Стихотворения и поэмы

131. ПЕСНЯ О СОКОЛЕ

Юрий Гагарин погиб за день до столетия со дня рождения А. М. Горького.

Певец породы соколов пытливых, Их мужества, их воли, их идей, Запечатленных в подвигах, в порывах За грань земли и горизонты дней! Вы знаете, что сокол в дальней дали, Как молния пронзив густую тьму, Летит порою в смерть. И вы в печали Сложили песню — памятник ему. В столетье ваше над землей повсюду Вновь ваша песнь о Соколе звучит. Не безнадежность в ней — к земному люду Призыв дерзать, стремить пути в зенит, Как мог стремиться тот отважный сокол, Познавший Космос первый человек, Кто, совершая подвиг свой высокий, Прославил свой народ, и дух его, и век. Пускай ложится на его могилу Венком живым та песня для людей, Как гибнет сокол, смелый, легкокрылый, Бессмертный даже в гибели своей. Вторая половина 1970-х годов Перевод И. Сергеевой

132. ПЕРЕВОДЯ ДАВИДА ГУРАМИШВИЛИ

С месхетских круч, с высот темно-зеленых, С крутых обрывов, из лесистых гор Сошел спокойно добрый олененок И простодушно заглянул в мой двор. Ему навстречу протяну в ладошке Немного зерен, грубой соли ком. Соленые и сладостные крошки Он слижет розовым шершавым языком. Приход был возвещен: недавно солнце встало С той стороны горы, с ним поднялся олень. Прохладная заря мой дворик напитала Пахучим воздухом, и осветился день. О кроткий мой олень, тебя, как очевидца Рожденья дня, нетерпеливо жду, Я жду, когда процокают копытца Легко, подобно вешнему дождю. Приди, возвесели мое уединенье, Нарушь его ночную тишину, Склонись, — поглажу голову оленью И в глубь очей прозрачных загляну. И взглядом я уйду в оленьих глаз глубины. И я его пойму, и он поймет мой взор. И вновь произойдет, открытый и старинный, Животных и людей безмолвный разговор. И в той гармонии, что так давно в забвенье, Вновь чуток, словно зверь, и счастлив буду я, Почувствовав внезапно дуновенье Речного, горного, лесного бытия. Я погружусь в ручьев студеные купели, Картлийская заря мой облик осветлит, И я постигну то, что ведал Руставели, Пшавела понимал и не таил Давид. Рассвет стиха. О да! Извечна юность Картли, В источниках ее вода сильна, жива. И вечность стройная немыслимой закалки Вошла в твердыни гор, и в души, и в слова. Из тех ключей, бездонных, бесконечных, Живую воду ненасытно пью, И жажда поисков, и страсть скитаний вечных Пусть полнят душу жадную мою, И встану я тогда, омою сердце, слово, И в книге скорби вновь я распахну листы, И жадно, горячо вгляжусь я снова В движение и плач Давидовой мечты, В звенящие, как звонкий Терек, строфы Про светлый лик возлюбленной его, Что по Кавказу шла стезей Голгофы И в сон воителя явилась своего. Уж клены залило полдневное затишье, Уже ушел олень из дома, где живу. Я рифмами креплю четверостишья, Пишу, опять зачеркиваю, рву, Кричу, своим бессильем загнан в угол, Что высох я до дна от жара и жары Давидовых стихов — и лишь дымится уголь, И чаден мой очаг вблизи лесной горы. И вот, когда волненье и сомненье Сминали и почти рассыпали слова, Я тихие шаги услышал в отдаленье, И промелькнула тень, приметная едва. И это друг пришел. Я жаждал с ним свиданья. Он ожидание, сквозь даль, почуял сам. Не помешали даль, и мгла, и расстоянье Его и в слепоте всевидящим глазам. [68] 1970 Перевод Д. Самойлова

68

Речь идет о приходе Симона Чиковани, грузинского поэта ослепшего к концу жизни.

