Стихотворения и поэмы

4

Октябрь. Кольцо забастовок. О ветер! О ада исчадье! И моря, и грузов, и клади Летящие пряди. О буря брошюр и листовок! О слякоть! О темень! О зовы Сирен, и замки и засовы В начале шестого. От тюрем - к брошюрам и бурям. О ночи! О вольные речи! И залпам навстречу - увечья Отвесные свечи! О кладбище в день погребенья! И в лад лейтенантовой клятве Заплаканных взглядов и платьев Кивки и объятья! О лестницы в крепе! О пенье! И хором в ответ незнакомцу Стотысячной бронзой о бронзу: Клянитесь! Клянемся! О вихрь, обрывающий фразы, Как клены и вязы! О ветер, Щадящий из связей на свете Одни междометья! Ты носишь бушующей гладью: "Потомства и памяти ради Ни пяди обратно! Клянитесь!" "Клянемся. Ни пяди!"

5

Постойте! Куда вы? Читать? Не дотолчетесь! Все сперлось в беспорядке за фортами, и земля, Ничего не боясь, ни о чем не заботясь, Парит растрепой по ветру, как бог пошлет, крыля. Еще вчерашней ночью гуляющих заботил Ежевечерний очерк севастопольских валов, И воронье редутов из вереницы метел В полете превращалось в стаю песьих голов. Теперь на подъездах расклеен оттиск Сырого манифеста. Ничего не боясь, Ни о чем не заботясь, обкладывает подпись Подклейстеренным пластырем следы недавних язв. Даровать населению незыблемые основы Гражданской свободы. Установить, чтоб никакой... И, зыбким киселем заслякотив засовы, На подлинном собственной его величества рукой. Хотя еще октябрь, за дряблой дрожью ветел Уже набрякли сумерки хандрою ноября. Виной ли манифест, иль дождик разохотил,- Саперы месят слякоть, и гуляют егеря. Дан в Петергофе. Дата. Куда? Свои! Не бойтесь! В порту торговом давка. Солдаты, босяки. Ничего не боясь, ни о чем не заботясь, Висят замки в отеках картофельной муки.

6

Три градуса выше нуля. Продрогшая земля. Промозглое облако во сто голов Сечет крупой подошвы стволов, И лоском олова берясь На градоносном бризе, Трепещет листьев неприязнь К прикосновенью слизи. И голая ненависть листьев и лоз Краснеет до корней волос. Не надо. Наземь. Руки врозь! Готово. Началось. Айва, антоновка, кизил, И море черное вблизи: Ращенье гор, и переворот, И в уши и за уши, изо рта в рот. Ушаты холода. Куски Гребнистой, ослепленно скотской В волненьи глотающей волны, как клецки, Сквозной, ристалищной тоски. Агония осени. Антогонизм Пехоты и морских дивизий И агитаторша-девица С жаргоном из аптек и больниц. И каторжность миссии: переорать (борьба,борьбы, борьбе, борьбою, Пролетарьят, пролетарьят) Иронию и соль прибоя, Родящую мятеж в ушах В семидесяти падежах. И радость жертвовать собою, И - случая слепой каприз. Одышливость тысяч в бушлатах по-флотски, Толпою в волненьи глотающих клецки Немыслимых слов с окончаньем на изм, Нерусских на слух и неслыханных в жизни (а разве слова на казенном карнизе Казармы, а разве морские бои, А признанные отчизной слои - Свои!!!) И упоенье героини, Летящей из времен над синей Толпою, - головою вниз, По переменной атмосфере Доверия и недоверья В иронию соленых брызг. О государства истукан, Свободы вечное преддверье! Из клеток крадутся века, По Колизею бродят звери, И проповедника рука Бесстрашно крестит клеть сырую, Пантеру верой дрессируя, И вечно делается шаг От римских цирков к римской церкви, И мы живем по той же мерке, Мы, люди катакомб и шахт.

