Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

‹31 мая 1880›

ИЗ ЦИКЛА «EXCELSIOR!» [5]

БАТРАК

Склоненный над сохой, тоскливо напевая, Встает он предо мной: Заботы, и труды, и мука вековая Избороздили лоб крутой. Душой младенец он, хоть голову склонил, Как немощный старик, — Ведь с детства трудится и не жалеет сил, К невзгодам он привык. Где плуг его пройдет, где лемехами взроет Земли могучий пласт, Там рожь волнистая поля стеной покроет, Земля свой клад отдаст. Так отчего на нем рубаха из холстины, Заплатанный армяк? Зачем, как нищий, он прикрыл отрепьем спину? Работник он, батрак. С рожденья он — батрак, хоть вольным прокричали Властители его; В нужде безвыходной, в смиренье и печали Сам гнется под ярмо. Чтоб как-нибудь прожить, — он жизнь, и труд, и волю За корку хлеба продаст, Но горький этот хлеб его не кормит вволю И новых сил ему не придает. Тоскует молча он и с песней невеселой Землицу пашет — не себе, А песня — кровный брат, снимая гнет тяжелый, Не хочет уступить судьбе. А песня — как роса, живящая растенья, Когда сжигает зной; А песня — как раскат, как гул землетрясения, Растущий под землей. Но все ж, пока гроза не грянет, полыхая, Томится он, не смея глаз поднять, И землю пестует, как мать свою лаская, Как сын — родную мать. И что ему с того, что над чужою нивой Он пот кровавый льет, И что ему с того, что, страдник терпеливый, Он власть хозяевам дает? Ведь лишь бы те поля, где приложил он руку, Вновь дали урожай, Ведь лишь бы труд его, ему несущий муку, Другим дал — светлый рай.

5

Все выше! (лат.)

* * *

Батрак тот — наш народ, чей пот бежит потоком Над пашнею чужою. Душою молод он, в стремлении высоком, Хоть обойден судьбою. Он счастья своего ждет долгие столетья, И все напрасно ждет; Татарский плен изжил, Руину, лихолетье И панщины жестокий гнет. И все-таки в душе, изнывшей от невзгоды, Надежда теплится, горда, — Вот так из-под скалы, из-под крутого свода Бьет чистая вода. Лишь в сказке золотой, как будто сон прекрасный, Он видит счастье лучших дней, И, тяжкий груз влача, он, хмурый и бесстрастный, Живет мечтой своей. В глухие времена одна его спасала — К родной земле любовь; Толпа его детей в страданьях погибала — Он возрождался вновь. Любовью этой тверд, од — как титан былого, Непобедимый сын земли, Который, падая, вставал опять и снова, И снова шел в бои. И что с того — кому, под песню вековую, Он глубь взрыхляет нив; И что с того, что сам нужду он терпит злую, Господ обогатив.

* * *

Паши и пой, титан, опутанный в оковы И нищеты и тьмы Исчезнет черный мрак, и бремя. гнета злого Навеки уничтожим мы! Недаром в оны дни, униженный врагами, Ты силу духа воспевал, Недаром ты легенд волшебными устами Его победу прославлял. Он победит, сметет преграды роковые, — И над землей одни Ты плуг свой поведешь в поля, тебе родные, В своем жилище — властелин!

‹10 октября 1876›

БЕРКУТ

I

Из тайного гнезда на каменистой круче, Взмахнувши крыльями, рванулся он за тучи, — Так в гневе наша мысль из глубины взовьется И, облетев миры, о небо обопрется И, крылья тяжкие и грозные расширя, Зовет: «Где вечный бог? Где правда в этом мире? Я тысячи планет крылами обвивала, Проникла в атомы, а правды не видала».

II

Он в дымной высоте простерся, недвижимый, Как образ гибели, ничем не отразимой, Над жизнью реющий… Он кроется за мглою. Взгляни: вот кровь пролить летит он над землею. Взгляни, и страх тебя охватит леденящий: Вот беркут, над тобой невидимо парящий! Не промахнется он, когда твой час наступит! И много ль дней тебе убийца твой уступит?

III

Он двинулся. Плывет в заоблачной отчизне, — Вот так челнок Судьбы ткет нити нашей жизни. Спокойно кружится, снижаясь, поднимаясь, За тучи уходя, в лазури расплываясь. Лишь крик его звучит, зловещий и голодный! Так в тишине не раз прорвется плач народный И ужасом вельмож охватит и смятеньем, Как гром, подземный гром перед землетрясеньем.

