Стихотворения и поэмы

134. МАЛЬЧИШЕЧКА

В Петропавловской крепости, в мире тюремных ворот, возле отпертой камеры молча теснится народ. Через спины и головы зрителям смутно видны одинокие, голые струйки тюремной стены. Вряд ли скоро забудется этот сложенный намертво дом, кандалы каторжанина, куртка с бубновым тузом. Экскурсанты обычные, мы под каменным небом сырым лишь отрывистым шепотом, на ухо лишь говорим. Но какой-то мальчишечка наши смущает умы, словно малое солнышко в царстве железа и тьмы. И родители чинные, те, что рядом со мною стоят, на мальчишку на этого, и гордясь и смущаясь, глядят. Не стесняйся, мальчонышек! Если охота — шуми, быстро бегай по камерам, весело хлопай дверьми. Пусть резвится и носится в милом азарте своем, открывает те камеры, что заперты были царем. Без попытки пророчества я предрекаю, любя: никогда одиночество, ни за что не коснется тебя. 1959 Ленинград

135. ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Татьяне

Не надо роскошных нарядов, в каких щеголять на балах, — пусть зимний снежок Ленинграда тебя одевает впотьмах. Я радуюсь вовсе недаром усталой улыбке твоей, когда по ночным тротуарам идем мы из поздних гостей. И, падая с темного неба, в тишайших державных ночах кристальные звездочки снега блестят у тебя на плечах. Я ночью спокойней и строже, и радостно мне потому, что ты в этих блестках похожа на русскую зиму-зиму. Как будто по стежке-дорожке, идем по проспекту домой. Тебе бы еще бы сапожки да белый платок пуховой. Я, словно родную науку, себе осторожно твержу, что я твою белую руку покорно и властно держу… Когда открываются рынки, у запертых на ночь дверей с тебя я снимаю снежинки, как Пушкин снимал соболей. 1959

136. КОСОВОРОТКА

В музейных залах Ленинграда я оглядел спокойно их — утехи бала и парада, изделья тщательных портных. Я с безразличием веселым смотрел на прошлое житье: полуистлевшие камзолы и потемневшее шитье. Но там же, как свою находку, среди паркета и зеркал я русскую косоворотку, едва не ахнув, увидал. Подружка заводского быта, краса булыжной мостовой, была ты скроена и сшита в какой-то малой мастерской. Ты, покидая пыльный город, взаймы у сельской красоты сама себе взяла на ворот лужаек праздничных цветы. В лесу маевки созывая, ты стала с этих самых пор такою же приметой мая, как соловьиный перебор. О русская косоворотка, рубаха питерской среды, ты пахнешь песнею и сходкой, ты знаешь пляску и труды! Ты храбро шла путем богатым — через крамольные кружки, через трактиры и трактаты и сквозь конвойные штыки. Ты не с прошением, а с боем, свергая ту, чужую власть, сюда, в дворцовые покои, осенней ночью ворвалась. Сюда отчаянно пришла ты под большевистскою звездой с бушлатом, как с матросским братом, и с гимнастеркою солдата — своей окопною сестрой. 1959 Ленинград

137. ПАРОВОЗ

Посвящается Я. М. Кондратьеву, бывшему комиссару паровозных бригад, машинисту депо станции Москва-Сортировочная, участнику первого коммунистического субботника

1

Смену всю отработав, в полусумерках мглистых не пошли в ту субботу по домам коммунисты. Снова, с новою силой всё депо загудело: так ячейка решила, обстановка велела. Поскорее под небо выводи из ремонта паровозы для хлеба, паровозы для фронта! Пусть живительным жаром топки вновь запылают, их давно комиссары на путях ожидают. Повезут они вскоре Красной гвардии части — колчаковцам на горе, партизанам на счастье.

2

Вот он стронул вагоны, засвистел, заработал, паровоз, воскрешенный в ту большую субботу. Ну, а те, что свершили этот подвиг немалый, из депо уходили, улыбаясь устало. И совсем не гадали — так уж сроду ведется, — что в народах и далях этот день отзовется. Что внедолге их дело станет общею славой…

3

Сорок лет пролетело, словно сорок составов. На путях леспромхоза, там, где лес вырубали, след того паровоза в наши дни отыскали. Всё пыхтел он, работник, всё свистел и старался, словно вечный субботник у него продолжался.