7

Вдруг кто-то закричал: пехота! Настал волненья апогей. Амуниционный шорох роты Командой грохнулся: к ноге! В ушах шатался шаг шоссейный И вздрагивал, и замирал. По строю с капитаном штейном Прохаживался адмирал. "Я б ждать не стал, чтоб чирей вызрел. Я б гнал и шпарил по пятам. Предлогов тьма. Случайный выстрел, И - дело в шляпе, капитан". "Parlez рlus Вas,- заметил сухо 9 Другой.
– Притом я не оглох, Подумайте, какого слуха Коснуться может диалог". Шагах в восьми от адмирала, Щетинясь гранями штыков, Молодцевато замирала Шеренга рослых моряков. И вот, едва ушей отряда Достиг шутливый разговор, Как грянуло два длинных кряду Нежданных выстрела в упор. Все заслонилось передрягой. Изгладилось, как, поболев, "Ты прав!" - Вскричал матрос с "Варяга", Георгиевский кавалер. Как, дважды приложась с колена, - Шварк об землю ружье, и вмиг Привстал, и, точно куртка тлела, Стал рвать душивший воротник. И слышал: одного смертельно, И знал - другого наповал, И рвал гайтан, и тискал тельник, И ребер сдерживал обвал. А уж перекликались с плацем Дивизии. Уже копной Ползли и начинали стлаться Сигналы мачты позывной. И вдруг зашевелилось море. Взвились эскадры языки И дернулись в переговоре Береговые маяки. "Ведь ты - не разобрав, без злобы? Ты стой на том и будешь цел". – "Нет, вашество, белить не пробуй, Я вздраве наводил прицел". "Тогда", - и вдруг застряло слово - Кругом, что мог окинуть глаз: "Ты сам пропал и арестован", Восстанья присказка вилась.

9

говорите потише (франц.)

8

"Вообрази, чем отвратительней Действительность, тем письма глаже. Я это проверил на "трех святителях", Где третий день содержусь под стражей. Покамест мне бояться нечего, Да и - не робкого десятка. Прими нелепость происшедшего Без горького осадка. И так как держать меня ровно не за что, То и покончим с этим делом. Вот как спастись от мыслей, лезущих Без отступа по суткам целым? Припомнишь мать, и опять безоглядочно Жизнь пролетает в караване Изголодавшихся и радужных Надежд и разочарований. Оглянешься - картина целостней. Чем больше было с нею розни, Чем чаще думалось: что делать с ней?
– Тем и ее ответ серьезней. И снова я в морском училище. О, прочь отсюда, на минуту Вздохнувши мерзости бессилящей! Дивлюсь, как цел ушел оттуда. Ведь это там, на дне военщины, Навек ребенку в сердце вкован Облитый мукой облик женщины В руках поклонников Баркова. И вновь я болен ей, и ратую Один, как перст, средь мракобесья, Как мальчиком в восьмидесятые. Ты помнишь эту глушь репрессий? А помнишь, я приехал мичманом К вам на лето, на перегибе От перечитанного к личному, - Еще мне предрекали гибель? Тебе пришлось отца задабривать. Ему, контр-адмиралу, чуден Остался мой уход... На фабрику Сельскохозяйственных орудий. Взгляни ж теперь, порою выводов При свете сбывшихся иллюзий На невидаль того периода, На брата в выпачканной блузе".

9

Окрестности и крепость, Затянутые репсом, Терялись в ливне обложном, Как под дорожным кожаном. Отеки водянки Грязнили горизонт, Суда на стоянке И гарнизон. С, утра тянулись семьями Мещане по шоссе Различных орьентаций, Со странностями всеми, В ландо, на тарантасе, В повальном бегстве все. У города со вторника Утроилось лицо: Он стал гнездом затворников, Вояк и беглецов. Пред этим, в понедельник, В обеденный гудок Обезголосил эллинг И обезлюдел док. Развертывались порознь, Сошлись невпроворот За слесарно-сборочной, У выходных ворот. Солдатки и служанки Исчезли с мостовых В вихрях "Варшавянки" И мастеровых. Влились в тупик казармы И - вон из тупика, Клубясь от солидарности Брестского полка. Тогда, и тем решительней, Чем шире рос поток, Встревоженные жители Пустились наутек. Но железнодорожники Часам уже к пяти Заставили порожними Составами пути. Дорогой, огибавшей Военный порт, с утра Катались экипажи, Мелькали кучера. Безмолвствуя, потерянно Струями вис рассвет, Толстый, как материя, Как бисерный кисет. Деревья всех рисунков Сгибались в три дуги Под ранцами и сумками Сумрака и мги. Вуали паутиной Топырились по ртам. Столбы, скача под шины, Несли ко всем чертям. Майорши, офицерши Запахивали плащ. Вдогонку им, как шершень, Свистел шоссейный хрящ. Вставали кипарисы; Кивали, подходя; Росли, чтоб испариться В кисее дождя.