IV

Ты ненавистен мне, парящий надо мною, За то, что ты в груди скрываешь сердце злое, За то, что хищен ты, за то, что с высоты На тех, чью кровь ты пьешь, глядишь с презреньем ты, За то, что слабая тебя боится тварь, — Ты ненавистен мне за то, что здесь ты — царь! И вот курок взведен, мое ружье сверкает И пулю грозную под облака бросает. И на землю не смерть примчишь стрелой падучей, А собственную смерть ты обретешь за тучей. И не как божий суд, а словно труп бездушный, Ты упадешь, суду руки моей послушный. И не последний ты! Ведь нас, стрелков, — сто сот: И кто тебе сродни, кто моет кровью рот, Кто сеет страх и смерть, слабейших братьев губит, — От пули не уйдет, когда пора наступит. А труп мы отпихнем, не говоря ни слова, И далее пойдем, спокойно и сурово.

‹22–24 октября 1883›

КАМНЕЛОМЫ

Я видел странный сон. Как будто предо мною Простерлись широко пустынные края, А я, прикованный железной цепью злою, Стою под черною гранитною скалою, А дальше — тысячи таких же, как и я. Но, «годы каждому чело избороздили, Но взгляд у каждого горит любви огнем, А цепи руки нам, как змеи, всем обвили И плечи каждого из нас к земле склонили, Ведь все мы на плечах тяжелый груз несем. У каждого в руках железный тяжкий молот, И, как могучий гром, с высот к нам клич идет: «Ломайте все скалу! Пусть нм жара, ни холод Но остановят вас! Пусть жажда, труд и голод Обрушатся на нас, но пусть скала надет!» Мы встали как один, и, что б нам ни грозило, В скалу врубались мы и пробивали путь. Летели с воем вниз куски горы сносимой; Отчаянье в те дни нам придавало силы, Стучали молоты о каменную грудь. Как водопада рев, как гул войны кровавой, Так наши молоты гремели много раз, И с каждым шагом мы врубались глубже в скалы И хоть друзей в пути теряли мы немало, Но удержать никто уже не смог бы нас! И каждый знал из нас, что славы нам не будет, Ни памяти людской за этот страшный труд, Что лишь тогда пройдут дорогой этой люди, Когда пробьем ее и выровняем всюду И кости наши здесь среди камней сгниют. Но славы этой мы совсем и не желали, Себя героями никак не назовем. Нет, добровольно мы свои оковы взяли, Рабами воли мы, невольниками стали, Мы камнеломы все — и к правде путь пробьем. И все мы верили, что нашими руками Скалу повергнем в прах и разобьем гранит, Что кровью нашею и нашими костями Отныне твердый путь проложим, и за нами. Придет иная жизнь, иной день прогремит. И знали твердо мы, что где-то там на свете, Который нами был покинут ради мук, О нас грустят отцы, и матери, и дети, Что всюду лишь хулу порыв и труд наш встретил, Что недруг мае клянет и ненавидит друг. Мы знали это всё. Не раз душа болела. И горя злой огонь нам сердце обжигал; Но ни печаль, ни боль израненного тела И ни проклятья нас не отвлекли от дела — И молота никто из рук не выпускал. И так мы все идем, единой волей слиты, И молоты несем, пристывшие к рукам. Так пусть мы прокляты и светом позабыты! Но к правде путь пробьем, скала падет, разбита, И счастье всех придет по нашим лишь костям.

‹1878›

ИЗ РАЗДЕЛА «ПРОФИЛИ И МАСКИ»

ИЗ ЦИКЛА «ПОЭТ»

ПЕСНЯ И ТРУД

Песня, подруга моя ты, больному Сердцу отрада в дни горя и слез, Словно наследство из отчего дому, К песне любовь я навеки принес. Помню: над малым парнишкой порою Мать запоет, и заслушаюсь я; Только и были те песни красою Бедного детства, глухого житья. «Мама, голубка, — я мать умоляю, — Спой про Ганпусю, Шумильца, Венки!» «Полно, сыночек! Пока распеваю, Ждет, не минует работа руки». Мама, голубка! В могилу до срока Труд и болезни тебя унесли, Песни ж твои своей правдой высокой Жаркий огонь в моем сердце зажгли. И не однажды та песня, бывало, В бурях житейских невзгод и тревог Тихий привет, будто мать, посылала, Силу давала для тяжких дорог. «Стойким будь, крепким будь, — ты мне твердила, — Ты ведь но паном родился, малыш! Труд, отбирающий все мои силы, Выведет в люди тебя, поглядишь». Верно, родная! Совет твой запомнил! Правду его я не раз испытал. Труд меня жаждою жизни наполнил, Цель указал, чтоб в мечтах не блуждал. Труд меня ввел в тайники вековые, В глуби, где песен таится родник, С ним чудеса прояснились земные, С ним я в загадку всех бедствий проник. Песня и труд — две великие силы! Им до конца обещаю служить: Череп разбитый — как лягу в могилу, Ими ж смогу и для правнуков жить!

