Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

V

«Здравствуй, мирная обитель, пристань тихая, благая, о которой непрестанно тосковал я с давних пор! Камень, ставший мне оградой, — знамя веры необорной, мой приют, мое жилище, изголовье и покров. Крест вот этот — мой товарищ, спутник мой в годину скорби, оборона от соблазна и опора в смертный час. Небо синее, порою видное в раствор пещеры, — светлая моя надежда отойти в небесный путь. Солнце ясное, в пещеру сыплющее при восходе пламя — золото и пурпур, — лучезарный божий дух: он в блаженные минуты грешный разум человека всеми радостями рая одаряет без конца. Море ж синее, беспечно искрящееся на солнце, но ревущее сердито здесь внизу, у грозных скал, — это образ нашей жизни, привлекательный и ясный, если глянуть издалёка, — мрачный, яростный вблизи. Вот мой мир. Что было бренно все исчезло. Стихли крики, голоса житейской битвы до меня здесь не дойдут. Все исчезло — все тревоги, все заботы, все волненья, все, что душу отвращает от возвышенных путей. Остается лишь величье постоянства и покоя — о великом лишь и вечном помышляй, душа моя». Так наедине с собою говорил в пещере старец — тот, кого Вишёнским звали, кто отныне мертв для всех. Говорил он не устами — издавна уже устами говорить он разучился, внемля голосу души. И в углу своей пещеры сел на камень он, плечами оперся о свод холодный, тихо голову склонил. Голова его большая на иссохшей, длинной шее наклонялась мимовольно, как тяжелый, спелый плод. Бородой о грудь опёршись, вдаль глядел он неподвижно и сидел так долго, долго, как бы погруженный в сон. Поначалу все, казалось, смерклось перед ним, и дрожью сотряслось худое тело, помутилась мысль его. А потом, теплом повеяв, разливая в теле сладость, что-то нежно и щекотно прикоснулось вдруг к нему. На мгновенье — мать мелькнула: да, вот так, в далеком детстве,  мать, лаская, щекотала сына, и смеялся он! Слухом после ощутил он: словно нити из алмазов, звук протяжный вдруг возникнул — ласковый и светлый звук! И, как мотылек к лампаде, так душа стремится к звуку, и все больше, больше звуков, всё стремительней они. Вот слились они рекою в гармонических аккордах — кажется, в аккордах этих слиты небо и земля. И плывет душа аскета в гармоническом потоке, точно лебедь, колыхаясь по волнам — то вверх, то вниз. Между небом и землею вверх и вниз душа аскета, колыхаема, несется все свободней, все быстрей! И поток гармоний этих светится, цвета меняя: то лиловый, то лазурный, то пурпурно-рдяный цвет. Вот из этих поли пурпурных брызнул пламень золотистый, огненный вулкан взметнулся, реки света пролились. Разлилось сплошное море света ясно-золотого, изумрудно-золотого, ярко-белого, как снег. Бьют каскады световые, исполинские колеса, радужным огнем играя, катятся по небесам. И незримою рукою ткутся огненные ленты, ткутся мириады звуков, наполняя целый мир. Собираясь, разбегаясь, смешиваясь, собираясь, — как в стекле калейдоскопа, вся вселенная плывет. Как дитя, душа аскета потонула в этом море звуков, красок, в этом ярком празднестве, — и он заснул.

