Стихотворения (Золотая серия поэзии)

Плач по Арбату

Ч. Амирэджиби

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант. Вокруг чужие лица, враждебные места. Хоть сауна напротив, да фауна не та. Я выселен с Арбата и прошлого лишен, и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. Я выдворен, затерян среди чужих судеб, и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб. Без паспорта и визы, лишь с розою в руке слоняюсь вдоль незримой границы на замке и в те, когда-то мною обжитые края всё всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я. Там те же тротуары, деревья и дворы, но речи несердечны и холодны пиры. Там так же полыхают густые краски зим, но ходят оккупанты в мой зоомагазин. Хозяйская походка, надменные уста… Ах, флора там всё та же, да фауна не та… Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся. Заледенела роза и облетела вся.

Надпись на камне

Посвящается учащимся 33-й московской школы, придумавшим слово «арбатство»

Пускай моя любовь как мир стара, — лишь ей одной служил и доверялся я — дворянин с арбатского двора, своим двором введенный во дворянство. За праведность и преданность двору пожалован я кровью голубою. Когда его не станет — я умру, пока он есть — я властен над судьбою. Молва за гробом чище серебра и вслед звучит музыкою прекрасной… Но ты, моя фортуна, будь добра, не выпускай моей руки несчастной. Не плачь, Мария, радуйся, живи, по-прежнему встречай гостей у входа… Арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа.

Дорожная песня

Еще он не сшит, твой наряд подвенечный, и хор в нашу честь не споет… А время торопит — возница беспечный, — и просятся кони в полет. Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга, не смолк бубенец под дугой… Две вечных подруги — любовь и разлука — не ходят одна без другой. Мы сами раскрыли ворота, мы сами счастливую тройку впрягли, и вот уже что-то сияет пред нами, но что-то погасло вдали. Святая наука — расслышать друг друга сквозь ветер, на все времена… Две странницы вечных — любовь и разлука — поделятся с нами сполна. Чем дольше живем мы, тем годы короче, тем слаще друзей голоса. Ах, только б не смолк под дугой колокольчик, глаза бы глядели в глаза. То берег — то море, то солнце — то вьюга, то ангелы — то воронье… Две вечных дороги — любовь и разлука — проходят сквозь сердце мое.

«Всему времечко свое: лить дождю, земле вращаться…»

Всему времечко свое: лить дождю, земле вращаться, знать, где первое прозренье, где последняя черта… Началася вдруг война — не успели попрощаться, адресами обменяться, не успели ни черта. Где встречались мы потом? Где нам выпала прописка? Где сходились наши души, воротясь с передовой? На поверхности ль земли? Под пятой ли обелиска? В гастрономе ли арбатском? В черной туче ль грозовой? Всяк неправедный урок впрок затвержен и заучен, ибо праведных уроков не бывает. Прах и тлен. Руку на сердце кладя, разве был я невезучим? А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье перемен. Гордых гимнов, видит Бог, я не пел окопной каше. От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну… Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше, если вы не возражаете, я голову склоню.

Парижская фантазия

Т. Кулымановой

У парижского спаниеля лик французского короля, не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени: набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом движенье, а в глазах, голубых и счастливых, отражаются жизнь и земля. На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля. И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени, петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени, розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля. Этот полдень с отливом зеленым между нами по горстке деля, как стараются неутомимо Бог, Природа, Судьба, Провиденье, короли, спаниели, и розы, и питейные все заведенья, Сколько прелести в этом законе! Но и грусти порой… Voil`a! Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне. Я прошу не о вечном блаженстве — о минуте возвышенной пробы, где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы — милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне!

«Собрался к маме — умерла…»

Собрался к маме — умерла, к отцу хотел — а он расстрелян, и тенью черного орла горийского весь мир застелен. И, измаравшись в той тени, нажравшись выкриков победных, вот что хочу спросить у бедных, пока еще бедны они: собрался к маме — умерла, к отцу подался — застрелили… Так что ж спросить-то позабыли, верша великие дела: отец и мать нужны мне были? …В чем философия была?