133. ПРОЛОГ К ВОСПОМИНАНИЯМ

В моих воспоминаньях, словно в кратере, То вспышка вдруг, то снова тишина. Я снова вспоминаю руки матери. Она живет. Во мне живет она. Вот, кажется, молчание нарушу — И сразу, обретая вес и плоть, Войдут воспоминанья властно в душу, И их уже ничем не побороть. И стоит мне внезапно вспомнить что-то И в сторону свернуть тропой не той — Как вмиг нежданно из-за поворота Опять предстанет век пережитой. И кажется, лишь только пожелаешь Подняться по ступеням в тишину — И порванную обретешь струну, И вновь раздастся музыка былая. О горький запах трав, что здесь растут, Нам память будоражащий мгновенно, И зеленцой гнилой покрытый пруд, И вскрик над ним, и сладкий плач Шопена! Среди воспоминаний, словно в чаще, Я заблудиться б, вероятно, смог, Перебирая в памяти неспящей Сухие ветви пройденных дорог. Нелегкая работа обновленья И поисков полузабытых слов — И вновь при вспышке молнии виденье Того, чем жил, того, чем жить готов. Давно утихший гром клавиатуры, На мостовой тачанки грозный звук, И та обложка ленинской брошюры, Что взял, как хлеб, из материнских рук. Ты в памяти своей таишь и прячешь Прожилки этой ласковой руки — И ощущаешь пульс ее, и плачешь. Как ночью плачут только старики. 1975 Перевод М. Матусовского

134. ПАМЯТИ ЮРИЯ СМОЛИЧА

1

По лестнице крутой всё выше, выше Я тяжко поднимаюсь в тишине И, кажется, его дыханье слышу, Но не выходит он навстречу мне. Всё как при нем — раскрытый верх машинки, Кленовых листьев пламенный букет, Стена из книг, на столике — новинки. И лишь его, увы, на месте нет. Но снова мнится силуэт знакомый На фоне серо-синего окна. И улыбается хозяин дома, Светла его улыбка и грустна. И этот свет, не гаснущий поныне, Я сызнова ищу. А вдруг найду? Пускай вокруг — безлюдие пустыни, Я по ступенькам все-таки взойду. Быть может, на стремянке он, а может, Вздремнул, расположившись на тахте. Я вспоминаю век, что другом прожит, Предшествовавший этой немоте. Одолеваю лестницу крутую. Переступив запретную межу, Вновь, как обычно, в комнату войду я И «Здравствуйте!» — хозяину скажу.

2

Ты сел, проснувшись. Где будильник? Полночь. Безмолвие сгущается опять. Петух соседский о себе напомнит, Тебе его уже не услыхать. Вселенная — как волны половодья. Качнулась лодка головы твоей. Ты слышишь? Неминуемое входит. Молчанье криком разорви, развей! Сквозь темень всматриваешься незряче В происходящее. Настал твой срок. Жена запричитает и заплачет, Ты вытянешься, неподвижно строг. Придет конец надежде, грусти, вере. Останутся в объятьях пустоты Любимая, друзья — и след потери — Незавершенной повести листы. Ждать этого всю ночь? Томиться нудно Иль кануть в темень, покорясь судьбе? Здесь утром будет шумно, многолюдно, Венки и речи принесут тебе. Простертый на хрустящем покрывале, Скрестив свои ладони на груди, Ты будешь постигать иные дали, Уже забрезжившие впереди. Предвечные мгновенья. Жизни звенья. Обрывки лет… Ужель судьба твоя Тебе в минуту полного прозренья Явила только лик небытия? 1976 Перевод Я. Хелемского

135. «Вглядись в себя поглубже. Прям и крепок…»

Вглядись в себя поглубже. Прям и крепок, Ты выстоял наперекор судьбе, И в лабиринтах черепного склепа Свой малый космос ты несешь в себе. Там завихренья крохотных галактик, Вращаются рои микропланет. У каждой облик свой и свой характер. Их суть неразделима — мир и свет. С космическими сферами так схожи, Два полушарья силу обрели. Что это? Сгусток плазмы или, может. Модель Вселенной, копия Земли? Тут родниковые ключи артерий, Извилистые стоки темных вен. В слиянье клеток, в мудром их сплетенье Живой росток — незамутненный ген. Надежный код, исконный свод законов, Скопление загадок… Ты опять Заворожен мильярдами нейронов, Что, всю махину эту с места стронув, Себя стремглав стремятся испытать. Всё вздрагивает. Вспышки лучевые. Контакт. Взлетает молния, как плеть. И это их разряды грозовые, Их ритм, их жажда, их энергосеть. Бег импульсов, биенье чутких тканей. Механика сознания строга. Курцшлюз… В коротком этом замыканье Трепещет мысли вольтова дуга. Вот бездна мозга, кругозор бескрайний. Блуждая в неизведанных мирах, Ты ищешь соприкосновенья с тайной И перед ней испытываешь страх. Вся мешанина эта — сочетанье Железа, серы, фосфора, воды — Природы наивысшее созданье. Се — человек. И все его труды. Его победы над бедой и болью, Его открытья и утраты все, Взрыв нежности и непреклонность воли, Земная жизнь в уродстве и красе. Волнистый трепет корок и подкорок, Сложнейших шифров глубина и высь. Но ты еще внимательней вглядись В себя. А что же дальше? Бедный Йорик! 1976 Перевод Я. Хелемского