Часть вторая

1

Вырываясь с моря, из-за почты, Ветер прет на ощупь, как слепой, К повороту, несмотря на то что Тотчас же сшибается с толпой. Он приперт к стене ацетиленом, Втоптан в грязь, и несмотря на то, Трын-трава и - море по колено: Дует дальше с той же прямотой. Вон он бьется, обваривши харю, За косою рамой фонаря И уходит, вынырнув на паре Торопливых крыл нетопыря. У матросов, несмотря на пору И порывы ветра с пустыря, На дворе казармы - шум и споры Этой темной ночью ноября. Их галдит за тысячу, и каждым, Точно в бурю вешний буерак, Разворочен, взрыт и взбудоражен И буграми поднят этот мрак. Пахнет волей, мокрою картошкой, Пахнет почвой, норками кротов, Пахнет штормом, несмотря на то что Это шторм в открытом море ртов. Тары-бары, шутки балагура, Слухи, толки, шарканье подошв Так и ходят вкруг одной фигуры, Как распространившийся падеж. Ходит слух, что он у депутатов, Ходит слух, что едет в комитет, Ходит слух, - и вот как раз тогда-то Нарастает что-то в темноте, И, глуша раскатами догадки И сметая со всего двора Караулки, будки и рогатки, Катится и катится ура. С первого же сказанного слова Радость покидает берега. Он дает улечься ей, и снова Удесятеряет ураган. Долго с бурей борется оратор. Обожанье рвется на простор. Не словами - полной их утратой Хочет жить и дышит их восторг. Это обьясненье исполинов. Он и двор обходятся без слов. Если с ними флаг, то он - малинов. Если мрак за них, то он - лилов. Все же раз доносится: эскадра. Это с тем, чтоб браться, да с умом. И потом другое слово: завтра. Это, верно, о себе самом.

2

Дорожных сборов кавардак. "Твоя" твердящая упрямо, С каракулями на бортах, Сырая сетка телеграммы. "Мне тридцать восемь лет. Я сед. Не обернешься, глядь - кондрашка". И с этим об пол хлоп портплед, Продернув ремешки сквозь пряжки. И на карачках под диван, Потом от чемодана к шкапу...
– Любовь, горячка, караван Вещей, переселенных на пол. Как вдруг звонок, и кабинет В перекосившемся: о боже! И рядом: "Папы дома нет". И грохотанье ног в прихожей. Но двери настежь, и в дверях: "Я здесь. Я враг кровопролитья". – "Тогда какой же вы моряк, Какой же вы тогда политик? Вы революцьонер? В борьбу Не вяжутся в перчатках дамских". – "Я собираюсь в Петербург. Не убеждайте. Я не сдамся".