VI

День за днем идут, сменяясь, как в безбрежном океане за волной волна проходит, как на небе — облака. В тишине пещеры старец вновь на камне неподвижно почивает, взор уставя в ярко-синий свод небес. Вдруг — о, чудо — шевельнулось что-то! На почти не видной нити с потолка пещеры — опускался вниз паук. Затаив дыханье, старец следовал за ним глазами, как за неким чудом или пришлецом с другой земли. А наук меж тем проворно сверху донизу у входа нитку натянул, но нити снова кверху побежал. И забегал неустанно, добывая, заплетая нить, и вскоре паутина вход в пещеру заплела. Мыслит старец: «Видно, это жизнь земная посылает соглядатаев за мною, хочет выследить она — нет ли малой паутинки, чтоб связать с былою жизнью дух мой, и по этой нити помыслы увлечь мои? Сей паук, быть может, — дьявол, он своей лукавой сетью хочет уловить, проклятый, думы и мечты мои». И уже занес он руку, чтобы сбросить паутину, Но внезапно мысль иная промелькнула в голове. «В оны дни ушли семь братьев от языческой погони, на пути найдя пещеру, в пен заснули крепким сном. А паук вот так же сетью затянул весь вход в пещеру, спрятал братьев от погони, спас во славу божью их. Паутиною сокрыты, спали  братья в той пещере триста лет, пока господь их не позвал к себе на суд. Пробудясь по слову бога, встали братья, как живое доказательство, что триста лет — для бога только миг. Не господним ли веленьем сей паук здесь нижет сети, — не меня ли бог поставил как свидетеля себе?» Но тихонько зазвенела паутина; это муха, в сеть запутавшись с налету, стала дергаться, пищать. И паук тотчас явился и поспешно паутиной стал опутывать добычу, муху накрепко вязать. То подскочит и укусит, то отскочит, снова вяжет; муха мечется в тенетах, дергается и пищит. «А, проклятый кровопийца, — молвил старец, — для того ли ты проник в мою пещеру, чтобы убивать и здесь?» И уже занес он руку, чтобы сбросить паутину, пленницу от мук избавить, — но остановился вновь. «Без господнего веленья даже муха не погибнет; пауку, убийце злому, дар его от бога дан. Неужели же я вправе паука лишить той пищи, для которой положил он столько силы и труда?» И опять, кладя поклоны, начал ревностно молиться, но и сквозь молитву слышал муху; как дитя, она трепетала в паутине, и пищала, и молила. Сердце старца содрогалось, — но рука не поднялась.

VII

«До утра метался ветер, жалобно стонал в утесах, выло море и каменья грызло, яростно кроша. До утра жестокий холод душу леденил и тело, как на судбище последнем я дрожал и костенел. Я дрожал, в углу пещеры укрываясь, и тревогой был охвачен, и молитва замерла в моей душе. Видел я себя бессильным, нищим, жалким, одиноким, бесприютным сиротою, без семьи и без родии. Чудилось — земля застыла, вымерли все люди в мире, и один лишь я остался изнывать в горниле мук. Чудилось — сам бог там, в небе, мертв, и лишь диавол черный ныне властвует вселенной, и пирует, и ревет. И казался я пылинкой, столь презренной и ничтожной, что и бог, и черт, и люди позабыли про нее. Но теперь блеснуло солнце, скрылись демоны ночные, бешенство ветров утихло и повеяло теплом. И теплом согрето тело, и душа воскресла в теле, обрела, как прежде, бога и молитву обрела. Что же это за теснины; где мечта моя блуждает? Этого тепла частица в теле душу родила! Так удар огнива искру из кремня зовет наружу, искра ж — порождает пламя, жар и блеск, тепло и жизнь. Жар и жизнь, тепло, сиянье, где и смерть, и разрушенье, и рожденье, и бессмертье, — вот душа вселенной — бог. Капля лишь тепла и света, вспыхнув искрой, в мертвом теле пробуждает душу, — значит, без тепла в нем нет души. А в душе тепло рождает ясность, и восторг, и веру, — значит, без тепла ни веры, ни восторга нет в душе, Вера ж чудеса рождает, высшее рождает чудо — вера порождает бога, открывает нам его. Бог явился нам — о, чудо! Он являлся лишь при солнце, только в жарких, южных странах, в блеске молний и в огне. В реве вихря, в тьме полночи, в снежной буре и метели никому он не являлся. Значит, бог — тепло и свет! Но ведь бог — всему создатель, он творец тепла и света… Кто же лед и холод создал? Библия о том молчит. Да, тепло в бездушном теле возрождает душу снова, а в душе рождает веру, — высший плод той веры — бог… Так возможно ли помыслить, что сама душа, и вера, и сам бог — лишь порожденье этой капельки тепла? Мысль такая не грешна ли? Но ведь бог велит стремиться к правде… Ведь без воли бога мысль такая не придет!» Так боролся с мыслью старец, и молился, и томился, но былого просветленья он не мог уже вернуть. И рыдал он: «Для того ли я свою оставил келью, бросил скит укромный, чтобы здесь в сомненьях погибать?»

