Стихотворения и поэмы

142. МАШИНИСТЫ

В этой чистенькой чайной, где плафоны зажглись, за столом не случайно машинисты сошлись. Занялись разговором, отойдя от работ, пред отправкою скорой в Узловую на слет. Веселы и плечисты, хороши на лицо, говорят машинисты, попивая пивцо. Рук неспешных движенье в подтверждение слов — словно бы продолженье тех стальных рычагов; словно бы отраженье за столом небольшим своего уваженья к содеповцам своим. Кружки пенятся пеной, а они за столом продолжают степенно разговор вчетвером. Первый — храбрым фальцетом, добрым басом — другой: не о том да об этом — о работе самой. И, понятно, мы сами возле кружек своих за другими столами молча слушаем их. И вздыхаем согласно там, где надо как раз, будто тоже причастны к их работе сейчас. За столами другими наблюдаем сполна, как сидит вместе с ними молодая жена. Скрыла плечи и шею под пуховым платком, и гордясь и робея в окруженье таком. Раскраснелась не слишком. Рот задумчиво сжат. И нетронуто «мишки» на тарелке лежат. С удивлением чистым каждый слушать готов четырех машинистов, четырех мастеров. Громыхают составы да недальних путях… Машинисты державы говорят о делах. 1959 Павлодар

143. «Взгляд глубокий и чистый…»

Взгляд глубокий и чистый, не старушечья стать. Здравствуй, мать коммунистов, здравствуй, русская мать. Дети той колыбели, что качала она, надевали шинели, воевали сполна. До конца воевали. И звенели потом ордена и медали за победным столом. Голова поседела. Ты, подруга и мать, стать и бабкой успела, и прабабушкой стать. Есть ли семьи на свете больше этой семьи? Всюду трудятся дети, всюду внуки твои. Ты — в извечном движенье, удивляющем нас. На тебя с уваженьем все мы смотрим сейчас. И с любовью нетленной посылаем вдогон свой гражданский, военный, свой всеобщий поклон. 1959

144. АЛЕКСАНДРУ РЕШЕТОВУ

Тридцать лет тому назад я узнал воочью не дворцовый Петроград — Ленинград рабочий. И доныне помнить рад с обожаньем редким дымный зимний Ленинград первой пятилетки. Трубы города того — каменные вышки, воспевателей его в худеньких пальтишках. Мы ходили в дальний срок по путям таковским, ленинградский паренек с пареньком московским. Не на танцах и балах, не в паркетном зале, а в путиловских цехах вместе выступали. Жили мы с тобой тогда, юные, худые, как ударники труда, люди заводские. Так прими же в новый срок мой привет отменный, Сашка Решетов, дружок, юбиляр почтенный. 1959

145. НАТАЛИ

Уйдя с испугу в тихость быта, живя спокойно и тепло, ты думала, что всё забыто и всё травою поросло. Детей задумчиво лаская, старела как жена и мать… Напрасный труд, мадам Ланская, тебе от нас не убежать! То племя, честное и злое, тот русский нынешний народ, и под могильною землею тебя отыщет и найдет. Еще живя в сыром подвале, где пахли плесенью углы, мы их по пальцам сосчитали, твои дворцовые балы. И не забыли тот, в который, раба страстишечек своих, толкалась ты на верхних хорах среди чиновниц и купчих. И, замирая то и дело, боясь, чтоб Пушкин не узнал, с мольбою жадною глядела в ту бездну, где крутился бал. Мы не забыли и сегодня, что для тебя, дитя балов, был мелкий шепот старой сводни важнее пушкинских стихов. 1959 Ленинград