Музыкант

И. Шварцу

Музыкант играл на скрипке — я в глаза ему глядел. Я не то чтоб любопытствовал — я по небу летел. Я не то чтобы от скуки — я надеялся понять, как умеют эти руки эти звуки извлекать из какой-то деревяшки, из каких-то грубых жил, из какой-то там фантазии, которой он служил? Да еще ведь надо пальцы знать к чему прижать когда, чтоб во тьме не затерялась гордых звуков череда. Да еще ведь надо в душу к нам проникнуть и поджечь… А чего с ней церемониться? Чего ее беречь? Счастлив дом, где пенье скрипки наставляет нас на путь и вселяет в нас надежды… Остальное как-нибудь. Счастлив инструмент, прижатый к угловатому плечу, по чьему благословению я по небу лечу. Счастлив тот, чей путь недолог, пальцы злы, смычок остер, музыкант, соорудивший из души моей костер. А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она.

Песенка о молодом гусаре

Грозной битвы пылают пожары, и пора уж коней под седло. Изготовились к схватке гусары: их счастливое время пришло. Впереди — командир, на нем новый мундир, а за ним — эскадрон после зимних квартир. А молодой гусар, в Амалию влюбленный, он всё стоит пред ней коленопреклоненный. Все погибли в бою. Флаг приспущен. И земные дела не для них. И летят они в райские кущи на конях на крылатых своих. Впереди — командир, на нем рваный мундир, а за ним — тот гусар покидает сей мир. Но чудится ему: по-прежнему влюбленный он всё стоит пред ней коленопреклоненный. Вот иные столетья настали, и несчетно воды утекло, и давно уже нет той Амальи, и в музее пылится седло. Позабыт командир — дам уездных кумир. Жаждет новых потех просвещенный наш мир. А юный тот гусар, в Амалию влюбленный, он всё стоит пред ней коленопреклоненный.

Памяти брата моего Гиви

На откосе, на обрыве нашей жизни удалой ты не удержался, Гиви, стройный, добрый, молодой. Кто столкнул тебя с откоса, не сказав тебе «прощай», будто рюмочку — с подноса, будто вправду невзначай? Мы давно отвоевали. Кто же справился с тобой? Рок ли, время ли, молва ли, вождь ли, мертвый и рябой? Он и нынче, как ни странно — похоронен и отпет, — усмехается с экрана, а тебя в помине нет. Стих на сопках Магадана лай сторожевых собак, но твоя большая рана не рубцуется никак. И кого теперь с откоса по ранжиру за тобой?.. Спи, мой брат беловолосый, стройный, добрый, молодой.

Дерзость, или разговор перед боем

— Господин лейтенант, что это вы хмуры? Аль не по сердцу вам наше ремесло? — Господин генерал, вспомнились амуры — не скажу, чтобы мне с ними не везло. — Господин лейтенант, нынче не до шашней: скоро бой предстоит, а вы всё про баб! — Господин генерал, перед рукопашной золотые деньки вспомянуть хотя б. — Господин лейтенант, не к добру всё это! Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать… — Господин генерал, будет вам победа, да придется ли мне с вами пировать? — На полях, лейтенант, кровию политых, расцветет, лейтенант, славы торжество… — Господин генерал, слава для убитых, а живому нужней женщина его. — Черт возьми, лейтенант, да что это с вами! Где же воинский долг, ненависть к врагу?! — Господин генерал, посудите сами: я и рад бы приврать, да вот не могу… — Ну гляди, лейтенант, каяться придется! Пускай счеты с тобой трибунал сведет… — Видно, так, генерал: чужой промахнется, а уж свой в своего всегда попадет.

Примета

А. Жигулину

Если ворон в вышине — дело, стало быть, к войне, если дать ему кружить, если дать ему кружить — значит, всем на фронт иттить. Чтобы не было войны — надо ворона убить, надо ворона убить, чтобы ворона убить — надо ружья зарядить. А как станем заряжать, — всем захочется стрелять, а уж как стрельба пойдет, а уж как стрельба пойдет — пуля дырочку найдет. Ей не жалко никого, ей попасть бы хоть в кого — хоть в чужого, хоть в свово — лишь бы всех до одного. Во — и боле ничего. Во — и боле ничего, во — и боле никого, во — и боле никого, кроме ворона того, — стрельнуть некому в него.