VIII

«Неожиданные гости забрели в мою пещеру! Кто послал их и откуда ветер их сюда принес? Лепестки, белее снега — снег ли это? Нет, не тают! Дивным запахом пахнуло… Боже мой, вишневый цвет! Цвет вишневый — в этих скалах! Где тут вишни на Афоне? Гости дивные, скажите, не таясь, — откуда вы? Этот запах ваш чудесный прямо в сердце проникает, счастьем душу наполняет, веет близким и родным. Вы, наверно, с Украины, из краев родных, далеких: там теперь в цвету вишневом села белые стоят. Слышу, слышу милый запах, и мое больное сердце встрепенулось! Боже правый, значит, я не позабыл? Значит, эта Украина, этот светлый рай веселый, этот ад кровавый, страшный — не чужая для меня? Что мне до нее? Конечно, тяжко ей, несчастной, биться с езуитами да с панством, — но и мне ведь нелегко. Ждет меня иная битва, битва та, какую должен каждый выдержать с собою, прежде чем идти к другим. Разве лучшие стремленья, чувства,  помыслы, порывы я не отдал, помогая родине в ее борьбе? Разве не был ей поддержкой на неверных перепутьях? Разве не вливал отвагу в пошатнувшихся бойцов? Разве не терзала душу злая их неблагодарность, самовластье, непокорство их бессмысленной толпы? Разве тягость их гордыни прочь меня не оттолкнула? Разве прах земной навели не отряс я с лог моих? Что ж вы, ласковые гости, милые мои скитальцы, забрели с весенним ветром, запахи свои неся? Нет, не для меня ваш запах! Ни к чему мне больше память о далекой Украине — для нее я мертв давно! Мертв! Зачем лее сердце бьется, кровь живее заструилась, дума легкой чайкой реет над родным моим селом? Пиги! Пиги! Пахнут травы… Вишни в молоке цветенья… Вербы в зелени весенней… Дым над крышами села… Соловей в ветвях калины свищет так, что сердце стонет… Дети бегают… Девичьи песни за селом слышны… Прочь, непрошеные гости! В пристань тихого покоя вы приносите тревогу, жизни шум в мой мирный гроб!»

IX

Вечереет. Тень густая от скалы легла на море, а вдали сверкают волны золотом и багрецом. Со скалы своей высокой старец смотрит вниз, на море, по волнам золото-рдяным он дорогу проложил. Дальняя легла дорога через горы, через долы, на родную Украину старец мыслями летит. Шлет он ей привет сердечный, и любовь свою, и горесть — все те чувства, что, казалось, похоронены давно. Вдруг дорогой этой ясной судно тихо подплывает, брызжут золото и пурпур из-под весел и руля. Ветерок вечерний, теплый раздувает белый парус, и плывет, как лебедь, судно, путь держа к горе Афон. Братчики ль на нем ходили странствовать в края чужие, собирая подаянье? Или местные купцы? Или из иного края набожные пилигримы собрались на поклоненье? Или к Проту посланцы? Старец проводил глазами судно до тех пор, покамест не исчезло за скалою, а исчезло — он вздохнул. Показалось вдруг: на судне рдеют кунтуши казачьи, шапки с алыми верхами… Нет, почудилось ему!..

