Стихотворения и поэмы

6 27 ЯНВАРЯ

Он закричал простудным рваным криком,— заслышавши его, застыл в молчанье люд, и было то кричаньем душ всеобщим, и было то сплоченьем душ великим прощанья незабвенного салют. Чугунный снег. Багрянокрылый стяг. И город, замерший впотьмах там, на своих холмах, внимал, как в пустоте полей кричал взахлеб, кричал, кричал он с эхом вперегон, кричал, ветрам наперекос, задышанный, задымленный, замерзший паровоз. Застыл и я. За этим воплем ввысь, как в клятве боевой худые руки, в едином грозном взмахе вознеслись иных гудков пронзительные звуки,— впились штыками небу под ребро, кинжалами прожгли ему нутро. Кричащий пар хлестал из труб, разрезав подоблачье. И то был плач железа. И, словно подстегнутый свистом метельным, рванулся табун голосов напряженных над ржавыми крышами старых котельных, над серой толпой мастерских станционных, и вырвалось горе из патрубков медных, из глоток надсадных убогих заводов — сквозь мглу и безмолвье полей безответных, сквозь долю, и думу, и душу народов. И мама заплакала. Вижу сквозь годы — те ломкие пальцы, прозрачно-сквозные, платка невеселого гарус потертый, заплатки на л октях, такие родные. Гудки, точно арки, над отчею дверью сливались в одном небывалом аккорде — он был и недужным, и горьким, и гордым, он кличем и верою был — не безверьем. Такой он был силы и боли исполнен, такой невиданной силы и боли, какой не изведали люди дотоле, какую расслышал один лишь Бетховен. И скорбь вознеслась над полем и высями горными — колонны аккордов, в эфир устремленных Бетховеном. Волною она из металла и музыки кованой помчала по свету кругами большими и скорбными. Кружила, святая, крушила, сметая всю дрянь, дребедень, кучи праха слепого и ржави. И люди от скорби такой становились мудрей и мужали, по закутам не разбредались, дружнее под стяги стекались, а тем, кто сопит отчужденно, в шарфы позакутавши рты, печалью страны не дышать и братства путем не идти. Перерастают люди себя вот в такие мгновенья, выходят на зори люди из черных чуланов ночи. И братство уже как потребность, как суть твоего поколенья, всё прочее в небыль отходит, в разбитые рвы одиночеств. В часы такие быстрые, равные мысли перенапряженному мигу, в часы испытаний тяжелых, незнанных доселе утрат всё яростнее, всё яснее, всё явственней сердцу и миру, что человек человеку и вправду — товарищ и брат. Шесть суток двигались люди дорогою скорби и веры к тому возвышенью над ними, где, знаменем красным накрыт, лежал человек, для которого нет в мире сравнений и меры… Ужель из далекой Умани прозрел я, как он лежит? Я стоял на подворье. И плакала мама. Рыдал возле нас три минуты над заводиком «Труд» гудок, но те три минуты сумели столько честно сказать и прямо, сколько тогда постигнуть я еще глубоко не мог. Себя позабыть, раствориться в прозренье, в беде и, тоскуя, пылко и самозабвенно вглядеться в проломы ночей, увидеть у Дома Союзов безмерную боль людскую и лики солдат, рабочих, крестьян, ученых, ткачей, замедленные потоки по Дмитровке и Петровке, и головы непокрытые, и очи в ледышках слез, и стяг государства приспущенный, где храмов кремлевских головки, как пламя, прижатое книзу могучим бореем гроз. Шесть дней. Шесть ночей… Неустанно глядел я, горем терзаясь, вливался душой в половодье московских бульваров и улиц и слышал, как иглы еловые шуршат, с венков осыпаясь, как слово любви и прощанья земляк мой