Стихотворения и поэмы

АГАХИ

ГАЗЕЛЬ

Встань вечерней порой и лицо приоткрой, чтоб звезда пронеслась над твоей головой, как ночной мотылек, Новорожденный месяц под бровью крутой засверкал, отправляясь в полет круговой, как ночной мотылек. Бедным телом моим и душой овладев, брось ты камень, играя, на луг и стрелу золотую из рук, — Затрепещет всё тело, пробито стрелой, а душа потеряет над камнем покой, как ночной мотылек. Посторонний свидетель — к чему он, мой друг? Но уж, если придешь ты ко мне и его приведешь для услуг, — Пусть душа моя — бедная жертва твоя — вкруг него обовьется с безумной тоской, как ночной мотылек. Но, прищурив глаза, ты глядишь на меня, сколько явной насмешки во взгляде твоем и неведомых мук! Всё, что есть у меня, и всё то, чего нет, вкруг насмешек твоих замирает с мольбой, как ночной мотылек. Девятнадцати лет ты, царица моя. Расцветает твой сад. В драгоценный наряд ты себя облеки, — Вкруг твоих девятнадцати лет полетит девятнадцатитысячный шепот людской, как ночной мотылек. Знать, до самого сердца прекрасной луны долетели стенанья и вздохи твои, о певец Агахи! Пусть же в сладком восторге трепещет душа, от стенаний и слез замирая весной, как ночной мотылек!

ФАЗЛИ

ГАЗЕЛЬ

Если локонов ряд на прелестном лице ты откроешь, царица, в саду — Будет завистью ранен прекрасный тюльпан, и сунбуль удивится в саду. Если шелковый ворот одежды своей расстегнешь ты небрежной рукой — Будет сердце тюльпана кроваво от ран, даже роза затмится в саду. Если люди в великом безумье своем забывают о встрече с тобой, Брось их в пламень разлуки, сожги их сердца и воздай им сторицей в саду. О мой кравчий! Всё в пурпуре это вино — в нем черты отразились твои. Дай мне чашу багровую, словно тюльпан, — пир цветов да продлится в саду. Неужели, о сердце, руины твои посетило страданье любви? Сохрани его, сердце, в глазнице своей, распевая, как птица в саду! Твой возлюбленный, дева, средь прочих мужей именуется Шахимардон? Принеси ему в дар поцелуи твои: по тебе он томится в саду. Ты к султану Омару стремишься, Фазли? Если будешь ты им приглашен, Как сурьма Сулеймана да будет земля, где султан веселится в саду!

МАСУДИ СА'ДИ САЛЬПАН

ОТРЫВОК ИЗ «ТЮРЕМНОЙ КАСЫДЫ»

Знать, неважны дела обитателей мира сего, Коль в темнице поэт и в болячках всё тело его. Десять стражей стоят у порога темницы моей, Десять стражей твердят, наблюдая за мной из дверей: «Стерегите его, не спускайте с мошенника глаз! Он хитрец, он колдун, он сквозь щелку умчится от нас! Ой, смотрите за ним, не усмотрите — вырвется вон. Из полдневных лучей может лестницу выстроить он». Все боятся меня, но охоты задуматься нет — Кто ж он, этот злодей, этот столь многоликий поэт? Как он может сквозь щелку умчаться у всех на глазах? Чем похож он на птицу, что в дальних парит небесах? И такой испитой, и такой изнуренный тоской! И в таких кандалах! И в глубокой темнице такой! Те, которым веками удел повелительный дан, Всё ж боятся меня, — а пред ними дрожит Джангуван! Даже если бы мог я бороться и если бы смог Через стены прорваться и крепкий пробить потолок,— Если б стал я как лев, и как слон бы вдруг сделался я, Чтоб сразиться с врагом, где, скажите, дружина моя? Без меча, без друзей, как уйду я от горя и мук? Разве грудь моя — щит? Разве стан мой — изогнутый лук?

АХМАТ ДАНИШ

КАСЫДА

Слыхал я когда-то, что шахи, владыки земель, Лишь тех правоверных к себе приближали досель, Кто к знанью стремится и в ком добродетель жива, Кто в жизни на ветер свои не бросает слова. Причину от следствий легко отличает мудрец, Науку о вере несет он с собой во дворец; Дыханьем Мессии там славится врач, поборов На благо природы влияние зимних ветров; Искусный астролог, вникающий в тайны планет, Укажет там время падений и славных побед; Певец сладкогласный умножит веселье и вмиг Очистит от скуки природы затравленный лик; Прилежный писец, поднимая волшебный калам, На лик Отарида кладет свою родинку там; Поэт-сочинитель, искусством своим умудрен, Прославит владыку на пользу грядущих времен; Рукой Бехзадэ и блистательной кистью Мани Послужит ему живописец на многие дни. И все эти люди суть гордость и слава страны. Ценить их труды всемогущие шахи должны, Властители царств, не жалея сокровищ своих, Деньгами и пищей должны удовольствовать их. Не тысячу танег, но сотню червонцев сполна Пусть каждому в месяц отныне отпустит казна, А кто изучил все науки земные, тому По нескольку ставок пусть платит она одному. Смиренный Даниш, самый жалкий из шаховых слуг, Который всю жизнь посвятил изученью наук, Который познал человеческих знаний предел, Достиг совершенства и знаньем, сколь мог, овладел. Зачем же богат он лишь горем одним и бедой? Зачем же он беден лишь радостью жизни одной? Черны его дни и котел его пуст — отчего? Зачем без гроша он и дом из земли у него? Пошли же, владыка, сто тысяч от царских щедрот Тому, в ком сто тысяч различных достоинств живет! Я в рощах искусства как лев, неизвестный досель! На пастбищах знанья я — полная силы газель! Я — тот, чья душа, бесконечная, как небосвод. Вращаясь над миром, вовек не покинет высот! Какое искусство ко мне не предстало лицом? Какая наука меня не признала творцом? И в том, что таков я, бесценна заслуга твоя: В саду твоих милостей вырос, смиреннейший, я.

