Стихотворения и поэмы

3 БРАЗИЛИАНА ВИЛА-ЛОБОСА [71]

Как марево юга, как даль без предела, Завеса тумана вдали поредела, И с первых же звуков и тактов прелюда Раскрылись щедроты творимого чуда, Печали и сны чужедальнего люда, Его сновиденья, легенды, химеры,— И с легкостью встал, словно дым из погашенных огнищ таперы, [72] Растревоженный и волокнистый, как дымок пепельно-серый, Долгий звук, гордый клич и стенанье пожухлых саванн. Кто же он, тот глашатай, пришелец, бродяга неузнанной эры, Мятежник саванны, безмолвия страшного пан? Услышат ли клич поселенцы тех мест — пионеры — Иль тишью набитые уши напуганных поселян? А будет ответ ли? Но отклика нету. Обман. Один он — под небом пустынным, смертельным, печальным, Один — как облитая солнцем агава на холмике скальном, Один между жаждою сердца и адом застойного зноя. Один перед выжженной степью, необозримой и жалкою, Костлявый, согбенный, согнувшийся перед тяжелой судьбою, Поддержанный только надеждою, словно надломленной палкою. Вокруг злая поросль саванны блещет разгневанно, глянцево,— Как спазмами, скручены, обглоданы, словно канцером, Кактусы, что закованы в колюче-зеленые панцири, Бредут по холмам, как убийцы, как упыри, как бандейросы. [73] О, горе поверить обманщику, — с ним быть заодно — как в карцере. Нет нигде и тропы. Нет нигде и воды. Нет нигде и росы. Зря не гляди ты в землю. Стерлись во прах следы. Опомнись и встань — и в гиблое место свой клич, как пулю, всади, Вонзи ее в зноя зияние, в адово пекло сияния, Из горла шершавого выдави свой голос для песни дерзания, Не покоряйся печали, не поддавайся отчаянью, Не доверяйся ни господу, ни демону, ни одичанию. Слово, пронзи молчание! Страсть, вознесись над покорностью! Песня, будь нежной и доброй, дохни ты высокогорностью, Встань перед взглядом людским не болезненной фата-морганою, В сердце людское не втискивайся отравленною лианою. Сердцу не нужно ни яда, ни льстивого меда, ни лжи. Прямо в глаза гляди ему, любовью его освежи, Озари его темную пропасть, ключом прозвени из беды, Смочи его рваные раны, дай хлеба ему и воды, Чтоб жажда исчезла, чтоб суша размокла, Чтоб громче запел среди поля кабокло, [74] Чтоб песни пеона сквозь пустошь летели… Как властно и складно всплывают печали виолончели, Как сдержанно гордо рокочет под трепетом пальцев гитара, Как громко ревет тамбор-онса [75] рычанием злым ягуара, И тяжко, как из подземелья, выходят на солнце гобои! Молитва людей о земле, о кормилице, ставшей судьбою, Молитва земли о зерне, ее дума про влагу и колос. Как сердце легко встрепенулось и чуть было не раскололось. Когда вкруг него загорелся женский всесильный голос И вымолвил слово с мольбою, с молитвой, исполненной горести, И душу нагую поранил так радостно-сладко до болести! Не бойся счастливой боли! Цени проходящий миг. Пусть хлынет в тебя блаженство. Пусть будет тебе тепло. Входи в танцевальный круг. Всем невзгодам назло. Выплеском рук входи в круг, иди напрямик. Крик! Вот бы к танцу бубен нам бы Так, чтоб гром стоял в ушах. В яростные ритмы самбы Втиснуть грудь, впечатать шаг. Топочи-ка, парень, звонче, Так, чтоб отступила мгла. С плеч легко слетает пончо, Словно кондора крыла. И пошли… Рокотать пошли барабаны Над селеньями, над просторами голыми. Огнем полыхнули майданы, Пахнули палеными смолами. К плечу бы прижаться плечом бы, Чтоб искрами ввысь дух наш выбился бы, Чтоб танец могучий киломбо [76] Стал гневом — не только лишь выплясами, Чтоб грозно сквозь сумрак столетий Сигналы огнистые высыпались, Гляди же! И сучья и ветви Под зноем, под пламенем выпростались. Танцуй же киломбо, парень! Девушка, — в круг, танцевать! Оземь звените же в паре! Вместе. Вместе. За пядью пядь. Танцуй, гарцуй, кружись, вертись, Вольней, смелей, в полет. Всё дальше вдаль, всё выше ввысь До самых до высот,— Чтоб люди вместе собрались,— Так голос твой зовет… И вдруг крутеж на спад, И вдруг на спад каскад. И вдруг удар на снос, на сруб. Громовый возглас труб. Металла поступь. Медный глас. Не стон безвольных орд. И вот в поход, и вот в полет Зовет аккорд, Грядет аккорд, Поднявшись в рост, плечист. И слышу я, как он растет, Циклона непомерный свист. Труба накалена. Уперся звук в зенит. И мост аккордов вдруг провис, Вскричал внезапно тромбонист, Последний шквал ворвался в зал, Настал неистовый финал. Обрушился, осыпался обвал. Завершилось далекое-близкое веянье крыл, И воздух насквозь трепетаньем прощальным пропитан. И вот дирижер торжественно-тихо закрыл Свою партитуру на черных ладонях пюпитра. Перевод Л. Озерова

