Стихотворения и поэмы

194. «Не семеня и не вразвалку…»

Не семеня и не вразвалку — он к воздержанию привык — идет, стуча сердито палкой, навстречу времени старик. Есть у него семья и дружба, а он, старик спокойный тот, не в услуженье, а на службу неукоснительно идет. Не тратя время бесполезно, от мелких скопищ далеки, они по-внешнему любезны, но непреклонны — старики. Их пиджаки сидят свободно, им ни к чему в пижоны лезть. Они немного старомодны, но даже в этом прелесть есть. Спервоначалу и доныне, как солнце зимнее в окне, должны быть все-таки святыни в любой значительной стране. Приостановится движенье и просто худо будет нам, когда исчезнет уваженье к таким, как эти, старикам. 1966

195. ИЗВИНЕНИЕ ПЕРЕД НАТАЛИ

Теперь уже не помню даты — ослабла память, мозг устал,— но дело было: я когда-то про Вас бестактно написал. Пожалуй, что в какой-то мере я в пору ту правдивым был. Но Пушкин вам нарочно верил и Вас, как девочку, любил. Его величие и слава, уж коль по чести говорить, мне не давали вовсе права Вас и намеком оскорбить. Я не страдаю и не каюсь, волос своих не рву пока, а просто тихо извиняюсь с той стороны, издалека. Я Вас теперь прошу покорно ничуть злопамятной не быть и тот стишок, как отблеск черный, средь развлечений позабыть. Ах, Вам совсем нетрудно это: ведь и при жизни Вы смогли забыть великого поэта — любовь и горе всей земли. 1966

196. ЛУМУМБА

Между кладбищенских голых ветвей нету, Лумумба, могилы твоей. Нету надгробий и каменных плит там, где твой прах потаенно зарыт. Нету над ним ни звезды, ни креста, ни сопредельного даже куста. Даже дощечки какой-нибудь нет с надписью, сделанной карандашом, что на дорогах потерь и побед ставят солдаты над павшим бойцом. Житель огромной январской страны, у твоего я не грелся огня, но ощущенье какой-то вины не оставляет всё время меня. То позабудется между всего, то вдруг опять просквозится во сне, словно я бросил мальчишку того, что по дороге доверился мне. Поздно окно мое ночью горит. Дым табака наполняет жилье. Где-то там, в джунглях далеких, лежит сын мой Лумумба — горе мое. 1966

197. КОМАНДАРМЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Мне Красной Армии главкомы, молодцеваты и бледны, хоть понаслышке, но знакомы и не совсем со стороны. Я их не знал и не узнаю так, как положено, сполна. Но, словно песню, вспоминаю тех наступлений имена. В петлицах шпалы боевые за легендарные дела. По этим шпалам вся Россия, как поезд, медленно прошла. Уже давно суконных шлемов в музеях тлеют шишаки. Как позабытые поэмы, молчат почетные клинки. Как будто отблески на меди, когда над книгами сижу, в тиши больших энциклопедий я ваши лица нахожу. 1966

198. МЕНШИКОВ

Под утро смирно спит столица, сыта ют снеди и вина. И дочь твоя в императрицы уже почти проведена. А впереди — балы и войны, курьеры, девки, атташе. Но отчего-то беспокойно, тоскливо как-то на душе. Но вроде саднит, а не греет, хрустя, голландское белье. Полузаметно, но редеет всё окружение твое. Еще ты вроде в прежней силе, полудержавен и хорош. Тебя, однако, подрубили, ты скоро, скоро упадешь. Ты упадешь, сосна прямая, средь синевы и мерзлоты, своим паденьем пригибая березки, елочки, кусты. Куда девалась та отвага, тот всероссийский политес, когда ты с тоненькою шпагой на ядра вражеские лез? Живая вырыта могила за долгий месяц от столиц. И веет холодом и силой от молодых державных лиц. Всё ниже и темнее тучи, всё больше пыли на коврах. И дочь твою мордастый кучер угрюмо тискает в сенях. 1966

