Стихотворения и поэмы

153. САПЕРЫ

Уже в Истории все даты, какие та дала война, а для саперного солдата еще не кончилась она. То вдалеке, то чуть не рядом, а то совсем под боком, тут, они немецкие снаряды из подземелий достают. И бережно, дыша помалу, с нерасторопностью своей несут их утром к самосвалу, как носят бомбы и детей. Мы оценить их подвиг тяжкий по справедливости должны. Снимайте шляпы и фуражки перед саперами страны. 1961

154. РОМАШКА

Из всей земли исполинской взаправду, а не рисуясь, Америкою Латинской всё больше интересуюсь. Журналы всю ночь листая, вычитывая газеты, старательно собираю подробности и приметы. С мальчишеским прилежаньем, с монашеской верой в чудо далекие очертанья рассматриваю отсюда. При свете настольной лампы ты кажешься очень странной, чужая ночная пампа, таинственная саванна. Но вот я узнал впервые, что там по границам вспашки растут, как у нас в России, подсолнечник и ромашки. Мне выразить это трудно, но есть у земли желанье, чтоб сблизились обоюдно гражданские расстоянья. Поэтому эти строки тебе посвящаю смело, рязанский цветок далекий, ромашка Венесуэлы. 1961

155. КУБИНСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Средь плантаций и нив весела гуахира, в этот день получив ключ от новой квартиры. Растерявшись, стоит, на глазах хорошея, и блистает-блестит светлый ключик на шее. Не таскать же в руке тот подарок артельный — пусть висит на шнурке, словно крестик нательный. Хватит спать на полах, по каморкам тесниться, копошиться в углах, на задворках ютиться! Не пришлось мне бывать там, где правили янки, но пришлось повидать чердаки и землянки. Он повсюду таков и везде одинаков, нищий быт батраков и ночлежных бараков. Обозлясь в тесноте, мы отчаянно сами все клоповники те сокрушили ломами. Мы развеяли стиль чердака и подвала. Только мелкая пыль, постояв, оседала. И умом и душой принимаю сугубо этот ключ небольшой — символ нынешней Кубы. Будто месяц из туч, тускло смазанный жиром, серебрящийся ключ от отдельной квартиры. 1961

156. ВЫ НЕ ИСЧЕЗЛИ

Внезапно кончив путь короткий (винить за это их нельзя), с земли уходят одногодки: полузнакомые, друзья. И я на грустной той дороге, судьбу предчувствуя свою, подписываю некрологи, у гроба красного стою. И, как ведется, по старинке, когда за окнами темно, справляя шумные поминки, пью вместе с вдовами вино. Но в окруженье слез и шума, средь тех, кто жадно хочет жить, мне не уйти от гордой думы, ничем ее не заглушить. Вы не исчезли, словно тени, и не истаяли, как дым, все рядовые поколенья, что называю я своим. Вы пронеслись объединенно, оставив длинный светлый след, — боюсь красот! — как миллионы мобилизованных комет. Но восхваления такие чужды и вовсе не нужны начальникам цехов России, политработникам страны. Не прививалось преклоненье, всегда претил кадильный дым тебе, большое поколенье, к какому мы принадлежим. В скрижали родины Советов врубило, как зубилом, ты свой идеал, свои приметы, свои духовные черты. И их не только наши дети, а люди разных стран земли уже почти по всей планете, как в половодье, понесли. 1961

157. ПЕСНЯ

В посольствах, на фабриках, в клубах, набитых народом сполна, открыто братается с Кубой огромная наша страна. Пускай же о митингах этих, что длятся почти до утра, печатают сводки в газете, вещают вовсю рупора. Не то чтоб тайком и украдкой, а так, чтоб видал бизнесмен, кладем ее сахар внакладку и нефть отправляем взамен. И в маленьких клубах предместий, пока на трибуне доклад, с ушанками русскими вместе береты кубинцев лежат. Россия братается с Кубой, даря ей величье свое, и прямо в солдатские губы заздравно целует ее. 1961

158. РЯЗАНСКИЕ МАРАТЫ

Когда-нибудь, пускай предвзято, обязан будет вспомнить свет всех вас, рязанские Мараты далеких дней, двадцатых лет. Вы жили истинно и смело под стук литавр и треск пальбы, когда стихала и кипела похлебка классовой борьбы. Узнав о гибели селькора иль об убийстве избача, хватали вы в ночную пору тулуп и кружку первача и — с ходу — уезжали сами туда, с наганами в руках. Ох, эти розвальни и сани без колокольчика, впотьмах! Не потаенно, не келейно — на клубной сцене, прямо тут, при свете лампы трехлинейной вершились следствие и суд. Не раз, не раз за эти годы — на свете нет тяжельше дел! — людей, от имени народа, вы посылали на расстрел. Вы с беспощадностью предельной ломали жизнь на новый лад в краю ячеек и молелен, средь бескорыстья и растрат. Не колебались вы нимало. За ваши подвиги страна вам — равной мерой — выдавала выговора и ордена. И гибли вы не в серной ванне, не от надушенной руки. Крещенской ночью в черной бане вас убивали кулаки. Вы ныне спите величаво, уйдя от санкций и забот, и гул забвения и славы над вашим кладбищем плывет. 1961