3

Подросток реалист, Разняв драпри, исчез С запиской в глубине Отцова кабинета. Пройдя в столовую И уши навострив, Матрос подумал: "Хорошо у Шмидта". Было это в ноябре, Часу в четвертом. Смеркалось. Скромность комнат Спорила с комфортом. Минуты три извне Не слышалось ни звука В уютной, как каюта, Конуре. Лишь по кутерьме Пылинок в пятерне портьеры, Несмело шмыгавших По книгам, по кошме И окнам запотелым, Видно было: Дело - К зиме. Минуты три извне Не слышалось ни звука В глухой тиши, как вдруг За плотными драпри Проклятья раздались Так явственно, Как будто тут внутри: – Чухнин! Чухнин!!! Погромщик бесноватый! Виновник всей брехни! Разоружать суда? Нет, клеветник, Палач, Инсинуатор, Я научу тебя, отродье ката, отличать От правых виноватых! Я черноморский флот, холоп и раб, Забью тебе, как кляп, как клепку, в глотку.- И мигом ока двери комнаты вразлет. Буфет, стаканы, скатерть... – Катер? – Лодка! В ответ на брошенный вопрос - матрос, И оба - вон, очаковец за Шмидтом, Невпопад, не в ногу, из дневного понемногу в ночь, Наугад куда-то, вперехват закату, По размытым рытвинам садовых гряд. В наспех стянутых доспехах Жарких полотняных лат, В плотном, потном, зимнем платье С головы до пят, В облака, закат и эхо По размытым, сбитым плитам Променад. Потом бегом. Сквозь поросли укропа, Опрометью с оползня в песок, И со всех ног, тропой наискосок Кругом обрыва. Топот, топот, топот, Топот, топот, - поворот - другой - И вдруг как вкопанные, стоп: И вот он, вот он весь у ног, Захлебывающийся Севастополь, Весь вобранный, как воздух, грудью двух Бездонных бухт, И полукруг Затопленного солнца за "Синопом". С минуту оба переводят дух И кубарем с последней кручи - бух В сырую груду рухнувшего бута.

4

В зимней призрачной красе Дремлет рейд в рассветной мгле, Сонно кутаясь в туман Путаницей мачт И купаясь, как в росе, Оторопью рей В серебре и перламутре Полумертвых фонарей. Еле-еле лебезит Утренняя зыбь. Каждый еле слышный шелест, Чем он мельче и дряблей, Отдается дрожью в теле Кораблей. Он спит, притворно занедужась, Могильным сном, вогнав почти Трехверстную округу в ужас. Он спит, наружно вызвав штиль. Он скрылся, как от колотушек, В молочно-белой мгле. Он спит За пеленою малодушья. Но чем он с панталыку сбит? С утра на суше - муравейник. В тумане тащатся войска. Всего заметней их роенье Толпе у Павлова мыска. Пехотный полк из Павлограда С тринадцатою полевой Артиллерийскою бригадой И - проба потной мостовой. Колеса, кони, пулеметы, Зарядных ящиков разбег, И - грохот, грохот до ломоты Во весь Нахимовский проспект. На историческом бульваре, Куда на этих днях свезен Военный лом былых аварий, - Донцы и крымский дивизион. И любопытство, любопытство: Трехверстный берег под тупой, Пришедшей пить или топиться, Тридцатитысячной толпой. Она покрыла крыши барок Кишащей кашей черепах, И ковш приморского бульвара, И спуска каменный черпак. Он ею доверху унизан, Как копотью несметных птиц, Копящих силы по карнизам, Чтоб вихрем гари в ночь нестись. Когда сбежали испаренья И солнце, колыхнувши флот, Всплыло на водяной арене, Как обалдевший кашалот, В очистившейся панораме Обрисовался в двух шагах От шара - крейсер под парами, Как кочегар у очага.

5

Вдруг, как снег на голову, гул Толпы, как залп, стегнул Трехверстовой гранит И откатился с плит. Ура - ударом в борт, в штурвал, В бушприт! Ура навеки, наповал, Навзрыд! Над крейсером взвился сигнал: Командую флотом. Шмидт. Он вырвался как вздох Со дна души рядна, И не его вина, Что не предостерег Своих, и их застиг врасплох, И рвется, в поисках эпох, В иные времена. Он вскинут, как магнит На нитке, и на миг Щетинит целый лес вестей В осиннике снастей. Над крейсером взвился сигнал: Командую флотом. Шмидт. И мачты рейда, как одна: Он ими вынесен и смыт И перехвачен второпях На двух - на трех - на четырех Военных кораблях. Но иссякает ток подков, И облетает лес флажков, И по веревке, как зверек, Спускается кумач. А зверь, ползущий на флагшток, Ужасен, как немой толмач, И флаг Андреевский - томящ, Как рок.