4

Был доставлен любовно он из той лесосеки и в депо подмосковном установлен навеки. Мы стоим в этом зданье, слов напрасно не тратя: я — с газетным заданьем и товарищ Кондратьев. Всё в нем очень приятно, всё мне нравится вроде: кителек аккуратный и картуз не по моде. В паровозную будку по ступенькам влезаем: я — сначала, как будто гость, и старый хозяин. Это он в ту субботу, отощавший, небритый, возвратил на работу паровоз знаменитый. В этой дружбе старинной никакого изъяна, человек и машина — наших дней ветераны.

5

Всё узнать по порядку не хватало тут свету. Из кармана, с догадкой, мы достали газету. Чтобы всё, до детали, рассмотреть по привычке, не спеша ее смяли, засветили от спички. Пусть в остынувшей топке, что открылась пред нами, из нее неторопко разгорается пламя.

6

От Москвы к Ленинграду доберешься не скоро, но в сознании — рядом паровоз и «Аврора». Не ушедшие тени, не седые останки: тот — на вечном храненье, та — на вечной стоянке. Возле славных и схожих двух реликвий России голоса молодежи и дела молодые… 1959

138. КЕТМЕНЬ

Я отрицать того не стану, что у калитки глупо стал, когда сады Узбекистана впервые в жизни увидал. Глядел я с детским изумленьем, не находя сначала слов, на то роскошное скопленье растений, ягод и плодов. А вы, прекрасные базары, где под людской нестройный гуд со всех сторон почти задаром урюк и дыни продают! Толкался я в торговой давке, шалел от красок золотых вблизи киосков и прилавков и ос над сладостями их. Но под конец — хочу признаться, к чему таиться и скрывать? — устал я шумно восхищаться и потихоньку стал вздыхать. Моя душа не утихала, я и грустил и ликовал, как Золушка, что вдруг попала из бедной кухоньки на бал. Мне было больно и обидно средь изобилия всего за свой район, такой невидный, и земли скудные его. За тот подзол и супесчаник, за край подлесков и болот, что у своих отцов и нянек так много сил себе берет. И где не только в день вчерашний, а и сейчас, чтоб лучше жить, за каждым садиком и пашней немало надо походить. Я думал, губы сжав с усильем, от мест родительских вдали, что здесь-то лезет изобилье само собою из земли. Сияло солнце величаво, насытив светом новый день, когда у начатой канавы я натолкнулся на кетмень. Железом сточенным сияя, он тут валялся в стороне, как землекоп, что, отдыхая, лежит устало на спине. Я взял кетмень почтенный в руки и кверху поднял для того, чтоб ради собственной науки в труде испробовать его. Случалось ведь и мне когда-то держать в руках — была пора — и черенок большой лопаты, и топорище топора. Но этот — я не пожалею сознаться в том, товарищ мой,— не легче был, а тяжелее, сноровки требовал иной. Я сделал несколько движений, вложивши в них немало сил, и, как работник, с уваженьем его обратно положил. Так я узнал через усталость, кромсая глину и пыля, что здешним людям доставалась не даром все-таки земля. Она взяла немало силы, немало заняла труда. И это сразу усмирило мои сомненья навсегда. Покинув вскоре край богатый, я вспоминаю всякий день тебя, железный брат лопаты, тебя, трудящийся кетмень! 1959 Ташкент

139. БЕЛАЯ ВЕЖА

Там, где мирные пашни, на краю городском молча высится башня, окруженная рвом. Солнце летнее светит, снег из тучи летит. Лишь она семь столетий неподвижно стоит возле близкой границы, у текучей реки. В этих старых бойницах вы стояли, стрелки. Нет, они не пустые: как столетья назад, очи древней России из проемов глядят. Башня Белая Вежа словно башни Кремля: очертания те же, та же наша земля. Ты стоишь на границе, высока и стара, красных башен столицы боевая сестра. Меж тобою и ними зыбкий высится мост, золотистый и синий, из тумана и звезд. 1959 Минск