бормочет, сутулясь. Сдувает он иней, что хрустко на хвою осел и троянды, склоняется горько и бережно над пахнущим терпко венком. Мильоны несут свое горе, и шепот, и плач, и гирлянды. И в голос рыдают лишь скрипки. Молчанье и дума кругом. Белоколонная зала, сосновой хвоей увитая, музыка Баха, как вечности благословенный клик. В бездонную скорбь низринутая, безмерным горем убитая вконец обессилела Крупская, присесть бы ей хоть на миг. Калининская бородка в слезинках вся, знаменитая, и Сталин в промерзлой шинели недвижен и тверд, как штык. В бессонном военном дозоре на страже застыл Ворошилов. В хвором сердце Дзержинского спазм беспощадный не стих. И, личное превозмогая, каждый из них пересилил сумятицу, стон и смятенье развихренных болей своих. Шарканье тысяч ног. И бесконечность колонн. Прощанье. Печаль. Тишина. Но плачей сдержать нельзя. Шли люди от всех наречий, народов, имен и племен, частицу его бессмертия в сердце своем неся, и верили — с нами он, и знали, что с нами он — мы сон его не потревожим, себе все заботы взяв. И скорби, и доли, и думы стекались в единый объем, и вмиг единились люди в один неделимый люд. Об камни площади Красной с замаху ударил лом. Так начат был надмогильный, ночной надмогильный труд. Костры полыхали. Полозья визжали. И конская морда куржавой от стужи была. В сугробах высоких сосновые бревна лежали. Рубанки выкрикивали. Выстанывала пила. Лопаты вызванивали. Долбило мерзляк долото. Пять суток без перекура. Пять суток не спал никто. И яма была всё глубже, и был всё грузнее над нею — бревешко к бревешку подогнанный, плечистый смолистый сруб. Так клалась первооснова будущего Мавзолея, под самой стеною Кремлевской строгий, как вечность, куб. Черно-червонный дым черно-червонных огней. Черно-червонных стен черно-червонная твердь. Черно-червонный стяг черно-червонных дней. Черно-червонная боль — только не смерть, не смерть. Не смерть, а жизнь поднимают над миром, что стынет в муке, живым багрецом революции обернутый гроб Ильича. Путейца стальные ладони, путиловца сильные руки его над планетой вздымают, несут его на плечах. Поступью тяжкой. До стен Кремля. Ровно в четыре часа. Ударили залпы. И глухо, тоскливо шатнулась земля. Вздрогнули небеса. За окоем закатывается грохот за вспышкою вслед. И вновь тишина, как саван, как тягота, как забота. И терпеть уже нет больше мочи. И вот начинает кто-то: «Вы жертвою пали…» Вы пали? Вы пали?.. О, нет! Вы встали, не сломленный смертью, несогнутый, необорный, овеянный стужей вселенской, метелицею времен. Тот день… Тот червонно-черный — всю душу мне выстудил он… Для скорби своей всё ищу я слов достойных, неброских, не убранных в наряд пестровато-узорный, чтоб образы, мной не виданные, чтоб гомоны, мной не придуманные, стали бы тихим трепетом рифм, не рожденных пером. На снежном бугре горемычной Умани стою на ветру ледяном. Сквозь м ороки, беды и горести, сквозь темень ночами безлунными, сквозь пепел грядущих пожаров и будущих схваток гром я вижу те дальние годы раскрытыми настежь очами, тем взором смотрю, которому дано, как солнцу, лучиться, чтоб видеть, и поражаться, и проникать, и учиться, незримо и непостижимо пронзая эпоху лучами. Тот день… Он пророчит миру всем смыслом своей бесконечности, что в смерти — бессмертье великих, что мерить их жизнь — векам, что в людях взаправду людское — в жадном творенье вечности. Тот день так пророчит нам. 1973 Перевод В. Максимова

