуга, Я тебе не господин!

1918

«Река в огне…» Пер. Д. Маркиш

Река в огне, и в золоте камыш. Камыш все тише шепчет, глуше… И ветрен вечер, и тягуча тишь, И падают с деревьев груши. Кипит кулеш у тихого костра, Столпились лодки у осины, И плещет рыба, и река пестра, И спят амбары, рты разинув. Лежат крестьяне на снопах ржаных — На мягкой полевой постели. Домой ползут возы. Увязнув в них, На небо грабли загляделись.

1919

«К колючим головам остриженных полей…» Пер. Д. Маркиш

К колючим головам остриженных полей Припали головы стреноженных коней. И пастухи кричат печально и протяжно Через леса и ширь лугов зелено-влажных. Речушку ветерок линует день и ночь: Вот стер, вот начертил, метнулся снова прочь. На камень бросился, сидящий, словно жаба, — На нем вчера белье с утра стирала баба. Тот камень белый весь, с намыленной спиной. А вдалеке весло все борется с волной…

1919

Сирень Пер. Д. Маркиш

— Продай мне, девушка, сирень упругую!.. — День занимается в венке из трав. Навстречу ветру я, на пристань струганую, По трапу зыбкому сбежал стремглав. Земля росистая, селенье сонное… Найдется ль веточка и для меня? О берег плещется вода зеленая, Вода зеленая в свеченье дня. Ты голуба, сирень, и нежно-палева. Вот ветерок тебя к земле пригнул, И приласкал тебя, и тонким пальчиком Пахучий ворот твой он расстегнул. — Продай мне, милая, продай мне, девушка! Вон пароход, гляди, дымит трубой. Ну, хочешь, влезу я за ней на дерево? Я помогу тебе… Сирень… С тобой… Сорви ту веточку лукаво-нежную, Что на меня глядит, стройна, пряма… Так утро пахнет ли, сирень ли свежая, Иль небо чистое, иль… ты сама? Нет, не туда глядишь! Я вижу синие, Искристо-синие твои глаза. Я испугал тебя? Тогда прости меня! Мне одному теперь идти нельзя. Здесь воздух утренний — бальзам сиреневый. Вон в челноке плывет по речке день… На серебро скорей цветы обменивай, Давай мне, девушка, твою сирень. Вот в третий раз свистит труба высокая, Рождая гам кругом и суету… Бегу по берегу через осоку я, — Сирени веточку держу во рту.

1919

Вставай, заря! Пер. Л. Руст

На низком встал пороге я И вскинул парус свой… Прощайте, дни убогие, И здравствуй, мир живой! Нас всюду встретят гавани, Есть всюду глубь и высь… Лети ж, кораблик, в плаванье, С причала оторвись! Ты, домик-сиротиночка, Затекший плачем весь, Я был тобой лишь вымечтан, Я вовсе не жил здесь! Вставай, заря, меня вести, Всех жаждущих пои! Нас ждут в высокой зависти Ровесники мои… На низком встал пороге я И вскинул парус свой… Прощайте, дни убогие, И здравствуй, мир живой!

1919

Стертые циферблаты (1920–1929)

«Радио — в мир, радиовесть!..» Пер. Д. Маркиш

Радио — в мир, радиовесть! Московской Царь-пушки радиорев!.. От порога к порогу, из веси в весь, От моря к морю. Над морем крови, без звона бронзы, — Камнем из кратера — громом грозным — Алая телеграмма, своды рушь! Лети, радиорык! Сверкайте, десять заповедей душ! На небо — алого шелка заплаты, И провода — рвать, И залепить бумагой циферблаты! От моря к морю, От порога к порогу, из веси в весь, — Московской Царь-пушки радиорев: Радио — в мир, радиовесть.