71

Эйтор Вила Лобос (1887–1950) — выдающийся бразильский композитор. Его сочинения пронизаны духом народной музыки, вобравшей в себя мотивы и индианские, и негритянские, и латиноамериканские.

72

Тапера — одинокое, покинутое людьми жилье в степи или в лесу (браз.).

73

Бандейросы — участники банд, охотящихся на людей, работорговцы.

74

Кабокло — метис.

75

Тамбор-онса — музыкальный инструмент, род тамбурина.

76

Киломбо — народный танец, изображающий бой с карателями.

4 ГОЛОС ЭДИТ ПИАФ

Себя отдала своей песне. Всю отдала. До конца. Перелюбила. Переболела. Всё испытала на свете. Крик обернулся хрипом. Голова тяжелее свинца. Словно в любовном экстазе, сомкнув тяжелые веки, Слезами иссиня-черными смыв макияж с лица, Печалью, надеждой, любовью осталась она навеки, Эта певунья бродячая, взбудоражившая сердца. Осталась она красотою, пускай убогой, приниженной, Пусть грешницей, брошенной навзничь для каждодневных мук, С безжалостной откровенностью, с распахнутостью бесстыжею, Воспевшей нежность и ненависть беспутных своих подруг. Кто она? Серый воробышек, [77] тот, что на крышах Парижа О крохах любви, а может, о хлебных крошках чирикает? Я вижу ее над толпою, шальную, в кудряшках рыжих, Я вижу ее — монтаньярку, бунтарку, актрису великую. Я знаю, она не стреляла в убийцу с железным крестом, Петеновские жандармы ее не хлестали хлыстом, Она не кровавила руки, таская железный лом, Чтоб воздвигать баррикады над Сеной, за каждым мостом. Я знаю, на гильотину, как мужественная Франс Блок, Не шла она, оголяя шеи своей уголок, И радиопередатчик не клала в солдатский мешок, Но не отступила от Франции ни разу, ни на вершок. Ведь ради нее сгорала Даниэль в тифозном жару, И ради нее перед смертью Пери потянулся к перу. Расстрелянные пролетарии ее заслоняли собой. …С вершины собора певунья глядела на город свой И горько рыдала вместе с химерами Нотр-Дам, Когда по бульварам скорбным, по Елисейским полям, Не тень гренадеров мертвых, а тень полумертвых полков Плелась без надежд и оружия, без славы и даже без слов, Поверив маршалам лживым, не отстояв свой кров. Вернулись домой солдаты, опомниться не успев, А сверху летел им вдогонку неумолимый напев, В котором слышался вызов, звучал справедливый гнев. Рыдающий женский голос, он в души тогда проник, Его мы доселе слышим, укора и скорби крик, Зов матерей Парижа, старцев, калек, сирот В то лето сорокового, в тот вопиющий год. Актерка — росток окраины, безвестная дочь Бельвиля, Рожденная в желтой дымке уличного фонаря, Она познала могущество, изведала и бессилье, Заря полночного города, предутренняя заря. Никогда я ее не видел, но чудится мне всё чаще Облик той маленькой женщины с устами как рваная рана. Кем же ей быть без песни? Бездомной девкой, гулящей? Кем же ей быть без Франции? Нищенкой, с горя пьяной? Сквозь семь кругов преисподней пройдя, сквозь парижское пекло, Базарных фигляров наследница, дитя лихого райка, Возникла она внезапно среди разора и пепла, Звучна и нежна, как флейта, как стебель гвоздики, тонка. Как стебель гвоздики, как тельце колибри, как венчик бокала, Взметнулась она стремительно, на сцене вдруг засверкала. В ней столько таилось пыла, такая в ней страсть гудела, Что боли ей было мало, что ей не хватало тела. И вот она снова и снова в фонарном кругу лучится, Из-за кулисы бархатной вышла и в зал глядит, И падает свет прожектора на голые плечи певицы, На резко загримированное, больное лицо Эдит. Она распахнула руки, сеткою жил обвитые, Трепещут ладони слабые, словно гвоздями пробитые; Над оркестровой ямой встала она, как распятие, Бездонны ее страдания, бессонны ее объятия. Властные хрупкие руки судорожно распростерши, Поет вещунья ночная, словно святая пророчица. В роду ее не было славы слаще, чем эта, и горше. Звенит последняя исповедь, и горечь в горле полощется. И слезы сочатся черные, и сердце в мучениях корчится, И всё в голове заморочилось! Чего шансонетке хочется? О, как ненасытно мечтается, О, сколько всего умещается В душе вашей, бедная вестница Ласки и человечности! Вздымается над толпою, терниями увенчана, К столбу световому прикованная, печально-прекрасная женщина. Вздымается над толпою отчаянная парижанка, Над залом, где гость захмелевший исходит слезой и слюною, Растроганный тем, как всхлипывает расстроенная шарманка, Подстегнутый саксофонами и безутешной струною. «Милорд, вы, кажется, плачете? Неужто всё еще в моде я? Милорд, я прошу вас, не надо! Я жалуюсь вовсе не вам. Рукоплещите, топайте, подвывайте моей мелодии. И — к черту! Падам, падам!..» Перевод Я. Хелемского

77

Пиаф — воробышек (на парижск. диалекте).

5 «НЕОКОНЧЕННАЯ» СИМФОНИЯ ШУБЕРТА

Меня зовут Франц Шуберт. Я сейчас Вам расскажу, о чем в полночный час Я грежу наяву, хотя порою сам Шепчу себе: «А можно ль верить снам?» Кричу во сне. Кричу во тьме ночной. У немоты и звезд пощады не прошу. Мой крик сравним лишь с петлей роковой, Которой сам себя я задушу. Стою над ямою распахнутого сна И погружаюсь естеством своим на дно, Туда, где с глубиной Столкнулась глубина, Где корни мертвые с живыми заодно. И раздвигаются пласты забытых дней, Истлевших миражей, и марев, и забот, И раскрывается над ней той бездны ход В нору, где темнота еще темней. В подземный рокот вслушиваясь, я Кричу и трепещу У смерти на краю, Не зная, выползет сомнений ли змея Иль боль тарантулом вопьется в грудь мою? Но мысль светла, Как молния, в уме: Берлога подо мной, Проклятой доли клеть,— И дух мой вздрогнул, и отчаянье во тьме Вдруг шевельнулось, Как разбуженный медведь. И я кричу, кричу, не ведая того, Что криками не отпугну его. Ведь он навалится и силой лап тугих Сомнет и плоть мою, и свет надежд моих… И только взблеск огня, И только шаг один Навстречу брезжущему свету дня — И я пройду сквозь тьму, Как исполин. И я, стряхнув с себя сомненья тех ночей, Вновь песней задышу В небес раскрытых млечность. Повиснет в небесах, тревожа слух людей, Мелодия моя — она стремится в вечность. Ее не завершил? И завершать не смей! В ней, неоконченной, Сокрыта бесконечность! Перевод Л. Смирнова