187. НОЧНЫЕ РАЗДУМЬЯ СТАРОГО МАСТЕРА Поэма

Ровеньковским друзьям моим посвящаю

Зигзаги свистков паровозных, стальные раскаты дороги, и буферов скрежет, и топот, и мирные рокоты века, и шаткие тени покоя. Подавленный трепет тревоги. Усталость, простая усталость старого человека. Лежать и года свои слушать в ночной полутьме напряженной, невольно перебирая узелки размотанных воспоминаний. Они набухают, как вены склеротика, синью тяжелой и полнятся, словно музыкой, отзвуком переживаний. Еще один день, он прожит недаром — в трудах и заботах. Мерещится снова то гневом, то радостью, то улыбкой, то вдруг отзовется под сердцем болью колкой и зыбкой… Дремотная серая полночь задумалась на поворотах. Лежи, в свою память вслушивайся, в свои незажившие раны, в живые дела и сомненья. Смежаешь усталые веки, и свет ударяет, как будто внезапно включились экраны того, что в тебя впаялось, впаялось — навеки, навеки. Пусть больно. Пускай нестерпимо. Как счетов глухие костяшки, состукнулись воспоминанья. Что ж, Петр, подводи итоги. Нанизывай думы, и беды, и промахи, и промашки на крепко сплетенную нитку нелегкой твоей дороги. Каменья, что ранили ноги, они даже в памяти тяжки. Как будто светает. Сегодня светает? А может, полвека тому? Мерцание чутко, легко, осторожно перебирает, как будто цимбалы, тьму. Струна — к струне. Струна — к струне. Взаправду? Сейчас? Или только во сне? Вернись, человек. На полвека назад возвратись в свою отшумевшую жизнь. Разве может она повториться? А ты удивись, все виденья, как струны цимбал, теребя, и отблеском прошлого юность вдруг озарит тебя. И луч прозвенит, над тобой он встает в рост полный — так хора звучанье растет, сиянье рассвета тебя окружает, в недолгое детство твое возвращает. И снова скрипят на разбитых пылящих дорогах, медленно переваливаются широкие наши возы. Ты снова услышал мычанье волов круторогих, шептанье колосьев, раздольное эхо грозы. Дорогами детства, полями Елисаветградщины бредешь, босоногий, пылят под тобой большаки. Что вынес оттуда? Сиянье души нерастраченной, шершавую ласку, тепло материнской руки. И воспоминания — ты в колее подбираешь иссиня-блестящие камушки… Аж след за телегой блестит. Показать это диво ты в поле к отцу прибегаешь, и он называет камушек словечком смешным: антрацит. Чтоб топливом стал этот камень в топке сахароварни, его с недалекой станции везут через наше село. «Петрусь, посмотри на эти обведенные радугой грани, в них скрыта великая сила, таится в них свет и тепло». Ты всматриваешься и видишь чудесные оттиски в камне: обугленный след древесины, ветвей удивительный след, расплющенные узоры с перистыми завитками растений, лежавших в недрах уже миллионы лет. Ты собирал осколки. Друзья удивленно глядели — неужели горят? Пастушата бросали их в свой костер. Занимался бурьян, и огонь привораживал взор. Только черные камни в пастушьем костре не горели. Ты в руке их держал — щедро солнце степное блестело на изломах и гранях… В них было тревожное что-то, в них что-то мерцало, какое-то дивное дело, что сегодня зовет, что стало твоей заботой. Руки детства легли на заветные эти каменья, на эти предвестья, сокрытые в недрах земных. Миновали года. И шагнуло мое поколенье в незнакомые дали с крестьянских подворий родных. На Донбасс! На Донбасс! Комсомольцев колонны. Нашей юности цвет. Вижу — зарево глаз. Слышу — крик молодой облетает вагоны: елисаветградцы, вперед на Донбасс! Ты среди них. Догнал… Схватил котомку с хлебом зачерствелым, накинул пиджачок отца на плечи и побежал… Успел — душой и телом. Догнал вагон — и ты уже далече от пастбищ и полей… Ты увидал простор совсем иной — звенящий, гомонливый, мятущуюся синь меж треугольных гор, и абрикосы копров, и дыма гривы… Твой край! Ты породнился с ним с тех пор. Твой край, теперь с тобой он вместе дышит пульсацией своих пластов, и дыр, и нор, и глубиной своей тебя он слышит. О, край родной, мой неусыпный край! Я вспоминаю, сердцем вспоминаю яры, бараки, флаги на копре, щиты, призывы, лозунги бригады, нас — молодых шахтеров во дворе. Внутри казармы — нары и плакаты. Дощатый пол. И лампочка едва под потолком казарменным видна. О край родной! Вовеки не забуду ночь первую среди чужих людей, хрипящую в их голосах простуду, я помню песни завтрашних друзей — проходчиков, забойщиков… Их ссоры внезапные. Насмешливые взоры. Еще я к общим нарам не привык. То грустный шепот, то обиды крик… Растерянности ночь… Сосед вздыхал. И я не спал. Суровое начало потом не раз я нежно вспоминал. Судьба с мечтами детскими кончала. Я на пороге зрелости стоял. Мои тяжелы пути… В железную клеть Войти. В гремучую бездну стремглав упасть. Во тьму. В ее