Стихотворения (Золотая серия поэзии)

«Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет…»

Ф. Искандеру

Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет. Что назначено судьбою — обязательно случится: то ли самое прекрасное, ну, самое прекрасное, в окошко постучится, то ли самое напрасное, ну, самое напрасное, в объятья упадет. Две жизни прожить не дано, два счастья — затея пустая. Из двух выпадает одно — такая уж правда простая. Кому проиграет труба прощальные в небо мотивы, кому улыбнется судьба, и он улыбнется счастливый. Так не делайте запасов из любви и доброты и про черный день грядущий не копите милосердье: пропадет ни за понюшку, ну, совсем ни за понюшку, ваше горькое усердье, лягут ранние морщины, лягут свежие морщины от напрасной суеты. Две жизни прожить не дано, два счастья — затея пустая. Из двух выпадает одно — такая уж правда простая. Кому проиграет труба прощальные в небо мотивы, кому улыбнется судьба, и он улыбнется счастливый. Жаль, что юность пролетела, жаль, что старость коротка. Всё теперь как на ладони: лоб в поту, душа в ушибах… Но зато уже не будет, никогда уже не будет ни загадок, ни ошибок — только ровная дорога, только ровная дорога, до последнего звонка. Две жизни прожить не дано, два счастья — затея пустая. Из двух выпадает одно — такая уж правда простая. Кому проиграет труба прощальные в небо мотивы, кому улыбнется судьба, и он улыбнется счастливый.

«У Спаса на Кружке забыто наше детство…»

У Спаса на Кружке забыто наше детство. Что видится теперь в раскрытое окно? Всё меньше мест в Москве, где можно нам согреться, всё больше мест в Москве, где пусто и темно. Мечтали зло унять и новый мир построить, построить новый мир, иную жизнь начать. Всё меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить, всё больше мест в Москве, где есть о чем молчать. Куда-то всё спешит надменная столица, с которою давно мы перешли на «вы»… Всё меньше мест в Москве, где помнят наши лица, всё больше мест в Москве, где и без нас правы.

«Убили моего отца…»

Убили моего отца ни за понюшку табака. Всего лишь капелька свинца — зато как рана глубока! Он не успел, не закричал, лишь выстрел треснул в тишине. Давно тот выстрел отзвучал, но рана та еще во мне. Как эстафету прежних дней сквозь эти дни ее несу. Наверно, и подохну с ней, как с трехлинейкой на весу. А тот, что выстрелил в него, готовый заново пальнуть, он из подвала своего домой поехал отдохнуть. И он вошел к себе домой пить водку и ласкать детей, он — соотечественник мой и брат по племени людей. И уж который год подряд, презревши боль былых утрат, друг друга братьями зовем и с ним в обнимку мы живем.

«Солнышко сияет, музыка играет…»

Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает? Там, за поворотом, недурен собою, полк гусар стоит перед толпою. Барышни краснеют, танцы предвкушают, кто кому достанется, решают. Но полковник главный на гнедой кобыле говорит: «Да что ж вы всё забыли! Танцы были в среду; нынче воскресенье, с четверга — война, и нет спасенья. А на поле брани смерть гуляет всюду. Может, не вернемся, врать не буду!..» Барышни не верят, в кулачки смеются, невдомек, что вправду расстаются. Вы, мол, повоюйте, если вам охота, да не опоздайте из похода… Солнышко сияет, музыка играет, отчего ж так сердце замирает?

«Мы стоим с тобой в обнимку возле Сены…»

В. Некрасову

Мы стоим с тобой в обнимку возле Сены, как статисты в глубине парижской сцены, очень скромно, натурально, без прикрас… Что-то вечное проходит мимо нас. Расставались мы где надо и не надо — на вокзалах и в окопах Сталинграда на минутку и навеки, и не раз… Что-то вечное проходит мимо нас.

«Не слишком-то изыскан вид за окнами…»

Не слишком-то изыскан вид за окнами, пропитан гарью и гнилой водой. Вот город, где отца моего кокнули. Стрелок тогда был слишком молодой. Он был обучен и собой доволен. Над жертвою в сомненьях не кружил. И если не убит был алкоголем, то, стало быть, до старости дожил. И вот теперь на отдыхе почетном внучат лелеет и с женой в ладу. Прогулки совершает шагом четким и вывески читает на ходу. То в парке, то на рынке, то в трамвае как равноправный дышит за спиной. И зла ему никто не поминает, и даже не обходят стороной. Иные времена, иные лица. И он со всеми как навеки слит. И у него в бумажнике — убийца пригрелся и усами шевелит. И, на тесемках пестрых повисая, гитары чьи-то в полночи бренчат, а он всё смотрит, смотрит не мигая на круглые затылочки внучат.

«Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной…»

Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной: каждому хочется ввысь вознестись над фортуной непрочной. Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в декабре, не разглагольствуя, не помышляя о Зле и Добре. Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел небесный кружит и кружит по комнате тесной с надеждой чудесной: разве случайно его пребывание в нашей глуши, если мне видятся в нем очертания вашей души? Этой порою в Салослове — стужа, и снег, и метели. Я к вам в письме пошутил, что, быть может, мы зря не взлетели: нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких торжеств, самое время использовать опыт крылатых существ. Нас, тонконогих, и нас, длинношеих, нелепых, очкастых, терпят еще и возносят еще при свиданьях нечастых. Не потому ли, что нам удалось заработать горбом точные знания о расстоянье меж Злом и Добром? И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти. Будем надеяться снова увидеться в будущем лете: будто лишь там наша жизнь так загадочно не убывает… Впрочем, вот ангел над лампой летает… Чего не бывает?

О Володе Высоцком

Марине Владимировне Поляковой

О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил… Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа. Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон, ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем. О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука и мотив со стихом не сходился… Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился.

Арбатское вдохновение, или воспоминания о детстве

Посвящаю Антону

Упрямо я твержу с давнишних пор: меня воспитывал арбатский двор, всё в нем, от подлого до золотого. А если иногда я кружева накручиваю на свои слова, так это от любви. Что в том дурного? На фоне непросохшего белья руины человечьего жилья, крутые плечи дворника Алима… В Дорогомилово из тьмы Кремля, усы прокуренные шевеля, мой соплеменник пролетает мимо. Он маленький, немытый и рябой и выглядит растерянным и пьющим, но суть его — пространство и разбой в кровавой драке прошлого с грядущим. Его клевреты топчутся в крови… Так где же почва для твоей любви? — вы спросите с сомненьем, вам присущим. Что мне сказать? Я только лишь пророс. Еще далече до военных гроз. Еще загадкой манит подворотня. Еще я жизнь сверяю по двору и не подозреваю, что умру, как в том не сомневаюсь я сегодня. Что мне сказать? Еще люблю свой двор, его убогость и его простор, и аромат грошового обеда. И льну душой к заветному Кремлю, и усача кремлевского люблю, и самого себя люблю за это. Он там сидит, изогнутый в дугу, и глину разминает на кругу, и проволочку тянет для основы. Он лепит, обстоятелен и тих, меня, надежды, сверстников моих, отечество… И мы на всё готовы. Что мне сказать? На всё готов я был. Мой страшный век меня почти добил, но речь не обо мне — она о сыне. И этот век не менее жесток, а между тем насмешлив мой сынок: его не облапошить на мякине. Еще он, правда, тоже хил и слаб, но он страдалец, а не гордый раб, небезопасен и небезоружен… А глина ведь не вечный матерьял, и то, что я когда-то потерял, он в воздухе арбатском обнаружил.

«Ну что, генералиссимус прекрасный…»

Ю. Корякину

Ну что, генералиссимус прекрасный, потомки, говоришь, к тебе пристрастны? Их не угомонить, не упросить… Одни тебя мордуют и поносят, другие всё малюют, и возносят, и молятся, и жаждут воскресить. Ну что, генералиссимус прекрасный? Лежишь в земле на площади на Красной… Уж не от крови ль красная она, которую ты пригоршнями пролил, пока свои усы блаженно холил, Москву обозревая из окна? Ну что, генералиссимус прекрасный? Твои клешни сегодня безопасны — опасен силуэт твой с низким лбом. Я счета не веду былым потерям, но, пусть в своем возмездье и умерен, я не прощаю, помня о былом.

«Как наш двор ни обижали — он в классической поре…»

Как наш двор ни обижали — он в классической поре. С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен, А там Володя во дворе, его струны в серебре, его пальцы золотые, голос его нужен. Как с гитарой ни боролись — распалялся струнный звон. Как вино стихов ни портили — всё крепче становилось. А кто сначала вышел вон, а кто потом украл вагон — всё теперь перемешалось, всё объединилось. Может, кто и нынче снова хрипоте его не рад, может, кто намеревается подлить в стихи елея… А ведь и песни не горят, они в воздухе парят, чем им делают больнее — тем они сильнее. Что ж печалиться напрасно: нынче слезы лей — не лей, но запомним хорошенечко и повод, и причину. Ведь мы воспели королей от Таганки до Филей, пусть они теперь поэту воздают по чину.