146. ПЕТР И АЛЕКСЕЙ

Петр, Петр, свершились сроки. Небо зимнее в полумгле. Неподвижно бледнеют щеки, и рука лежит на столе — та, что миловала и карала, управляла Россией всей, плечи женские обнимала и осаживала коней. День — в чертогах, а год — в дорогах, по-мужицкому широка, в поцелуях, в слезах, в ожогах императорская рука. Слова вымолвить не умея, ужасаясь судьбе своей, скорбно вытянувшись, пред нею замер слабостный Алексей. Знает он, молодой наследник, но не может поднять свой взгляд: этот день для него последний — не помилуют, не простят. Он не слушает и не видит, сжав безвольно свой узкий рот. До отчаянья ненавидит всё, чем ныне страна живет. Не зазубренными мечами, не под ядрами батарей — утоляет себя свечами, любит благовест и елей. Тайным мыслям подвержен слишком, тих и косен до дурноты. «На кого ты пошел, мальчишка, с кем тягаться задумал ты? Не начетчики и кликуши, подвывающие в ночи, — молодые нужны мне души, бомбардиры и трубачи. Это все-таки в нем до муки, через чресла моей жены, и усмешка моя, и руки неумело повторены. Но, до боли души тоскуя, отправляя тебя в тюрьму, по-отцовски не поцелую, на прощанье не обниму. Рот твой слабый и лоб твой белый надо будет скорей забыть. Ох, нелегкое это дело — самодержцем российским быть!..» Солнце утренним светит светом, чистый снег серебрит окно. Молча сделано дело это, всё заранее решено… Зимним вечером возвращаясь по дымящимся мостовым, уважительно я склоняюсь перед памятником твоим. Молча скачет державный гений по земле — из конца в конец. Тусклый венчик его мучений, императорский твой венец. 1945–1949 Ленинград

147. ВЕТКА ХЛОПКА

Скажу открыто, а не в скобках, что я от солнца на мороз не что-нибудь, а ветку хлопка из путешествия привез. Она пришлась мне очень кстати, я в самом деле счастлив был, когда узбекский председатель ее мне в поле подарил. Всё по-иному осветилось, стал как-то праздничнее дом лишь оттого, что поместилась та ветка солнца над столом. Не из кокетства, не из позы я заявляю, не тая: она мне лучше влажной розы, нужнее пенья соловья. Не то чтоб в этот век железный, топча прелестные цветы, не принимал я бесполезной, щемящей душу красоты. Но мне дороже ветка хлопка не только пользою простой, а и своею неторопкой, своей рабочей красотой. Пускай она зимой и летом, попав из Азии сюда, всё наполняет мягким светом, дыханьем мира и труда. 1960 Ташкент

148. СОБАКА

Объезжая восточный край — и высоты его, и дали, — сквозь жару и пылищу — в рай неожиданно мы попали. Здесь, храня красоту свою за надежной стеной дувала, всё цвело, как цветет в раю, всё по-райски благоухало. Тут владычили тишь да ясь, шевелились цветы и листья. И висели кругом, светясь, винограда большие кисти. Шелковица. Айва. Платан. И на фоне листвы и глины синеокий скакал джейран, распускали хвосты павлины. Мы, попав в этот малый рай на разбитом автомобиле, ели дыни и пили чай и джейрана из рук кормили. Он, умея просить без слов, ноги мило сгибал в коленках. Гладил спину его Светлов, и снимался с ним Евтушенко. С ними будучи наравне, я успел увидать, однако, что от пиршества в стороне одиноко лежит собака. К нам не ластится, не визжит, плотью, видимо, понимая, что ее шелудивый вид оскорбляет красоты рая. Хватит жаться тебе к стене, потянись широко и гордо, подойди, не боясь, ко мне, положи на колено морду. Ты мне дорог почти до слез, я таких, как ты, обожаю, верный, храбрый дворовый пес, ты, собака сторожевая. 1960 Ташкент

149. РЕЧЬ ФИДЕЛЯ КАСТРО В НЬЮ-ЙОРКЕ

Зароптал и захлопал восторженно зал — это с дальнего кресла медлительно встал и к трибуне пошел — казуистам на страх — вождь кубинцев в солдатских своих башмаках. Пусть проборам и усикам та борода ужасающей кажется — что за беда? Ни для сладеньких фраз, ни для тонких острот не годится охрипший ораторский рот. Непривычны для их респектабельных мест твой внушительный рост и решающий жест. А зачем их жалеть, для чего их беречь? Пусть послушают эту нелегкую речь. С ними прямо и грубо — так время велит — Революция Кубы сама говорит. На таком же подъеме, таким языком разговаривал некогда наш Совнарком. И теперь, если надо друзей защитить, мы умеем таким языком говорить. И теперь, если надо врагов покарать, мы умеем такие же речи держать. 1960