черную пасть. Держись! Пригнись. Чернеет нора. И грохот — он сдавит, он стиснет, гуденье нависнет… И дернется клетка… Крик: «Берегись!» Пролетит вагонетка… И лампам дрожать, и железу визжать, сжимать и размалывать угля пласты. Пусть грохот и лязг повсюду, а ты знай свое дело — бей, долби, режь, дроби. Спокойно. Смело. Следи, чтоб шаткий не пополз крепеж. Спадает пласт. Даешь! Даешь! Поток сыпучий. Взрыв. Напрасно сердце не тревожь, ведь ты не боязлив. Согнусь, сожмусь, переползу, подрежу жирный пласт внизу — удар! Тяжелый гул… Поглубже кепку натянул. Привыкну тут? Смогу? А что ж! Не отступлю ни на вершок. Не задрожу, и невтерпеж вбить в пласт свой жадный обушок. Такой мой труд. И честь моя. И мне сам черт не брат, хоть сам чернее черта я от картуза до пят. И черная плывет струя, шурша, из-под лопат. Сплывает уголь. Дни плывут. И с ними — чувств поток. Всему найду порядок свой, и свой подход, и срок и на отбойный молоток меняю обушок. Упорный труд, задорный труд, со сметкой — молодецкий, почетный на моей земле шахтерский труд. Советский. Стал мне послушен мой удар. Стал крепче молоток. Из шлема серебристый луч забоя мрак рассек. Пускай ничком вползаю в лаз, согнувшись под землею, зато встаю я в полный рост перед своей страною. Я перед ней душою чист — проходчик, мастер, штейгер, коммунист. О возвращении домой и думы не осталось. Я научился побеждать сомненье и усталость, Горняцкий жар, шахтерский нрав уже влились в меня, обвыкся в душной тесноте, душой прирос к забою. Когда недолго отдыхал на россыпи угля и неба черного пласты висели надо мною, о тихом небе голубом мечтал и думал я. Мне вспоминался птичий грай, и тени облаков, и танцы в клубе — и гармонь, и топот каблуков, и обдавали вихрем вдруг занозистые польки. И милый смех… И нежность рук любимой комсомолки… Ты с ней дорогу начинал сквозь ранние потемки, и было вам вдвоем светло в убогой комнатенке. Ты заглянул в ее глаза — увидел чудный край. О, молодость, о, наши дни, птиц перелетных край! Перелетали дни. Настал тот день в календаре — аж раскололась громом высь на утренней заре. Шахтеры! Ваш окоп — забой! В него на бой иди. Как в черный танк, ты в черный пласт железный зуб всади. И днем и ночью я держал свой молоток, как штык, рубил, обрушивал, дробил, кромсал, колол — впритык. И были дни, как штурма дни, как натиск злых атак. Подземными солдатами с врагом мы бились так. Дневную смену кончил я. Еще горел закат. Семен промолвил: «Петре, стань. И степь послушай, брат». Приглушенно, как рокотанье гроз, с томительною чередою волн по горизонту гул катился, рос, и под ногами содрогался дол. Клубился дым. Смотрели мы туда. Краснели в тучах неба перепады. Я содрогался, слушая… Тогда Семен сказал: «То отзвук канонады». И с каждым днем всё приближался гул. Звенели рамы. Ветер гарь тянул, и степь трясли тяжелые снаряды. Эвакуация. Оксану на вокзал я провожал. Прощались паровозы. Семен уехал… А меня держал тяжелый долг перед лицом угрозы. Ночь близилась. А тени во дворе метались от стен и от столбов. И резко удлинялись под вспышками ракет. Сдвигался небосвод. Оборванные тросы заметались над прорвою шурфа назад и вперед, назад и вперед. Мы рвали проводку. Впотьмах мы взрывчатку совали под рельсы и стены. Ломали машины, щиты, крошили приборы, и долю свою проклинали, и хрипли от горя, от черной своей маеты. Уж лучше в бою до пули последней сражаться, чем всё, что своими руками мы здесь создавали,— ломать и крошить, не помня себя, и от ярости задыхаться. Приказ есть приказ. Что осталось — пусть сгинет к чертовой матери. Всё, что врагу пригодится на шахте,— сжигай! Шнур запали и ложись, себя, сукин сын, спасай. Огненными снопами масло взметнулось в трансформаторе. Я губы кусаю. Я землю обугленную грызу, не в силах подняться. Ни мысли, ни боли. Тьма! И воздуха мало. Грязными кулаками размазываю по скуле слезу. Такое горе меня еще не трясло, не шатало… А после? А потом шеренгою, как тени, в плену внезапном потянулись дни. Пусть голод, мрак — не падай на колени и гнев и веру — глубоко вдохни. Мы волю к жизни удесятерили. Дождусь. Дождусь. Жить нелегко. Я жду. Пусть злоба, смрад, пусть резь дизентерии — не сдамся, нет. Перебреду беду. И дождались. Расплющил огражденье зеленый танк с звездою на броне. И я свободен. И зовет отмщенье — еще нужны саперы на войне. Ты помнишь, Петре, берег Балатона? Я кровью обвести его могу. Там снег месила вражья оборона и притаились диски мин в снегу. Мы сотнями их складывали в кучи. И в каждой — смерть: его, твоя, моя. Я слышу звук искателя трескучий. И диски сотнями укладываю я. Сто раз стою над гибелью. Искатель жужжит, и в пальцах у меня