X

Снова ночь, и с попа утро, и поклоны, и молитва, но тренога, и сердце старца, и смятенье, и тоска. И внезапно стук он слышит — кто-то наверху о камень мерно камнем ударяет; и ответил он на стук. И спускается корзинка с бедной трапезой обычной, а на дне ее посланье неизвестное лежит. Затряслись у старца руки: скорописью украинской писано посланье это и знакомая печать. «Старцу честному Ивану, одиноко на Афоне путь вершащему нелегкий, путь, указанный Христом, — православные с Украйны, ради братского совета собравшись в местечке Луцке, шлют моленье и поклон. Слава господу вовеки: он о нас не забывает и суровые, для блага, испытания нам шлет. Тяжкие его удары нас куют, как бы железо, нас от скверны очищают, закаляют, аки сталь. Слава господу вовеки и молитвам богомольцев, бремя крестное за братьев возложивших на себя. Милостью его святою и молитвой богомольцев мы не пошатнулись в вере, не утратили надежд. Враг свирепый, ненасытный явно борет нас и тайно, и обманом, и изменой подрывает, точит нас. Отреклись от нас вельможи — и князья и воеводы кинули Христово стадо, за мамоною спешат. Наши пастыри святые, волку лютому подобны, расхищают божье стадо и отраву в души льют. Аки ярый лев в пустыне, так рычит над нашим горем голос лютого насилья: «Где ваш бог? Где ваша мощь?» Оттого-то все мы — утлый челн среди волненья моря — со слезами и молитвой собрались вершить совет. Помня заповедь Христову: царство божье — труд великий, лишь трудящиеся честно могут обрести его, — помня о твоем завете: в час, когда изменит пастырь, надлежит помыслить пастве о спасении споем, — рассуждали, мы соборне, как бы нам от грозной бури хоть каким-нибудь оплотом церковь божью защитить. И решили мы все силы съединить в одном усилье, чтобы общее нам дело преуспело и росло. Вот затем и посылаем наших братчиков с мольбою к старцу честному Ивану: будь отныне кормчий наш. Воротись на Украину, согревай нас теплым словом, будь как бы костер великий в тьме ночной для пастухов. Как костер, в ночи горящий, согревающий замерзших, зверя дикого гонящий, радующий всех живых. Будь для нас отцом духовным, будь возвышенным примером, будь молитвой душ усталых, нашим кличем боевым. Рассуди: страданий горечь злобу насаждает в душах, непрестанные обиды замыкают нам уста. Рассуди: неправда злая, точно алчная волчица, в логове своем смердящем, порождает лишь волчат. Рассуди: изменой, ложью уничтожена правдивость; у кого отрава в сердце — лишь отравой дышит тот. Отче, отче! Злое горе изъязвляет наши души; пусть беззубы, но волчата ползают уже средь нас! Отче, отче! От ударов гнутся головы и спины, и жестокою отравой переполнилась душа! Появись же между нами, старый воин непреклонный! Твой приход нас, ослабелых, выпрямит и укрепит. Слышишь, кличет Украина, мать-старушка в час невзгоды со слезами призывает милое свое дитя. Время трудное настало, перекрестная дорога перед нею, — кто покажет путь, каким вперед идти? Не пренебреги моленьем! Матери спеши на помощь! Может, голос твой и разум дело обратят к добру». А поверх письма приписка: «Посланные с Украины завтра утром ждут ответа, завтра будут на скале».

XI

По пещере ходит старец, крест по-прежнему сжимая, тихо шепчет он молитвы, гонит мысли о письме. «Крест — единое богатство, крест — единая надежда, крест — единое страданье и единый мой приют. Все иное — лишь мечтанье, лишь бесовские соблазны; путь единый ко спасенью и правдивый — путь креста. Что мне и письмо и голос? Кличут старца Иоанна. Нет здесь старца Иоанна, он давно уж мертв для всех. Что теперь мне Украина? Пусть спасается, как знает, — мне бы самому тихонько дотянуться до Христа. Я бессилен и греховен! Я не светоч, не мессия, их от муки не избавлю, с ними пропаду и сам. Нет, не изменю я богу, не нарушу я обета, бремя крестное достойно до могилы донесу. Близок час. Не оттого ли вал последний подступает и последний путь скитальца так мучительно тяжел? Ждать недолго. Боже, боже! Облегчи мне это бремя! Освети мне муть последний, затерявшийся во мгле!» Так всю ночь молился старец, обливал лицо слезами, крест руками обнимая, будто к матери приник. Он рыдал, шептал, молился, по вокруг — темно и глухо, и в душе — темно и глухо, просветление не- шло. А когда воскресло солнце, он сидел и ждал тревожно, ждал, пока взгрохочет камень, раздадутся голоса. Вот грохочет камень глухо, старец сразу встрепенулся, но рука не протянулась, не ответила на зов. «Старец Иоанн! Откликнись!» слышен зов, и в зове этом чудится, звучит тревога, и надежда, и мольба. «Старен; Иоанн! Откликнись! Здесь посольство с Украины, здесь твои родные дети! Старец Иоанн! Ответь!» Старец, затаив дыханье, жадно слушал этот голос, звуки речи украинской, но ответа не дал он. «Старец Иоанн! Откликнись!» долго посланные звали, но лишь море рокотало, не ответил им Иван.