‹14 июля 1883›

ПЕВЦУ

Будь ты, певец, как святая пшеница, Песня твоя — золотое зерно! Лишь в оболочке созреет оно, Колос к земле начинает клониться. Знают и колос и стебель высокий, Что они в поле росли для зерна, Что для того лишь их сила нужна, Чтобы зерну передать свои соки. Знают и колос и стебель высокий — Только зерно зажелтеет, как мед, Сери их подрежет и с поля сметет: В зернах причина их смерти жестокой. Все же, качая в глубоком поклоне Сочное зернышко, знают они, Что принесли на грядущие дни Новую, лучшую жизнь в своем лоне… Так свои думы, и сердце, и нервы Песне, певец, не щадя, передай, Жизнь свою, счастье и горе отдай, Будь ты ей стеблем и колосом верным?

‹4 июня 1888›

РОДНОЕ СЕЛО

Я вижу вновь тебя, село мое родное, Где жить я начинал, где детство золотое Текло, как ручеек, что робко отжурчал По мелким камушкам, лугами и лесами. И я утех немало тут узнал, Утех и радостей, разбавленных слезами. Тогда еще я мир всем сердцем принимал, Не знал, что дальше там, за хатами, полями, За лесом, что шумит так смутно. И не раз У речки спрашивал, куда бежит от нас. И за струями сам я мыслями стремился В неведомую даль чуть видимых дубрав. Дуб-исполин стоял, задумчив, величав, В чужом саду, и я не раз ему дивился: Как вырос он такой — широкий да разлогий? И каждый из людей родным и милым мнился, И знал я все тропы, знал все вокруг дороги! Лишь изредка дута летела в свет иной — В широкий, вольным свет. А часто ли бывал я В ту пору счастлив? Детскою душой Ударов первых зла еще ли не узнал я? Метели злые не срывали Тех первых золотых надежд, не заметали Весенних тех цветов? Порывов молодых Докучные укоры не душили, И смех бездушный не топтал ли их? И первых лучших слез глаза мои не лили Под тяжким бременем уже не детских мук? И душу мне тоска порою не щемила? Не тут, в селе, душа впервые ощутила Прикосновение нечистых, грубых рук? Не тут ли начала мне сердце жечь отрава, Отрава, что с тех пор в крови моей горит? И я узнал, что жизнь — труд тяжкий, не забава, Борьбу за жизнь узнал? Так отчего болит Душа моя, когда злым вихрем занесло Меня опять сюда, в родимое село, Спустя так много лет? Стоишь ты, как стояло, В сторонке от дорог — дитя, что убежало В зеленые поля, укрылось с головою. А лес вокруг гудит, — печальный шум ветвей, Напев, носившийся над люлькою моей, — Как будто опахнул тебя своей полою. И речка плещется внизу, под крутизною, И вербы наклонились лад водой, И дуб, дуб-великан шумит своей листвой, Как некогда шумел… Что ж болью вдруг такою Заныла грудь моя, родимое село? Жаль стало утлого покоя жизни скудной, Той жизни, что плыла, куда несло, По руслу тихому, — привычной, хоть и трудной? Жаль счастья слизняка, что век под скорлупою Хоронится в неведенье слепом? Или мне стало жаль, что в свет пошел пешком Я в дождь, в грозу, сквозь град, искать ключей с живою Водою знания? О нет, совсем Мне не того сегодня жаль, не тем Занемогла душа под кровлею родною, — А тем, что вижу, как забота тут с бедою Живут, как горе тут все головы склоняет, Как под пятой его вся радость замирает, Немеет дружба, никнет головою Любовь, чье семя тут на сердце мне упало. Вот потому-то мне так горько-горько стало. Прощай, село мое! Что здесь меня держало Прошло; что держит здесь опять — Так тяжело, что легче бы поднять Мне гору. Ухожу — и плачу над тобою.

‹Нагуевичи, 14 июня 1880›

ИЗ ЦИКЛА «УКРАИНА»

МОЯ ЛЮБОВЬ

Так хороша она и так Сияет чистой красотою, И так слились в ее чертах Покой с любовной добротою. Так хороша, но так грустна, Так много ведала кручины, Что тихой жалобой полна Любая песня Украины. Как смог бы я, се узнав, Не полюбить ее сердечно, От праздных не уйти забав, Дабы служить любимой вечно? А полюбивши, мог ли я Прекрасный, чистый образ милый Стереть в душе, боль бытия Не вытерпеть вплоть до могилы? И разве ты, моя любовь, Враждебна той любви высокой Ко всем, кто льет свой пот и кровь, В оковах мучимый жестоко? Нет, кто не любит всех равно, Как солнце — горы и долины, — Тому любить не суждено Тебя, родная Украина!