Варшава, 1922

На постоялом дворе Пер. Р. Сеф

За субботним столом, словно царь, восседает хозяин, И двенадцать сынов, как двенадцать библейских колен. — Я, как раб ханаанский, пахал и снимал урожаи, Как еврей и отец, делал все, что нам бог повелел. Вот такой, какой есть, все на свете я делать умею: И доить, и ковать, и уладить базарный скандал. Я трудился и ездил; я видел, поверьте еврею, И Париж и Нью-Йорк, и в Одессе я тоже бывал. В хрен макает он белую халу, сопит и чихает, И, размазавши слезы, которых не может унять, Говорит: «Хрен в субботу — ведь это же радость какая, Все равно что — страничку Талмуда прочесть и понять. А мои сыновья? Я всегда их воспитывал честно, И прошу я вас, пан, объясните, пожалуйста, мне: Я приучен к любому труду, так найдется ли место Для такого, как я, в вашей новой, Советской стране?»

Варшава, 1923

«Дом богоматери…» Пер. П. Антокольский

Дом богоматери, какой ты грусти полон? О чем колокола мечтают, замолчав? Химерам скрюченным, двуполым и бесполым, Какие оргии мерещатся в ночах? Звучит под сводами шаг импотента янки. Он в роговых очках. Он страстный антиквар. Он думает о том, не взять ли в содержанки Твою историю. Он оценил товар. Он так почтителен к твоим великолепьям, К разлету этих дуг и ромбам симметрий. Он смотрит, как болван, на известковый пепел, Листает Библию и час, и два, и три. Не сбросить ли химер с твоих рогатых вышек? Вниз туча извести и щебня полетит. Десяток этажей надстроить, чтобы вышел Бетонный небоскреб, его отель «Сплендид». Над мертвым кораблем стервятником бы взвиться: Гей, Квазимодо, бей в колокола скорей! Химерам хочется забредить в огневице Голгофами горбов и зельями кудрей. Ты ведь влюблен, звонарь, и благороден. Качни-ка бронзовые языки! С тобою говорят сто мертвых родин, Тысячелетия моей тоски. Во рту дремучий гул жаргонов, Наследие невозвратимых рас, И пыль, и жажда дальних перегонов, Проделанных в последний раз…

Париж, 1923

Благослови меня Пер. Р. Сеф

Благослови на бездорожья, На солнечное бытие и на страданья, Неясен полдень мой, и все же Как четок мир и как светлы желанья. Запели волны, штормом налетели, Эх, стать бы мне таким, как песня, Моим желаньям тесно в теле, Как в побережьях океану тесно. А волны все проходят мимо, Секунды вслед летят неумолимо, И ничего еще не сделал я. Огромен мир. На новые рожденья, На бездорожья и на восхожденья Благослови, о полдень бытия.

Париж, 1923

Могила неизвестного солдата Пер. П. Антокольский

Ты крепко спишь солдат. И ромб огней танцует; Проигран в грохоте военных лотерей, Ты спишь на площади. И кажется, к лицу ей Венки, и черный креп, и свечи матерей. Ты крепко спишь, никто, обрубок бранной славы, Спишь, безыменный труп с полей Шарлеруа, И снится площадям: безрукий и безглавый, Ты вылезешь на свет, чтобы сказать: «Пора!» Судьба запряжена в неведомые бури, Несутся города за нею в дождь и мрак, Исполосованы ее бичом, в сумбуре Соборов и витрин, асфальтов и клоак. Встань, безыменный! В путь! Мильоны безработных Колоннами прошли и сдвоили ряды, Команда — по гробам! В карьер! И вскачь! И вот в них Труба врезается, как дикий вой нужды. Пусть башни выбегут с пожарами во ртах. С гербами городов на рухнувших оплечьях. Гни их, огонь, качай, — и, пепел обрыдав, Взвиваясь лентами, развалины калечь их! То «Марсельеза»! Встань! В пустоты костных впадин, В истлевшие глаза, чтобы не мог ты спать, Весь разноцветный мир, тревожен и наряден, Заплещется опять, заплещется опять. Ты крепко спишь, солдат, обрубок бранной славы, Спишь безыменный труп с полей Шарлеруа. И снится площадям: безрукий и безглавый, Ты вылезешь на свет, чтобы сказать: «Пора!»