136. ПЕРВЫЙ СНЕГ

…И только твой след на сребристой пороше. Оттиснутый синею тенью следок, А сердцу тепло так от радостной ноши — От мыслей нешумных, как легкий снежок,— Они облекают покровом волнистым Усталое, сдавшее сердце мое, И явственно слышу — под настом искристым Нежданно весенний взыграл ручеек. И сердце пульсирует нетерпеливей В рожденном мечтою апрельском тепле, И настежь всё небо раскрылось, и ливень, Струями играя, идет по земле. И капли, сверкая, как чудо-сережки, Унижут берез молодую листву, Чуть-чуть повисят, покачнутся немножко И, струнно звеня, упадут на траву. И встанет весна… И запахнет весною Несмелый и робкий еще снегопад. Ты рядом. Мы входим, родная, с тобою В наполненный моросью музыки сад. Созвучья колышутся веток сплетеньем, Мелодия вьется светло, как тропа, По ней во владения воображенья Легко отдохнувшему сердцу вступать. Я вижу сквозь тихую эту порошу Наш день, нашу слитность труда и тревог. Беру на ладони заветную ношу — Твой, взятый из теплого снега, следок. 1977 Перевод П. Жура

137. «Луг осенен благословеньем снега…»

Луг осенен благословеньем снега. Полет белейших звезд нетороплив. В молчании листаю книгу света, Непостижимых тайн и дивных див. Летучий сумрак нависает сверху, Дурманит сердце и туманит взор. А снегири, как брызги фейерверка, Вонзаются в серебряный простор. Я сам, как тот кристаллик невесомый, В ладонях благодатных таю вдруг, Незримыми руками вознесенный Превыше всех печалей и разлук. Иду, впадаю в дрему и мечтаю Остаться в ней, чтоб долго видеть сны И в снежный вечер добрести до края Извечной, белой, доброй тишины. 1977 Перевод Я. Хелемского

138. ЛАМПОЧКА ВДАЛЕКЕ

В ночной дали, печально, одиноко, Желтеет лампочка. Неяркий огонек Пронзил неотвратимо и глубоко Пространство хмурое, осенней тьмы поток. А вкруг нее, как чугуна обломки, Как слой бесцветных плит, разбросанных вокруг, В ее лучах, преодолев потемки, Разливы серых луж просверкивают вдруг. Сквозь настороженность. Река умолкла, злая. Безгласные застыли берега. Так для кого ж горит та лампочка ночная? Кто выйдет в эту ночь на гиблые луга? Кто эту даль, и топь, и мрак осилить сможет? Кто, не боясь угроз, один пересечет Безвременье, беззвучье, бездорожье. Где словно крика ждут безмерности болот? Но кто тут протянул живые струны света? Кто смерил эту даль безлюдной тишины? Не рано ль начато святое дело это — Вбит в землю первый столб? Но кто бы ни был ты, Хвала тому, кто вел во мраке и в пустыне Надежды, провода, орбиты и пути, Кто в сгусток ядерный вступил отважно ныне, Кто в штормы космоса осмелился войти, Над бездной звезд взошел, безмерность смог измерить, Взглянул в водоворот бездонных черных сфер! Умеешь ты дерзать, и познавать, и верить? Не утоляй порыв, не бойся новых мер, В неведомое мысль вонзая, как спирали. То луг иль целый мир? То лампа иль заря? Слабеет ужас твой, немереные дали,— Тебя пронзила вспышка фонаря. 1977 Перевод М. Алигер