6 ВАЛЬС СИБЕЛИУСА В ЛЕНИНГРАДЕ

Нине

В бессонницу белой задумчивой ночи, В спокойную светлую дрему аллеи, В сквозное приморских садов узорочье Мы входим, объяты печалью своею. Любимая, сердцем внимай и печалься, Внимай и минутам и годам эпохи, Когда в переливах томительных вальса Нам слышатся финна великого вздохи. Прозрачность пригашенная светотени, Прозрачность на небе, на плесе, на сердце, Прозрачность в размеренном грустном круженье Прошептанных скрипками вальсовых терций. Вседневная суетность нас не туманит И ясность предчувствия не затмевает — Оно, как прозренье, и светит и манит, Любви неоглядную даль открывает. Какой перламутровый отсвет залива, Как воды сребристо, лилово лучатся! И севера ночи, как музыка, живы — Им в памяти сердца навеки остаться! Перевод П. Жура

7 ТРИО № 2 БОРИСА ЛЯТОШИНСКОГО

Композитор написал это произведение, в основу которого легла песня «Ой, верба, верба», в Саратове в 1942 году.

Звонка, чиста, прозрачна, как волжский лед, зима. Нет ни конца ни края. Недвижна и нема. Бездонны, долги ночи, колючи, остры дни, На глыбы ледяные расколоты они. Сорок второй суровый. Саратовская даль. Тревога, одиночество, надежда и печаль, И только переливы, и только переход Мелодии и скорби в предел покорных нот. Куда несешь, мелодия, куда ведешь следы? Бьешь волнами тревожными о берега беды. Свиваешь в кольца омуты под корнем вербы той, Что, вся в слезах, склонилась над бурною водой. Ой, верба, твои листики резвы в воде, остры, Как стрельчатые лодочки. Тревожны и быстры, Плывут, летят, играя серебряной волной, В притихшее пристанище, в приют печальный мой. Ой, верба, ты задумчива над водами веков… Что нашептал мой Тетерев, [78] что дал тебе мой кров? Как ты смогла сквозь ярость — фронты, бои, пути — Тот шепот, нежно молвленный, до слуха донести?! Какая ж сила вызрела в напеве тихом том, Что заглушила грохоты, огонь и рев фронтов?! Ты, верба, верно, вспоена настоем вод живых, И никому не вычерпать, не опоганить их. О верба, песня, музыка! Вода реки родной, Крепа меня в той горести, в тот год сорок второй, Чтоб песню спел я новую, чтоб крик шел на ущерб, Чтоб зазвучал над Волгою шум тетеревских верб. …Как мирные посланцы родной моей земли, Как гордости народной и силы патрули — В ладу тройные — по трое — проходят голоса В мир, где живет гармония — добро, любовь, краса. Перевод М. Кондаковой

78

Тетерев — река, на которой стоит Житомир, родина композитора.