199. РУССКИЙ ЯЗЫК

У бедной твоей колыбели, еще еле слышно сперва, рязанские женщины пели, роняя, как жемчуг, слова. Под лампой кабацкой неяркой на стол деревянный поник у полной нетронутой чарки, как раненый сокол, ямщик. Ты шел на разбитых копытах, в кострах староверов горел, стирался в бадьях и корытах, сверчком на печи свиристел. Ты, сидя на позднем крылечке, закату подставя лицо, забрал у Кольцова колечко, у Курбского занял кольцо. Вы, прадеды наши, в недоле, мукою запудривши лик, на мельнице русской смололи заезжий татарский язык. Вы взяли немецкого малость, хотя бы и больше могли, чтоб им не одним доставалась ученая важность земли. Ты, пахнущий прелой овчиной и дедовским острым кваском, писался и черной лучиной, и белым лебяжьим пером. Ты — выше цены и расценки — в году сорок первом, потом писался в немецком застенке на слабой известке гвоздем. Владыки и те исчезали мгновенно и наверняка, когда невзначай посягали на русскую суть языка. 1945–1966

200. МАШЕНЬКА

Происходило это, как ни странно, не там, где бьет по берегу прибой, не в Дании старинной и туманной, а в заводском поселке под Москвой. Там жило, вероятно, тысяч десять, я не считал, но полагаю так. На карте мира, если карту взвесить, поселок этот — ерунда, пустяк. Но там была на месте влажной рощи, на нет сведенной тщанием людей, как и в столицах, собственная площадь и белый клуб, поставленный на ней. И в этом клубе, так уж было надо, — нам отставать от жизни не с руки, — кино крутилось, делались доклады и занимались всякие кружки. Они трудились, в общем, не бесславно, тянули все, кто как умел и мог. Но был средь них как главный между равных, бесспорно, драматический кружок. Застенчива и хороша собою, как стеклышко весеннее светла, его премьершей и его душою у нас в то время Машенька была. На шаткой сцене зрительного зала, на фоне намалеванных небес она, светясь от радости, играла чекисток, комсомолок и принцесс. Лукавый взгляд, и зыбкая походка, и голосок, волнительный насквозь… Мещаночка, девчонка, счетоводка, — нельзя понять, откуда что бралось? Ей помогало чувствовать событья, произносить высокие слова не мастерство, а детское наитье, что иногда сильнее мастерства. С естественной смущенностью и болью, от ощущенья жизни весела, она не то чтобы вживалась в роли, она ролями этими жила. А я в те дни, не требуя поблажки, вертясь, как черт, с блокнотом и пером, работал в заводской многотиражке ответственным ее секретарем. Естественно при этой обстановке, что я, отнюдь не жулик и нахал, по простоте на эти постановки огромные рецензии писал. Они воспринимались с интересом и попадали в цель наверняка лишь потому, что остальная пресса не замечала нашего кружка. Не раз, не раз — солгать я не посмею — сам режиссер дарил улыбку мне: Василь Васильич с бабочкой на шее, в качаловском блистающем пенсне. Я Машеньку и ныне вспоминаю на склоне лет, в другом краю страны. Любил ли я ее? Теперь не знаю,— мы были все в ту пору влюблены. Я вспоминаю не без нежной боли тот грузовик давно ушедших дней, в котором нас возили на гастроли по ближним клубам юности моей. И шум кулис, и дружный шепот в зале, и вызовы по многу раз подряд, и ужины, какие нам давали в ночных столовках — столько лет назад! Но вот однажды… Понимает каждый или поймет, когда настанет час, что в жизни всё случается однажды, единожды и, в общем, только раз. Дают звонки. Уже четвертый сдуру. Партер гудит. Погашен в зале свет. Оркестрик наш закончил увертюру. Пора! Пора! А Машеньки всё нет. Василь Васильич донельзя расстроен, он побледнел и даже спал с лица, как поседелый в грозных битвах воин, увидевший предательство юнца. Снимают грим кружковцы остальные. Ушел партер, и опустел балкон. Так в этот день безрадостный — впервые спектакль был позорно отменен. Назавтра утром с тихой ветвью мира, чтоб нам не оставаться в стороне, я был направлен к Маше на квартиру, но дверь ее не открывалась мне. А к вечеру, рожденный в смраде где-то из шепота шекспировских старух, нам принесли в редакцию газеты немыслимый, но достоверный слух. И услыхала заводская пресса, упрятав в ящик срочные дела, что наша поселковая принцесса, как говорят на кухнях, понесла. Совет семьи ей даровал прощенье. Но запретил (чтоб всё быстрей забыть) не то чтоб там опять играть на сцене, а даже близко к клубу подходить. Я вскорости пошел к ней на работу, мне нужен был жестокий разговор… Она прилежно щелкала на счетах в халатике, скрывающем позор. Не удалось мне грозное начало. Ты ожидал смятенности — изволь! Она меня ничуть не замечала — последняя разыгранная роль. Передо мной спокойно, достославно, внушительно сидела вдалеке не Машенька, а Марья Николавна с конторским карандашиком в руке. Уже почти готовая старуха, живущая степенно где-то там. Руины развалившегося духа, очаг погасший, опустелый храм. А через день, собравшись без изъятья и от завкома выслушав урок, возобновил вечерние занятья тот самый драматический кружок. Не вечно ж им страдать по женской доле и повторять красивые слова. Всё ерунда! И Машенькины роли взяла одна прекрасная вдова. Софиты те же, мизансцены те же, всё так же дружно рукоплещет зал. Я стал писать рецензии всё реже, а вскорости и вовсе перестал. 1966