XII

Вечереет. Будто сизый полог, топь легла на море, а из-за горы закатный луч но морю пробежал. Золотистая дорожка пролегла от волн шумливых вплоть до верхних скал Афона, — а внизу шумит волна. У преддверия пещеры сгорбленный сидит пустынник и рыдает безутешно, наклонившись над письмом. «Слышишь, кличет Украина, мать-старушка в час невзгоды со слезами призывает милое свое дитя». «Милое дитя, еще бы! А дитя в такую пору, в дни тягчайших испытаний покидает мать свою! А дитя в своем безумье лишь себе спасенья ищет, братьям же, терпящим горе, и не думает помочь! Разве вправе ты, несчастный, глиняный сосуд разбитый, думать о своем спасенье там, где гибнет весь народ? Вспомни заповедь Христову: пастырь добрый тот, кто душу положить готов за паству. Разве ты не пастырь им? Вспомни заповедь Христову: «Кто устами любит бога, но не помогает брату, тот- непоправимый лжец». Ты за все людские души, что теперь впадут в безверье без твоей поддержки, — богу должен будешь дать ответ. Ибо вся твоя гордыни, все надежды на спасенье тут, вдали земных соблазнов, — тягостный соблазн и грех. Не господень путь избрал ты, а диаволу ты служишь, мастеру гордыни, вровень с богом вздумавшему стать. Не господень путь! И даже если рая ты достигнешь, но земля твоя родная, твой народ погибнут тут, — ведь тогда в мученья ада обратится рай! Одна лишь мысль: «Я мог им быть спасеньем» в ад преобразит твой рай!» И смертельная тревога охватила сердце старца, хладным потом лоб усеяв, — и дыханье пресеклось. И взглянул он вновь на морс, где чертой золототканой над волнами прочертились тени от горы Афон. Вот из глубины залива судно тихо выплывает, стороною затененной к солнцу светлому бежит. Турчин судном управляет, рядом кунтуши казачьи, шапки с алыми верхами, несла брызжут багрецом. Посланные с Украины! Встрепенулось сердце старца, и в тоске, себя не помня, руки он, дрожа, простер: «Стойте! Стойте! Воротитесь! Я живу еще! Как прежде, я люблю свою Украйну, ей отдам остаток дней! Стойте! Стойте! Воротитесь!» Но куда! Не слышат зова. И по водам золотистым судно уплывает вдаль. И ломает руки старец, и больное сердце стиснул, и перед крестом на камни он кидается ничком. «О распятый! Ты оставил нам завет свой наивысший: возлюбить всем сердцем ближних, жизнь за други положить! О распятый! Снизойди же! О, не дай мне погрузиться в бездну безысходной муки, в глубину, где веры нет! Дай любить всем сердцем братьев, жизнь, за други полагая! Дай мне только раз увидеть мой любимый край родной! Вот, взгляни: остаток нити, что меня вязала с жизнью! О, не дай ей оборваться! Обрати ее сюда! Ниспошли противный ветер! Подыми волну до неба! Или дай мне, словно птице, с вышины скалы слететь! Ты ведь благостен, всесилен! Если же моя молитва, и молчание, и подвиг, и работа, и посты хоть крупицу заслужили, хоть пылиночку награды, — я охотно, о распятый, все без жалости отдам. Все отдам, готов, как грешник, изнывать в смоле навеки, — лишь одно теперь сверши ты чудо: судно возврати! Или птицею крылатой дай мне вниз слететь отсюда, или по лучу заката, словно по мосту, сбежать. Ты и сам, еще младенцем, по лучу прошел из храма и по морю среди бури, как по суше, проходил. Дай, о, дай мне это чудо! Лишь одно, на миг единый! Не оставь меня в тревоге, как бессильное дитя!» Так молил Иван Вишёнский, крест в руках своих сжимая, и почувствовал, как дивно облегчилась боль его. Так легко, покойно стало, вдруг исчезли все тревоги, вера дивно овладела обновленною душой. Вера в то, что бог услышал неотступное моленье, что пришло мгновенье чуда — просветлен не. пришло. То, чего оп ждал так долго, вдруг овеяло, как ветер, как гармония святая, райских кущей аромат. И в восторге он поднялся, и перекрестился трижды, и благословил лучистый путь, струившийся в волнах. Ничего уже не видя, только этот путь лучистый и в далеком море судно, — шаг ступил он — и исчез. А в пещере опустелой только белый крест остался, как скелет былых иллюзий, — и волны немолчный шум.