8 СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ ШОСТАКОВИЧА

Багровый прах. Да призраки домов Расколотых, слепых, осиротелых, Где кровь, где ржавчина на плитах обгорелых. Еще таился жар под мусором дворов, Золы горячей подымая тучи. Шарахаясь, когда кренилась вдруг стена, Я обходил воронки, ямы, кучи. Я молча шел в толпе. Стенала тишина. Стоял сентябрь. Затихли все сирены. Из синевы не били в нас грома. Вопили только души и дома. И жутко в тишине кренились стены. На пепелищах двигалась зола, На пустырях гуляли смерть и ветер. И беззаботных я в толпе не встретил. Беда терзала, тормошила, жгла. Но по-иному складывались мысли. Была иная цель и труд иной, Хоть гул стоял за львовскою грядой И страшно багровели воды Вислы. Да, победили мы. Победу мы несли, Уже суровым опытом богаты. А в Неман струи красные текли, И черный дым затягивал Карпаты. Мы шли по Киеву, по скорбному пути, В кирзе разбитой, в форме беспогонной, Те и не те — с победою в груди Толпой входили в зал белоколонный. Что нас вело, бессонных работяг? Возможность счастья? Забытье и грезы? Вокруг одни развалины и слезы. И каждый день — упрямый, трудный шаг… Какие силы нас вести могли В гармонию — из хаоса и праха, Из непомерных дел растерзанной земли, Из долгого мучительного страха, Из черноты, где бушевал пожар И удушал кошмаром Бабий Яр? Мы шли от свежих у Днепра могил. И все-таки не только боль и прах — Мы чуяли прилив каких-то новых сил, Вид новых стен шаги приободрял, И радовал металл приваренных стропил. Маячил впереди огромный перевал. Такими мы вошли в белоколонный зал, Не ведая еще, чего хотим от зала. Роняем по рядам обломки наших слов. Мы в кресла втиснули свои тела устало, Снимая тяжесть прожитых годов. Похожи были мы и многолики. Все — разных судеб, языков и душ. Еще не время, мастера музыки, Вам проиграть, а нам услышать туш! Еще самих себя продумать нету мочи И глянуть в даль грядущих светлых лет. Нас душит горе, ненависть нас точит, И отдыха нам не было и нет. Еще не знаем, что нам делать в зале, Что притемнен конвульсиями люстр. Обшарпанный народ, как на вокзале,— Тяжелый шепот пересохших уст. И всё стихает вмиг, и вздох, и разговор. Застыли скрипки, трубы и фаготы. И небывало бледный дирижер Идет, шатаясь, словно через годы. Такой таится в музыке заряд, Таким порывом в души нам дохнуло, Как будто буря двери распахнула В рассвет, минувший года три назад. Колоннами подперли высь аккорды, И по ступеням светлых пропилей Взошел народ прекрасный, Сильный, Гордый, Достойный славы и хвалы людей. Зарозовела рань. Зазолотился полдень. Голубизна легла на серебро озер. Зазеленился вечер и наполнил Игрою тонких туч и радостью простор. Роскошный блеск вечернего светила. Смиренный воздух. Мирный окоем. И тень зари мечтательно уплыла На волнах флейт заоблачным путем. Плавно, медленно, плавно. И только ласкалась задумчивая глубина, И только лелеяла мир голубиная тишь, Но где-то за горизонтом вдруг дробь барабана слышна. Бездумное буханье слушаешь ты и дрожишь. Дробь! Еще