КАТРАН ТЕБРИЗИ

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ТЕБРИЗЕ

1

Пустые надежды не может лелеять поэт — На этой земле ничего постоянного нет. С тех пор, как из мрака возникло миров бытие, Бессмертна земля, но меняется облик ее. Меняешься ты, но бессмертны и ночи и дни, И годы и месяцы — также бессмертны они. Что толку гадать? Прорицанье — пустая мечта. Судьбы не изменишь, и всуе твоя суета.

2

Что толку болтать: «Как случилось, что этот — живой?» Что толку пытать: «Почему убивался другой?» Ты — раб на земле, и к лицу тебе речи раба. Кто скажет тебе, что готовит для смертных судьба? Бог бодрствует вечно, но люди окованы сном. Вращается небо, но тварь цепенеет кругом. Ты замыслов полон, но рок не жалеет людей. Насмешка надежд ты в великой гордыне своей. Ты в час ликованья не помнишь о мраке гробов, В минуту свиданья забыть о разлуке готов!

3

Богат и прекрасен был город старинный Тебриз! Пиры там кипели и сладкие песни лились, Весельем и счастьем там был преисполнен народ, Не ведал он горя, и тяжких не знал он забот. Эмир, полководец, невольник, купец, гуртоправ Трудились там мирно, свой труд по желанью избрав. Тот богу служил, тот прислуживал пользе мирской, Тот гнался за именем, этот — за толстой мошной, И каждый был весел, и, занятый множеством дел, Великого счастья достигнуть при жизни хотел Быстрее, чем слово уста отомкнет мудреца, Быстрее, чем песня людские откроет сердца.

4

Да, лучшего города в мире не создал господь! Но могут ли люди веленья судеб побороть? И вздыбился дол, и скала разметалась в куски, Стал костью песок, и рассыпались камни в пески, И вздрогнули реки, и треснула с громом земля, Ломая деревья и горы вокруг шевеля! И эти дворцы, что вставали до самых небес, И этот ветвями луну задевающий лес, — Где ныне они? Не осталось от них ничего! В развалинах город, и ты не узнаешь его. И если кто спасся — тот ныне от горя поник, И если кто выжил — тот высох от слез, как тростник, И не было сил, чтоб сказать человеку: «Не плачь!» И не было слов, чтоб утешить его: «Не стенай!»

ИЗ УКРАИНСКОЙ ПОЭЗИИ

ЛЕСЯ УКРАИНКА

ПЕСНИ ПРО ВОЛЮ

«Люди идут и знамена вздымают…»

Люди идут и знамена вздымают, Словно огни. Словно дым, наплывают Толпы густые. Колышется строй, Песня про волю звенит над толпой. «Смело, друзья!» Что ж так песня рыдает? «Смело, друзья!» Как на смерть провожает! Страшно, какой безнадежный напев! Кто с ним на битву пойдет, осмелев? Нет, не про волю та песнь! Про неволю Плачет с какой-то неслыханной болью Голос печальный… Значение слов Плач погребальный скрывает, суров. «Смело, друзья!» Провожая на плаху, Брату ль поют, чтоб не ведал он страху? Плачут бессильно, рыдая над ним, Будто его зарывают живым. В страшное время мы жить начинали, Шли мы на бой в предрассветные дали, Нам эта песня твердила, звеня: «Нет, не дождаться вам светлого дня!» Что вам до этого? Вы молодые, Ныне к лицу вам и песни иные. С вашею волей живется вольней, Рано вам петь панихиды по ней! Пусть расцветает она, величава! Что вам далась эта песня-отрава? С этою песней мириться нельзя, Новую песню слагайте, друзья. Так, чтоб она засияла лучами, Так, чтобы ясное красное знамя, Следом за нею взлетев в небеса, Реяло гордо, творя чудеса.

«„Нагаечка, нагаечка!“ — поет иной подчас…»

«Нагаечка, нагаечка!» — поет иной подчас, И с присвистом, и с топотом в лихой несется пляс. А что же вас так радует, любезные друзья? По чьей спине гуляла так «нагаечка твоя»? Над нами ведь прошлась она, родимая земля, Недаром мы запомнили «восьмое февраля». Коль будем мы раздумывать о том веселом дне, Нагайка прогуляется еще раз по спине. Над собственным позорищем мы шутим иногда. Неужто мы, друзья мои, без всякого стыда? Знать, песня не родилася, чтоб волю воспевать, Коль кое-кто, как бешеный, пустился танцевать. Неужто, как невольники, мы, упершись в бока, Под плетками плантатора ударим трепака? Иль мы хотим, отдав себя на божью благодать, Такою «карманьолою» тиранов испугать?

«За горой зарницы блещут…»

За горой зарницы блещут, А у нас темно и бедно. Воды черные в затоне Плещут неприметно. В небе молния сверкает, А у нас во мраке тонет, В черный гроб вода глухая Светлую хоронит. Но сверкающему свету Покорится мрак глубокий В час, когда всё небо вспыхнет Бурей светлоокой. В час, когда пронижет волны Серебристыми мечами, В час, когда на дно заглянет Быстрыми очами. И в ответ на это пламя Свет в затоне разольется, Если блеск высоких молний В глубину прорвется.