140. ОДА МЛАДШЕМУ ЛЕЙТЕНАНТУ

За широкой стеной кирпичной, той, что русский народ сложил, в старой крепости приграничной лейтенант молодой служил. Не с прохладцею, а с охотой в этой крепости боевой гарнизонную нес работу, службу родине дорогой. Служба точная на границе от зари до второй зари,— незадаром вы на петлицах, темно-красные кубари. …Не забудется утро это, не останется он вдали, день, когда на Страну Советов орды двинулись и пошли. В белорусские наши дали налетев из земли чужой, танки длинные скрежетали, выли бомбы над головой. Но, из камня вся и металла, как ворота назаперти, неподвижная крепость стала у захватчиков на пути. Неколеблемым был и чистым этот намертво сбитый сплав: амбразуры и коммунисты, редюиты и комсостав. Ты не знала тогда, Россия, средь великих своих утрат, что в тылу у врага живые пехотинцы твои стоят. Что на этой земле зеленой под разводьями облаков держат страшную оборону рядовые твоих полков. За сраженьем — еще сраженье, за разведкою — снова бой, и очнулся он в окруженье, лейтенантик тот молодой. Не бахвалясь и не канюча, в пленном лагере, худ и зол, по-за проволокою колючей много месяцев он провел. А когда, нагнетая силу, до Берлина дошла война, лейтенанта освободила дорогая его страна. Он не каялся, не гордился, а, уехавши налегке, как положено, поселился в русском маленьком городке. Жил не бедно и не богато, семьянином заправским стал, не сутулился виновато, но о прошлом не вспоминал. Если ж, выпивши, ветераны рассуждали о той войне, он держался заметно странно и как будто бы в стороне. …В это время, расчислив планы, покоряя и ширь и высь, мы свои залечили раны и историей занялись. В погребальные те окопы по приказу родной земли инженеры и землекопы с инструментом своим пришли. Открывая свои подвалы, перекрытья своих глубин, крепость медленно возникала из безмолвствующих руин. Проявлялись на стенах зданья под осыпавшимся песком клятвы, даты и завещанья, резко выбитые штыком. Тихо родина наклонилась над патетикой гордых слов и растроганно изумилась героизму своих сынов. …По трансляции и газете из столичного далека докатилися вести эти до районного городка. Скатерть блеском сияет белым, гости шумные пьют винцо, просветлело, помолодело лейтенанта того лицо. Объявляться ему не к спеху и неловко героем слыть, ну, а всё ж, запозднясь, поехал в славной крепости погостить. Тут же бывшему лейтенанту (чтобы время зря не терять) пионеров и экскурсантов поручили сопровождать. Он, витийствовать не умея, волновал у людей умы. В залах памятного музея повстречали его и мы. В сердце врезался непреклонно хрипловатый его рассказ, пиджачок его немудреный и дешевенький самовяз. Он пришел из огня и сечи и, прострелен и обожжен, ни медалями не отмечен, ни в реляции не внесен. Был он раненым и убитым в достопамятных тех боях. Но ни гордости, ни обиды нету вовсе в его глазах. Это русское, видно, свойство — нам такого не занимать — силу собственного геройства даже в мыслях не замечать. 1959

141. ЛАНДЫШИ

Устав от тряски перепутий, совсем недавно, в сентябре, я ехал в маленькой каюте из Братска вверх по Ангаре. И полагал вполне разумно, что мне удастся здесь поспать, и отдохнуть от стройки шумной, и хоть немного пописать. Ведь помогают размышленью и сочинению стихов реки согласное теченье и очертанья берегов. А получилось так на деле, что целый день, уже с утра, на пароходике гремели динамики и рупора. Достав столичную новинку, с усердьем честного глупца крутил радист одну пластинку, одну и ту же без конца. Она звучала в час рассвета, когда всё смутно и темно и у дежурного буфета закрыто ставнею окно. Она не умолкала поздно, в тот срок, когда, сбавляя ход, под небом осени беззвездным шел осторожно пароход. Она кружилась постоянно и отравляла мне житье, но пассажиры, как ни странно, охотно слушали ее. В полупустом читальном зале, где был всегда неверный свет, ее парнишки напевали над пачкой выцветших газет. И в грубых ватниках девчонки в своей наивной простоте, поправив шпильки и гребенки, слова записывали те: «Ты сегодня мне принес Не букет из пышных роз, Не фиалки и не лилии,— Протянул мне робко ты Очень скромные цветы, Но они такие милые… Ландыши, ландыши…» Нет, не цветы меня озлили и не цветы мешали жить. Не против ландышей и лилий решил я нынче говорить. Я жил не только для бумаги, не только книжицы листал, я по утрам в лесном овраге сам эти ландыши искал. И у меня от сонма белых цветков, раскрывшихся едва, стучало сердце и пьянела — в листве и хвое — голова. Я сам еще в недавнем прошлом дарил созвездия цветов, но без таких, как эти, пошлых, без патефонных этих слов. Поэзия! Моя отрада! Та, что всего меня взяла и что дешевою эстрадой ни разу в жизни не была; та, что, порвав на лире струны, чтоб не томить и не бренчать, хотела только быть трибуной и успевала ею стать; та, что жила едва не с детства, с тех пор, как мир ее узнал, без непотребного кокетства и потребительских похвал,— воюй открыто, без сурдинки, гражданским воздухом дыши и эти жалкие пластинки победным басом заглуши! 1959 Пароход на Ангаре