раз дробь. Еще раз вопль. Еще раз зык. Он жаждет простора. Звук страшно расширен. Взвивается эхо: «Vorw"arts!» Рать горлопанит: «Sieg! Erste Kolonne… Zweite Kolonne… Dritte Kolonne marschieren…» [79] Поступь чудовищ. Грохот убийц. Топот сапог. Всё шире. Всё глубже. Всё ближе. Бьет в землю. Бьет в степь. Бьет в порог. Валит. Ревет. Пастью пылающей лижет. Плющат удары. Плещут пожары. Стук. Гром. Крик. Машин бронированных ромбы. Сквозь небо проверчены бомбы. Sieg? Sieg? Sieg? Я, загнанный, стоял над желтопенным Доном. Шум переправы. Сутолока. Разброд. То желчь, то кровь мой заполняли рот. Давился я то злобою, то стоном. На рубеже судьбы я исстрадался так И ненависть во мне росла такая, Что лучше лечь с гранатою под танк, Сухую землю эту обнимая… Последний раз на небеса взглянуть. А после — хруст, лохмотья мяса, муть… Я не упал. Я брел. И я стоял на Волге, Когда железный шторм ударил в Сталинград. Казалось, упаду, прошьют меня осколки И не услышу я, как громыхнет снаряд. Я смерти не искал и не бежал от смерти. Соседкою была она так много дней. Вжимался я в песок — забыл, в каком кювете. Распластывался я — не сосчитать траншей. Долины Волги в шрамах, как ладонь. Здесь суд и жизни грань. И нет пути назад. Так стой же, Сталинград! Так бей же, Сталинград! Батарея, огонь! Батарея, огонь! Удар за ударом. Сильней и сильней. Погибнут еще миллионы людей. Победа не близко. Стенанье и плач. На штурм и на смерть призывает трубач. Но словно светает — пожар над землей Встает предрассветной зарей!.. И много страдальческих наших дорог Сольются под аркой в победной дороге. Ее неизбежность предчувствовать смог Художник, от боли задумчиво строгий. Дома Ленинграда. Раздерганы крыши. Ночные дежурства — не спи, не зевай. Летят зажигалки в чердачные ниши. Клещами хватай и песком засыпай. Пронзительный грохот и визг. Беготня. Слепящие линзы разрезали даль. А после — раздумья октябрьского дня — В пустой аудитории. Ноты. Рояль. И он — он, прищуриваясь близоруко, Нервно подергивая очки. Провидец — связует гармонией звуки, Сплетает грядущей Победы венки. Он слышит громовое эхо расплаты. Великого слова он слышит взлет. Не медлить. Изречь. И аккордов раскаты Гремят! И великое слово живет. Оно — в народе. Оно — в походе. Оно — в неизбывной красе и свободе. Оно — тут над нами. Над горестным людом, Торжественно смолкнувшим и изможденным, Явилось прекрасным, неслыханным чудом, Рассветом над городом возрожденным. Пусть стены чернеют зловещим нагаром, Пусть крови затеки с лица мы не стерли. Но верим, но знаем — не всуе, не даром Кровавились, бились, боролись и мерли. Измученный Киев в немыслимом ритме Следы половодий кровавых стирает. Вы нам рассказали, товарищ Дмитрий, О том, что любой про себя повторяет. Сквозь горе и прах прорастет животворность. Седьмая симфония — боль и мажорность. Высокая боль музыканта отважного, Худого, усталого громовержца, Объединила волнением каждого — К горячему сердцу припаяно сердце. О, музыки благословенной соборность! 1977 Перевод И. Шкляревского