139–146. НОЧНЫЕ КОНЦЕРТЫ

1 КРИНИЦА ЛЕОНТОВИЧА

…Он в степь углубился и замер, услышав далекое эхо. И гулом, и ритмом эпохи стучали живые сердца. Наплыли и вздохи, и думы, и крики, и шорохи века. Не будет для сердца, для песни — глухой тишины и конца. Волнистая музыка жита, колосьев певучих поклоны, хоралы могучего неба, бренчащая трель ветерка. Всё это уже не вмещали прадавних напевов каноны, ломались привычные ритмы, ручьем извивалась строка. Забудься, искатель, певец сероокий, и слушай тревогу свою — одинокий, и голос души тебе скажет: куда идти, чтобы тайну постигнуть истока. Исток этот рядом. Блеснула вода. В овраге — криницы прозрачное око. Там кладка мореных дубов и осока. Траву отклони густую — увидишь ручья начало. Колодец в землю степную чья доброта вкопала? Под знойными небесами сухими, как пыль, устами к воде припади, засмейся, прозрачных мелодий напейся. Дождинка музыки. И оживут уста. Росинка музыки. И в думах — глубина. Слезинка музыки — как скорбь земли — чиста. Криница музыки. Не вычерпать до дна ее ни гению, ни ветру, ни годам. Усталый путник пусть склонится там, ко рту в ладонях жадно поднесет и влагу вечную самозабвенно пьет. Всё лучшее он почерпнул опять и, чтоб добру из сердца прорастать, испил воды — и стала степь просторней, и прошлого в ней шевельнулись корни. О, струи музыки, они бурлят потоком. Их не измерить ни числом, ни сроком. Росинок, слез и капель быстрина. И без других не может быть она. Они размыли жизни берега и затопили вешние луга. Вода меняет старый путь и ложе. Но даже эта свежесть никогда всю жажду сердца утолить не сможет. О, страсти духа — вечная страда. Всё алчет ум, как свет в глубинах вод. И вот, и вот, друзья, глубинные потоки, в которых, как щедривка [69] говорит, особенные песенные сроки струя и капля каждая таит,— таят в себе таинственные воды веселые и горестные годы… От сотворенья мира так пошло. Как паутинки, песни перевиты, и те живут, что даже позабыты,— в воде темно, светло… Лети ж над степями, связуйся сердцами, утешь нас, запевка, не рвись, паутинка. Тогда мы тобою над лесом, над полем весь мир обовьем и души насытим, наполним. Так в путь отправься, сеятель красы, да будет на пути твоем просторно, и рассыпай из пригоршней, как зерна, над полем жизни — голоса весны. Пусть песней станут канты пашен вечных, пассажи рек и трель дождей беспечных. Пусть в кантилену входят облака, земля, моря, народы и века. Душою воспари — какая красота! Струя из недр земли — прозрачна и чиста. Запева взмах — на ширину долины. То регентских ладоней взлет орлиный. То Леонтович, регент и колдун, заставил петь криницы переярка. Из песен, и лучей, и поднебесных струн встает его сверкающая арка. Уперлись в горизонт столбы ее, свет отделив от темноты и смерти. Смотри, столбы сверкающие эти — вход в музыку. Ворота в бытие. Под благовестом радуги высокой стоит он, сероокий человек. Стоит один, но он не одинокий. Его трофеи — песнь и жизнь вовек! Перевод И. Шкляревского

69

Щедривка — обрядовая песня, исполняемая в канун Нового года.

2 НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА

Прослушав симфонию Л. Грабовского

Ночь ужасов лесных и колдовства. Купалы ночь. Знамение и диво… На трухлом дубе ухает сова. Собачья свадьба воет похотливо. Грызутся ведьмы и визжат в кустах. От сладострастья всхлипывают жабы. Там плывуны, колдобины, ухабы. Поход свечей — подмигивает страх. Топор блестит. Повсюду вопль и топот. Схвати! Взмахни! И упадет Ивась. Гопак и хохот. Вздрагивают топи. От лихорадки бездна затряслась. В гнилушках пень, как тот мертвец, синеет. Скакнет и, вскрикнув, канет Басаврюк. От страха он рычит и сатанеет, Но к тайне клада не протянет рук. Тряси шиповник, рви его с корнями, Шуми, шалей и прячься за кусты. Хватай сундук с железными углами, Тащи его из топкой темноты. Сундук откроешь — в ужас бросят звуки. Тогда злословья ты увидишь дно, И в папоротник поползут гадюки. Но им звезду ужалить не дано. Фантомным светом папоротник светит. Горит цветок, и нет страшней огня. Какою метой он тебя отметит? Вглядись в него, не спрашивай меня. Клонюсь к нему. И слушаю из ночи И вопли флейт, и трепетанье струн. И долго чары снять с меня не хочет Купальской ночи сумрачный колдун. Пусть рассветает. Утреннее lento [70] Услышу я, и все кошмары прочь. О мудрая замшелая легенда, Наивная языческая ночь… Перевод И. Шкляревского

70

Медленно, протяжно (ит.). — Ред.