взрыватель. Вперед, солдаты! Чистый путь простер для вас руками чуткими сапер. Мы взяли Вену, и на той дороге, у радостной победы на пороге, под небом Чехии, под стягами багряными прощался я тогда с однополчанами. Родимый дом ждал каждого из нас. Кто в Поти. Кто в Москву. Кто в Томск. Я — на Донбасс. Оксана? Оксана! Поблекла, увяла… Ох, горя узнала — в тревогах, слезах и тяжелых трудах ты. Повсюду — руины. Земля — одна рана. Зияют каркасы затопленной шахты. Шахтеры — одни инвалиды да бабы. Добыча — унылая кучка угля. Мы телом ослабли, но духом не слабы. Нас шахты зовут, окликают поля. Чернеет местечко — хибары, халупы. Несчастные крыши провисли, прогнили. Овраги, где углем присыпаны трупы… Обрывки колючки, где пленники гибли… В больнице над прудом героев пытали. Палили железом безмолвные губы. Слова на стене… Их гвоздями писали опухшие руки Олега и Любы. Степной городок разоренного юга. До черных и дымных шатров терриконов из парка летит тополиная вьюга, трепещет листва уцелевшего клена. Вон там, на поляне, где алый шиповник цветет,— автоматы им, юным и гордым, тела истерзали. И годы и даты летят неустанно, а вечность в своей величавой печали склонилась над этой священной поляной. О, гордость, о, юность шахтерского края! Усталые руки свои простирая, молю, чтобы юные люди земли, такие же гордые, легче росли… Что, Петр, не спится? Вновь дума запала. Колотится пульс, молотком ударяет. И грудь подымается тяжко, устало, и сердце, как в черную шахту, ныряет. Зачем неспокоен? Откуда тревога? Бессонница мучает, ноет забота. Оглянешься — разве плохая дорога? Зовет — не любимая разве работа? Но неутоленность душой овладела. Скажи, разве радость в забой не входила, где новые крепи и новое дело по новому штреку пошло, забурлило? Что, Петр, не спится? Не больно, не душно. Сквозь пол, сквозь фундамент, сквозь глыбы породы идет содроганье. Упорно и дружно проходчики бьют аммонитом проходы. Считаешь удары… Один… десять… двадцать. За смену дозволено только шестнадцать. Опасность. Беспечность. Словами мужскими я засветло дурням что надо втолкую, ведь можно из штрека не выйти живыми. Собью с них бездумную прыть молодую. На восемьдесят километров пробито проходов — но бережней будь с аммонитом. Гудит глубина и дома сотрясает. Слышно тебе мощный гул под землею. Возносится эхо, и гул нарастает. Бессонница, Петре, сдружилась с тобою. Ты видишь всю шахту — огромное тело в сплетении мускулов, нервов и жил. Ответчик за жизнь и рабочее дело — ты мастер. Ты руку на пульс положил. Не легкие наши победы, мой брат. Ты рати шахтерской подземный солдат. Ты помнишь, как в порохе, слякоти, мраке, и в старенькой штольне, и в голом бараке мы видели первое счастье людей. Оно называлось работой и дружбой, нелегкой дорогой — моей и твоей — на шахту из глиняной хижины южной. Оно чуть сияло в начале пути, как угля крупицы в ребячьей горсти. Как проблески света — еще до восхода. Встречались в пути и беда, и невзгода. Сквозь пыль наших пустошей елисаветградских, из сирых домишек луганских селений, сквозь пущи и хляби походов солдатских, из черных — чернее угля — подземелий я вынес его, свое счастье рабочее. Не днями я вел, а трудами — отсчет. Что ж сердце себя успокоить не хочет? Иль завтрашний день ему — не в зачет? Уже перевал. Уже сходят на убыль дороги и радости. Старость. Пора. Еще под землею последний твой уголь. Но порох остался. Душа не стара! И воля ведет на-гора. На-гора! И в сердце таится тревога-заноза, грядущего планы, наметки, дела. Я трудно дышу — это пыль силикоза хрипит в моих легких, за горло взяла. Наш недруг старинный… И нет мне покоя, на отдых счастливый в себя не уйду, прикину, примерю дистанцию боя, как выжить навеки из шахты беду. И может, грядущему будет в наследство добытая думой бессонных ночей идея моя. Да поможет мне детство, и мудрость науки, и свежесть степей! Чтоб воздух, как степью, по штольне струился и легкие нам, и забой заполнял. Встань, Петре! Край неба уже раскалился и под терриконом в пруду отразился. День будущий тихо сегодняшним стал. На прудике шахтном закрякала утка. День начался. Слышишь? Сигналят побудку. Как высь торжествует в сиянии алом! Ни вздоха, ни думы о сердце усталом. Про старость — ни слова И света потоки — навстречу! Я вас ожидаю, потомки. Как души светлеют! Как дали яснеют! И можно коснуться надежды, мечтанья. Со счастьем иди, человек, на свиданье. Встань в полный свой рост, напрягшись для нового старта. Один лишь из четверти миллиарда. но ты — единица всеобщего смысла, с высоким закалом, с любовью к труду, иди по великим путям коммуниста. Все дали открыты! Я слышу. Иду. 1975–1976 Перевод И. Шкляревского