150. ПИСЬМО К ДРУГУ-СТИХОТВОРЦУ

Михаилу Луконину

Меж неземной и средь житейской толпы поэтов небольшой мы — плебс. И вкус у нас плебейский, а не какой-нибудь иной. Но плебс совсем другого рода, а не такого, не того, что, тщась шагать в главе народа, плетется сам в хвосте его. Для песенок с пошибом старым не брали мы со стороны ни семиструнную гитару, ни балалайку в три струны. И в небольшом фабричном зале средь чтения своих страниц чечеткой, сдуру, не прельщали ряды смеющихся девиц. …Мы с теми даже вроде дружим, но сами вовсе не из тех, кому — до боли сердца — нужен любой, но все-таки успех. Мы не из тех, кто молодежи строчит намеки да интим. Мы сами это делать можем, да не желаем. Не хотим. Мы не хотим, чтоб нам вдогонку — оценка та совсем не впрок: «Ах, как он мил! Какой он тонкий!» — звучал прелестный голосок. Но это только отрицанье. А вдруг достойные умы нас спросят: «Ну а что вы сами?» Действительно — что сами? Мы? Вдыхая жадно воздух здешний, с тобою вместе мы вдвоем без фейерверка, непоспешно, хоть время к вечеру, идем. Мы отвергаем за работой — не только я, не только ты — красивости или красоты для социальной красоты. Мы добываем, торжествуя и глядя времени в лицо, не «мо», не хохму продувную, а просто красное словцо. Да, то словцо и то словечко, произнесенное в упор, что как истопленная печка или в зазубринах топор. 1960

151. ПОЭТЫ

Я не о тех золотоглавых певцах отеческой земли, что пили всласть из чаши славы и в антологии вошли. И не о тех полузаметных свидетелях прошедших лет, что всё же на листах газетных оставили свой слабый след. Хочу сказать, хотя бы сжато, о тех, что, тщанью вопреки, так и ушли, не напечатав одной-единственной строки. В поселках и на полустанках они — средь шумной толчеи — писали на служебных бланках стихотворения свои. Над ученической тетрадкой, в желанье славы и добра, вздыхая горестно и сладко, они сидели до утра. Неясных замыслов величье их души собственные жгло, но сквозь затор косноязычья пробиться к людям не могло. Поэмы, сложенные в спешке, читали с пафосом они под полускрытые усмешки их сослуживцев и родни. Ах, сколько их прошло по свету от тех до нынешних времен, таких неузнанных поэтов и нерасслышанных имен! Всех бедных братьев, что к потомкам не проложили торный путь, считаю долгом пусть негромко, но благодарно помянуть. Ведь музы Пушкина и Блока, найдя подвал или чердак, их посещали ненароком, к ним забегали просто так. Их лбов таинственно касались, дарили две минуты им и, улыбнувшись, возвращались назад, к властителям своим. 1960

152. БОРИС КОРНИЛОВ

Из тьмы забвенья воскрешенный, ты снова встретился со мной, пудовой гирею крещенный, ширококостый и хмельной. Не изощренный томный барин — деревни и заставы сын, лицом и глазками татарин, а по ухватке славянин. Веселый друг и сильный малый, а не жантильный вертопрах, приземистый, короткопалый, в каких-то шрамах и буграх. То — буйный, то — смиренно-кроткий, то — предающийся греху, в расстегнутой косоворотке, в боярской шубе на меху. Ты чужд был залам и салонам, так, как чужды наверняка диванам мягкого вагона кушак и шапка ямщика. И песни были!.. Что за песни! Ты их записывал пером, вольготно сидя, как наездник, а не как писарь за столом. А вечером, простившись с музой, шагал, куда печаль влекла, и целый час трещали лузы у биллиардного стола. Случалось мне с тобою рядом бродить до ранней синевы вдоль по проспектам Ленинграда, по переулочкам Москвы. И я считал большою честью, да и теперь считать готов, что брат старшой со мною вместе гулял до утренних гудков. Всё это внешние приметы, быть может, резкие — прости. Я б в душу самую поэта хотел читателя ввести. Но это вряд ли мне по силам, да и нужды особой нет, раз ты опять запел, Корнилов, наш сотоварищ и поэт. 1960