‹1900›

НА СВЯТОЮРСКОЙ ГОРЕ

30 ОКТЯБРЯ 1655

Посвящается Миколе Витальевичу Лысенко

I

Солнце клонится над Львовом, ярче пестрого ковра, вся блестит в лучах заката Святоюрская гора. На горе столбы да трубы обгорелые торчат; вдоль дороги верб безлистых цепенеет длинный ряд. Средь руин шатры белеют, к стенам лепятся тесней, чем грибы с широкой шляпкой между обгорелых пней. Кучками между шатрами отдыхают казаки, блещут копья и высоких шапок красные верхи. Кой-где стон раздастся в стане, песня там и сям слышна, звон бандуры, окрик стражи, зов протяжный чабана. На горе уже к вечерне благовестят, — и на звон гнутся головы казачьи, богу отдают поклон. И внизу все колокольни Львовские отозвались многозвучной перекличкой, подымающейся ввысь. А у церкви Святоюрской, на челе горы крутом, близ шатра, под старым дубом ходят чарки за столом; Тут Богдан, казацкий батько, пять полковников с ним в ряд и Иван Выговский — писарь — за беседою сидят. От Богдана справа — гости, что спешили издали, что от Яна Казимира дар и письма привезли. Тут старинный кум Богдана, Любовицкий — важный лях, он в Чигирине когда-то до войны бывал к гостях. Рядом с ним сидит пан Грондзкий; словно крыса, быстрый взгляд мечет он на стены Львова, на шатров походных ряд. Замер благовест вечерний, писарь кубки налил вновь, и заслушалось застолье важных гетмановых слов.

II

«Папе-куме Любовицкий, — хмурясь, вымолвил Богдан, — чарку! За былую дружбу! Пей, покамест полон жбан! Говоришь — король ваш плакал, как письмо сие писал? Что душой за Украину он болеет — ты сказал? Выпей! Плакал! Езуиты любят плакать, слезы ж их душу жгут иным и тело… Выпей, кум, и слов моих не прими в обиду! Молвишь — признавал король и сам, что ни крохи не исполнил из обещанного нам? Так чего ж теперь он хочет? Что ж он упрекает нас, будто по вине казацкой кровь рекою полилась? Что под Речью Посполитой мы подкопы подвели и великую твердыню всей державы подожгли? Милый кум, я королевский уважаю древний сан, но король такою речью сам себе чинит изъян. Ибо сказанное прежде спорам всем конец кладет, — он же знает, что пошли мы не от радости в поход, что немало мы терпели надругательств от панов: канчуками нас пороли, быдлом звали казаков, жен позорили казачьих, шкуру драли за оброк, в божью церковь не пускали, хоть иди молись в шинок! Хаты наши жгли, рубили наши бедные сады, — с паном пан не поделился, казакам — хлебнуть беды. Даже в душу захотели нам залезть в конце концов! Подменяют нашу веру, веру дедов и отцов. «Туркогреками» бранят нас, церкви — сам ты посуди — запирают, — некрещеный; и не венчанный ходи! Да еще прелатов алчных, в красных мантиях, нам шлют, этот брак насильный с Римом унией они зовут… Тут мы, друже, не стерпели! Так нам стало горячо… На погибель живодерам! Выпей, кум, одну еще!

III

Пишет нам король: «Клянусь вам крестной мукой и крестом, что хотел я, да не смог вас защитить — моих детей». Ха, ха, ха! Христом он клялся, ну, а черт махнул хвостом и ту клятву смазал! Знаю, знаю я таких чертей! Говоришь — король на сейме уделил словечко нам, что пора, мол, справедливость оказать и казакам, — но магнаты заревели, и все сборище панов да орава подпоенных и подкупленных послов королю свирепым гвалтом не дали докончить слов… Верю, хоть чудно все это… А теперь, что делать вам? Если сам король ваш тряпка, — грош цепа его словам! И о чем нам толковать с ним, бога клятвами дразнить, коль ему на сейме слова не дали договорить? Сам подумай, кум: на что нам с помелом вести трактат? Хватит вам водить нас за нос, как за прутиком котят! Пожелаем справедливый заключить отныне мир, — мы найдем панов постарше, чем король Ян Казимир. Да не скоро это будет! Знай: пока нам сабля — друг и не выпали пищали семипядные из рук, — грохотать не перестанет на Украйне битвы гром до тех пор, пока мы дела до конца не доведем. Плакал ваш король? Пусть плачет, раз не может пособить!