ПРИМЕЧАНИЯ

Литературное наследие выдающегося украинского советского поэта М. П. Бажана (1904–1983) включает в себя произведения различные по жанру и тематике — лирику, поэмы, критические статьи, художественно-мемуарную и научную прозу; видное место в этом наследии занимают стихотворные переводы с языков народов СССР и народов мира.

На украинском языке издано свыше 50 книг поэта, в том числе более 30 сборников стихотворений и поэм. Были выпущены также Собрания сочинений М. Бажана в двух томах (1965) и дважды в четырех томах (1974–1975; 1984–1985). [92]

92

Все эти издания вышли в Киеве.

Произведения М. Бажана неоднократно публиковались на русском языке отдельными изданиями и в составе антологий. В основу данной книги положено наиболее полное двухтомное издание стихов поэта в переводе на русский язык (М., 1984) и последнее четырехтомное издание на украинском языке (Київ, 1984–1985), подготовленные еще при жизни автора.

Настоящее издание — собрание избранных стихотворных произведений М. Бажана. В отличие от упомянутого двухтомника, за пределами которого осталось немало даже известных произведений поэта, это издание дополнено за счет стихотворений, написанных им в ранний и самый поздний периоды творчества, т. е. в последние годы жизни.

Тексты переводов в первых и последующих публикациях не всегда совпадают, так как переводчики в процессе длительной работы вносили в переводы изменения, сообразуясь, в частности, с более поздними редакциями украинских оригиналов. Все эти изменения учтены в настоящей книге. Многие произведения М. Бажана переведены на русский язык для настоящего издания впервые (они отмечены в оглавлении звездочками).