201. ИВАН КАЛИТА

Сутулый, худой, бритолицый, уже не боясь ни черта, по улицам зимней столицы иду, как Иван Калита. Слежу, озираюсь, внимаю, опять начинаю, сперва, и впрок у людей собираю на паперти жизни слова. Мне эта работа по средствам, по сущности самой моей; ведь кто-то же должен наследство для наших копить сыновей. Нелегкая эта забота, но я к ней, однако, привык: их много, теперешних мотов, транжирящих русский язык. Далеко до смертного часа, а легкая жизнь не нужна. Пускай богатеют запасы, и пусть тяжелеет мошна. Словечки взаймы отдавая, я жду их обратно скорей, недаром моя кладовая всех нынешних банков полней. 1966

202. РИХАРД ЗОРГЕ

Почти перед восходом солнца, весь ритуал обговоря, тебя повесили японцы как раз Седьмого ноября. В том зале, выстроенном ловко, ни митинга, ни кумача, ты сам надел свою веревку, не ожидая палача. Но час спустя над миллионной военно-праздничной Москвой склонились красные знамена, благословляя подвиг твой. И трубы сводного оркестра от Главной площади земли до той могилы неизвестной, грозя и плача, дотекли. 1966

203. ДЕНИС ДАВЫДОВ

Утром вставя ногу в стремя,— ах, какая благодать! — ты в теперешнее время умудрился доскакать. (Есть сейчас гусары кроме: наблюдая идеал, вечером стоят на стреме, как ты в стремени стоял. Не угасло в наше время, не задули, извини, отвратительное племя: «Жомини да Жомини».) На мальчишеской пирушке в Царском — чтоб ему! — селе были вы — и ты и Пушкин — оба-два навеселе. И тогда тот мальчик черный, прокурат и либерал, по-нахальному покорно вас учителем назвал. Обождите, погодите, не шумите — боже мой! — раз вы Пушкина учитель, значит, вы учитель мой. 1966

204. КОММУНИСТ

Я не длинно, не пространно — мне задача по плечу — рассказать, кто Маркос Ана, всем читателям хочу. А скажу я в этой строчке — это вовсе не секрет, — что провел он в одиночке чуть не ровно двадцать лет. Не в истерике-обиде, не в безумстве, а в уме, в дальнем городе Мадриде — в государственной тюрьме. Мне товарищи сказали, не совру я потому, что, когда его сажали, шел шестнадцатый ему. И мальчишка храбрый этот, отбывая страшный срок, в одиночке стал поэтом первоклассным — видит бог! Опускаю все детали, весь подсобный интерес… К нам его в Москву послали на какой-то там конгресс. В кулуарах было дело, Я с ним рядышком стоял, и газетчик с нас умело фотографию снимал. Я назавтра без нагрузки — не для праздной чепухи — из испанского на русский перевел его стихи. Перевел их с честным жаром, по таланту своему — никакого гонорара и ни мне, и ни ему. Я ему их почитаю: набираю телефон, мне дежурный отвечает, что уже уехал он. Я справляюсь аккуратно и окольно узнаю, что уехал он обратно в ту Испанию свою. Не за славой и почетом, не к издательствам большим — на партийную работу коммунистом рядовым. Снова будут забастовки, снова жизнь как есть сама, прокламации, листовки и мадридская тюрьма. Ни жены, ни денег нету, только дело на уме. Вот какие те поэты, что рождаются в тюрьме. 1966