159. ВЕРНУЛСЯ ТОВАРИЩ

Вернулся в свой город советский товарищ из той стороны, куда наши души по-детски направлены, обращены. Из той возвратился он дали, сошел из того далека, куда так нечасто летали посланцы России пока. Он стал как бы выше и шире и даже красивше, чем был: не зря в удивительном мире наш давний товарищ гостил. Как будто за эту неделю — средь митингов, пашен и скал — он всё обаянье Фиделя, всю ту атмосферу впитал. Наверное, так за границей рабочие люди глядят, когда из советской столицы воротится их делегат. Он прежний и вроде не прежний, и братья посланца того, как мы, изумленно и нежно все вместе глядят на него. 1961

160. ПРОПАГАНДА

К нам несут провода дальний гул революций. Мы не лезем туда, там без нас обойдутся. Но, однако, не прочь — русской полною мерой — пропагандой помочь, поделиться примером. Всей земле трудовой, от пустынь до Европы, посылаем мы свой исторический опыт. Страны южной жары, знают Куба и Чили, на кого топоры наши деды точили. Средь светящейся тьмы вдоль Руси деревянной сотрясались холмы, словно ваши вулканы. Не у волжских высот, не в родимой сторонке — Стенька Разин плывет по реке Амазонке. 1961

161. ПЕРВЫЙ ПЛУГ

По главной площади Гвинеи под рев толпы и бубнов стук, от наслаждения немея, несли два черных парня плуг. Был в плуге этом смысл немалый, его, до болтика, сполна, сама, ликуя, отковала в народной кузнице страна. Он первым был. И плыл впервые средь восклицаний и знамен — мальчишка мирной индустрии, предтеча будущих времен. Вся площадь пела и теснилась, ей показалось неспроста, что в небе, вслед за ним, струилась семян и света борозда. Нисколько я не умаляю других событий и заслуг, но душу просто умиляет освобожденья первый плуг. Мне представляется всё чаще, всё больше ум волнует мой тот плуг, на крылышках летящий над африканскою землей. 1961

162. ПОД ФОНАРЕМ НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

Под фонарем на перекрестке, юнцу влюбленному под стать, я у вечернего киоска люблю газеты ожидать. Они сегодня запоздали, но расходиться — не расчет, и очередь, как и вначале, не убывает, а растет. Здесь нет азарта, нету давки и жадных зайчиков в глазах, как вдоль мосторговских прилавков и в рыночных очередях. На зимней площади столицы иль на окраине страны газетной очереди лица всегда достоинства полны. Стоят в значительном покое, от суетности в стороне, старуха грузная с клюкою, мужчина в шляпе и пенсне, пацан в лиловых брюках лыжных и в ботах с пряжками старик. Мне хорошо стоять средь ближних, я к ним, как свойственник, привык. Тут, словно бы в каком-то классе, отчетливая тишина, одно молчащее согласье, сосредоточенность одна. Нам дорог строй газетной лиры, ее торжественность и прыть. Перед лицом всеобщим мира негоже мелочными быть. 1961

163. РАЗГОВОР О ПОЭЗИИ

Ты мне сказал, небрежен и суров, что у тебя — отрадное явленье! — есть о любви четыреста стихов, а у меня два-три стихотворенья. Что свой талант (а у меня он был, и, судя по рецензиям, не мелкий) я чуть не весь, к несчастью, загубил на разные гражданские поделки. И выходило — мне резону нет из этих обличений делать тайну, — что ты — всепроникающий поэт, а я — лишь так, ремесленник случайный. Ну что ж, ты прав. В альбомах у девиц, средь милой дребедени и мороки, в сообществе интимнейших страниц мои навряд ли попадутся строки. И вряд ли что, открыв красиво рот, когда замолкнут стопки и пластинки, мой грубый стих томительно споет плешивый гость притихшей вечеринке. Помилуй бог! — я вовсе не горжусь, а говорю не без душевной боли, что, видимо, не очень-то гожусь для этакой литературной роли. Я не могу писать по пустякам, как словно бы мальчишка желторотый, — иная есть нелегкая работа, иное назначение стихам. Меня к себе единственно влекли — я только к вам тянулся по наитью — великие и малые событья чужих земель и собственной земли. Не так-то много написал я строк, не все они удачны и заметны, — радиостудий рядовой пророк, ремесленник журнальный и газетный. Мне в общей жизни, в общем, повезло, я знал ее и крупно и подробно. И рад тому, что это ремесло созданию истории подобно. 1961