Структура данного издания, в принципе, отвечает тому построению, которого придерживался сам поэт в собраниях своих сочинений. М. Бажан следовал в них хронологическому порядку в расположении материала и в то же время группировал значительное количество стихотворений в лирические циклы, нередко публиковавшиеся и отдельными сборниками.

Настоящее издание избранных стихотворных произведений М. Бажана состоит из двух разделов: «Стихотворения» и «Поэмы». В конце первого раздела под особой рубрикой помещены стихотворения, не входившие в прижизненные издания сочинений поэта. Структура лирических циклов полностью сохраняется.

В издании представлены стихотворения из основных сборников М. Бажана: «17-й патруль» (1926), «Різьблена тінь» (1927), «Будівлі» (1929), «Дорога» (1930), «Безсмертя» (1937), «Батьки й сини» (1938), «Ямби» (1940), «Гнів Отчизни», «Клятва» (1941), «Данило Галицький» (1942), «Сталінградський зошит» (1943), «В дні війни» (1945), «Англійські враження» (1949), «Біля Спаської вежі» (1952), «Міцкевич в Одесі» (1957), «Італійські зустрічі» (1961), «Політ крізь бурю» (1965), «Чотири оповідання про надію» (1967), «Уманські спогади» (1972), «Нічні роздуми старого майстра» (1976), «Карби» (1978).

Даты написания, как правило, заимствованы из последнего украинского издания стихов М. Бажана в четырех томах с некоторыми уточнениями по более ранним публикациям. Несколько стихотворений последнего периода творчества поэта, год написания которых пока не установлен, помещены после датируемых стихотворений.

В примечаниях указываются названия произведений на украинском языке, сообщаются необходимые историко-литературные сведения и поясняются важные для понимания текста реалии.

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. Перевод ст-ния «Червоноармійська». Перекоп— Перекопский перешеек, который после ожесточенных боев с белогвардейскими войсками барона П. Н. Врангеля был в 1920 г. взят Красной Армией.

2. Перевод ст-ния «21 січня». Первоначальное загл. ст-ния «27 січня 1924» (дата похорон В. И. Ленина).

3. Перевод ст-ния «Про жито й кров». Голубая лента— знак принадлежности к украинской националистической военщине. Жупан— кафтан, верхняя мужская одежда.

4. Перевод ст-ния «Протигаз». Респиратор— прибор для защиты органов дыхания, зрения и слуха от ядовитых газов и пыли.

5. Перевод ст-ния «Пісня бійця». Барабан— здесь: часть огнестрельного оружия — цилиндр с гнездами, в которых размещаются патроны.

6. Перевод ст-ния «Боєць 17-го патруля». 17-й патруль— символический образ, воплощающий идею романтического подвига во имя революции; эта идея пронизывает почти все произведения первого сборника стихов М. Бажана «17-й патруль». ЧОН— части особого назначения.

7. Перевод ст-ния «Підкови коней».

8. Перевод ст-ния «Папороть». Как и в других сонетах сборника «Різьблена тінь» («Любисток», «Разрыв-трава»), в сонете «Папоротник» использованы мифологические образы славянской языческой древности и мотивы старинных украинских народных песен. Вместе с тем, по мнению Е. Адельгейма (см.: Адельгейм Є. Микола Бажан. Київ, 1977. С. 23), в сонетах отражается влияние поэзии французских парнасцев (особенно Жозе Мариа де Эредиа). Древляне— одно из восточнославянских племен, жившее в припятском Полесье. Веснянки— весенние обрядовые песни, пелись в хороводах на праздниках в честь весны и в начале полевых работ.

9. Перевод ст-ния «Любисток». Любисток— многолетнее травянистое растение, до 2 м высоты, часто упоминаемое в украинских народных песнях.

10–12. Перевод цикла «Розмай-зілля» (1. «Тривожна ніч весни, туману й трясовиці…», 2. «Опівночі земля застугоніла…», 3. «Кінчається ночей вільготних половіння…») 1. Криница— ключ, родник, колодец. Тирлич— в народных поверьях «бешеная трава», которую собирают ведьмы накануне дня Ивана Купалы. 3. Розмай— по-видимому, то же, что и тирлич; в народных поверьях название волшебного зелья, имеющего чудодейственную силу вызывать любовь.