79

«Вперед!.. Победа! Первая колонна… Вторая колонна… Третья колонна марширует…» (нем.). — Ред.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧАВШИЕСЯ ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ

147. НА КАРПАТАХ

О тебе не подумать могу ли, Проходя мимо старых домов. Глядя в небо, в котором уснули Стаи майских ночных облаков. Замечаю, как пахнут Карпаты, Где трава шелестит на лугах, Где душистою горечью мяты Горный ветер в долинах пропах. Ах, какою любовь благодатной И волшебною кажется вновь. И весна может быть невозвратной. Как последняя в жизни любовь. Потому-то и ты всех дороже, Как недужного сердца тепло. Знал разлуку и знал бездорожье, Лишь волненье любви не прошло. Я живу, молодею любовью, К небу взор поднимаю с земли. Слышишь клич? На родные гнездовья Острым клином летят журавли. 1940 Перевод А. Кушнера

148. «Нет, верю я, что снова поднесу…»

Нет, верю я, что снова поднесу К устам бокал, в нем радость обнаружу, Я знаю, знал и буду знать красу, Которая вылечивает душу. О, музыка невозвратимых лет, Я помню ту тенистую аллею И снов и дней давно минувший свет, Забыть любовь я первую не смею, Как земляники терпкий аромат. Как ягод алых спелые кораллы,— Склоняюсь ниц, не мрачен я, а рад, Не в горе, не с печалью запоздалой, А с радостью, что всё до мелочей На весь мой срок, а может быть, и дале Запомнил я: и тьму твоих ночей, И жар, и свет, и тайны, и печали. Сияй, сияй, не гасни, не тускней И в смертный час, на темном перевале. 1944 Перевод А. Кушнера

149. «День ли, ночь — к тебе я простираю руки…»

День ли, ночь — к тебе я простираю руки, О тебе шепчу я в голубую даль. Тяжело на сердце, тягостно в разлуке, Но уж если любишь, то светла печаль. Надо мною вьются, ходят грусти тени, Как туманчик сизый, голубой дымок. И снует и меркнет в смутном том сплетенье Стих мой о любимой в звуках нежных строк. В тишине приходят к нам воспоминанья С их неуловимым и живым теплом, И тогда — нежнее, горячей дыханье, И душа, как птица, клонится крылом. Всё тянусь к тебе я. Ты — очарованье, Жизни дар бесценный, — говорю, любя. Пусть наполнит душу грустное молчанье. Всё тянусь к тебе я. Я люблю тебя. 1957 Перевод А. Чепурова

150. ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛИТВУ

Литва, ведь ты моих прапрадедов отчизна! Ты, как здоровья ключ, вблизи, за поворотом. Пусть я уже седой, на праздник, не на тризну, Пришел, чтоб в вильнюсские постучать ворота. В глубинах чувств, в тревожной тайне генов И ныне слышу плеск литовских плавных рек, Напевы давних дайн, их трепет сокровенный, Как руны вписаны в сознание навек. Где пращур складывал свои латынью оды, Где нам с любимою был слышен первый гром, Что стал великих гроз предвестником потом, Твоей там стал я частью жизни и природы, К мечте сегодняшней приблизясь, к старине. Слова минувшего Литвы — знакомы мне Как пробужденье снов, нашептывание визы, Как песнь певца в льняной пречистой ризе Под дубом Вилии над золотым огнем. Моя любимая! С тобой еще пройдем Вдоль тех дубов, костров, в краю чудесных дайн, В даль жизнестойких снов, невыявленных тайн, И мудрый Вайделот, на удивленья радость, Нас встретит сызнова на дедовской тропе И, ясновидца взгляд направивший к тебе, Хотя он слеп, нас спросит: «Quo vadis?» [80] В стих Вилии, что порожден стихией, Взыскательный, и всё ж не странный, не чужой, Я вслушаюсь, чтобы жмудину над тропой Ответ звучал мой тихий: «Scio, wiam». [81] Вторая половина 1950-х годов Перевод Вс. Азарова

80

«Куда идешь?» (лат.). — Ред.

81

«Я знаю путь.» (лат.). — Ред.

151. ВОСХОЖДЕНИЕ НА ЗЕДАЗЕНИ [82]

Ираклию Абашидзе

Ты шел осенним лесом в Зедазени, Прижав к губам любимый саламури, [83] И в монастырь, чьи стены были хмуры, Вошел, крутые одолев ступени. За нами затворились двери храма, И саламури звук, с веками слитый, Упал цветком на гробовые плиты Владетелей твердыни Сагурамо. От строгих стен нагорного собора, От дедовских могил Гурамишвили Свирели переливы взмыли в горы, Как соколы, что рядом гнезда свили. И каменную митру свил над нами Гранитный купол церкви в Зедазени, Мотивами священных песнопений Дышали мы — стихами и ветрами. А в песнях воспевалась бесконечность Людских дерзаний, солнце и природа, И рокот речи древнего народа, Как волны горных речек, лился в вечность. Язык грузинский в хате над Хоролом Печальным зовом сердце растревожил, Когда Давид, слабея, телом хворым Простерся молча на предсмертном ложе. То было на далекой Украине Давным-давно, в день августа, как этот. Давида, страстотерпца и поэта, Ираклия свирель воспела ныне. Арагви лента, величавость вида, Зловещего предгрозья сполох дальний,— На высях Зедазени в честь Давида Стоял ты с давней песней поминальной. Был год тридцать девятый. Скоро-скоро Ты сменишь нежность, песню саламури, На стих суровый, говорит который Про мужество и подвиг в грозной буре. Ты сам такой — суровости не чуждый, И грустный, и веселый ты, и смелый, Возлюбленный, в семье народов дружной Поэт красы и славы Сакартвело. Между 1980 и 1983 И. Сергеевой

82

Зедазени — гора над селением Сагурамо. На горе монастырь, где похоронены предки Давида Гурамишвили.

83

Саламури — свирель.