Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений

Между тем в тот момент, в конце 1930-х годов, не только по глубине поэтического высказывания и напряженности лирического эксперимента, но и просто по продуктивности мало кто в эмиграции мог сравниться с Бартом. Сразу вслед за Камнями он выпускает следующую, «вторую», книгу — Душа в иносказаньи, на сей раз под маркой солидного берлинского издательства «Парабола». Г. В. Адамович удостоил ее включения — наряду с Silentium sociologicum Божнева, Тяжелыми птицами Мамченко, Дорогой Зинаиды Шаховской, Маятником Веры Булич и др. — в свой обзор поэтических новинок, напечатанный в газете Последние Новости:

У Барта, в сборнике «Душа в иносказаньи», есть то, что можно было бы назвать лирическим содержанием. Ему есть о чем писать. Стихи его даже как будто изнемогают под напором всего того, что поэт хотел бы в них вложить, — но остаются все-таки живыми. Среди книг последнего времени это одна из тех, которые действительно что-то «обещают» — хотя автору и надо еще много поработать (в особенности над русским языком) и от многого отделаться. Но работа, вероятно, будет плодотворной. К Барту уже и теперь довольно часто приходят слова, которых никак не ждешь — и которые сразу принимаешь, как нужные, верные, незаменимые [32] .

32

Георгий Адамович, «Стихи», Последние Новости

, 1936, 13 февраля, с. 2.

Хотя — в отличие от обширной «монографической» статьи Гомолицкого 1933 г. — в парижской прессе отзывы на поэзию С. Барта появлялись только в составе обзорных статей, эти скупые оценки свидетельствовали о вполне серьезном отношении к новой фигуре в эмигрантской поэзии. Более того, если деятельность Гомолицкого в середине и конце 1930-х годов приносила ему известность, главным образом, в поэтических кругах Праги и «лимитрофов», то есть в центрах, оппозиционно настроенных по отношению к Парижу, то, как ни редки были отклики на стихи Барта в «столичных» изданиях, он всё же там упоминался чаще, чем любой другой русский варшавский литератор.

К моменту выхода книги Барта Письмена он разошелся со всеми — кроме В. С. Чихачева — прежними друзьями в варшавских русских литературных кругах. Этим объясняется бойкот им одного из самых честолюбивых проектов Льва Гомолицкого — Антологии русской поэзии в Польше, выпущенной осенью 1937 года. Составитель ее так сообщил об этом:

Не обошлось при собирании материалов и без странностей. Два поэта прислали письмо с требованием не помещать их стихотворений в антологию. Это — В. С. Чихачев и С. Барт. Последний объяснил свой отказ «опасением» нарушить своими стихами «литературную однопланность» (?!) сборника. Видимо, оба автора считают ниже своего достоинства фигурировать в антологии русской поэзии в Польше [33] .

33

Н., «Антология русской поэзии», Меч, 1937, № 34 (170), 5 сентября, с. 7. В Мече Лихачев задержался дольше Барта — он печатался там до конца 1936 года. Но выступив 12 декабря 1936 г. с докладом о том, «Что такое настоящая литература», он «взял на себя неблагодарную миссию развенчания признанных обществом варшавских поэтов» (и, в частности, подверг нападкам Е. Вадимова и Г. Соргонина). См.: «Доклад В. С. Чихачева», Меч, 1936, № 51,20 декабря, с. 7. В 1939 г. в своем обзоре эмигрантской русской поэзии, в значительной степени написанном под влиянием разговоров с Гомолицким, Барта выделил польский литературный критик Юзеф Чехович. См.: J'ozef Czechowicz, «Muza wygna'nc'ow», Pion. Tygodnik literacko-spoleczny (Warszawa), Rok VII, nr. 3 (276), 22 stycznia 1939 roku, s. 4.

Нелегко разобраться в поэтической биографии Барта, как она обозначена его книжками. Действительно, тот факт, что Душа в иносказаньи названа второй книгой стихов, подтверждал, что отсчет велся от Камней… Теней…, и ни Флоридеи, ни тем более Стихи 1933 г. во внимание браться не должны были. Тем страннее, что вышедших накануне войны Ворошителей соломы автор вдруг определил как книгу пятую, включив первым номером в приложенную библиографию старую московскую книгу. Но это влекло за собой путаницу в ином отношении: дело в том, что Письмена, вышедшие из типографии в ноябре 1935 г., рассматривались автором не как сборник стихов, а как «поэма». Так именно именовалась она в отчете о последнем публичном собрании Литературного Содружества [34] . Поворот к «большой форме» у Барта произошел параллельно аналогичному переходу от «миниатюры» к эпосу у Гомолицкого. Поэма последнего «Варшава», вышедшая летом 1934, обратила на себя внимание как А. Бема, так и «парижан» [35] . Но у Барта процесс этот так и не привел — ни в Письменах, ни в Ворошителях соломы — к обособлению «поэм» от «лирического цикла». Несмотря на упорные попытки по созданию «большой формы», Барт, «поэт-мыслитель», как называли его современники [36] , остался в принципе лириком.

34

При перечислении участников литературной части вечера в статье говорилось: «С. Барт, отрывки из поэмы которого „Письмена“ прочел Г. В. Семенов». См.: «Вечер Литературного Содружества», Меч, 1937, № 11, 21 марта, с. 7.

35

Wiktor Skrunda, «Echa „gniewnych jamb'ow“ w poemacie Lwa Gomolickiego „Warszawa“ (1934)», Studia Rossica. XI. Puszkiniana. Literatura rosyjska dawna i no a. Leksyka i leksykografia. Paremiologia i paremiografia. Pod red. Wiktora Skrundy i Wandy Zmarzer (Warszawa, 2000), s. 187–197; Л. С. Флейшман, «Пушкин в русской Варшаве», Пушкин и культура русского зарубежья. Международная научная конференция, посвященная 200-летию со дня рождения. 1–3 июля 1999 г. (Москва: Русский Путь, 2000), с. 109–143.

36

Л., «Вечер Литературного Содружества», Меч, 1936, № 8,23 февраля., с. 6.

Статьи С. Барта подтверждают впечатление о полной его самостоятельности и свободе мысли, глубокой продуманности и авторитетности выражения литературных позиций и суждений. Исключительный интерес представляет собой и дошедший до нас образец художественной его прозы — «Дуэль»: это не столько беллетристика с упором на фабулярное развитие темы, сколько повод для интроспекции и рефлексии, своеобразное продолжение его эссеистики.

По странной иронии судьбы, последний варшавский сборник Барта, Ворошители соломы, вышедший весной 1939 года, постигла столь же грустная участь, как и самый первый, московский. Он и существует и не существует одновременно: почти весь его тираж погиб в пламени войны [37] . Стихи, написанные после Ворошителей соломы, поэт думал объединить в новый сборник Тяжелый бег. С мыслями о будущем, посмертном издании Барт уходил из жизни — см. его письмо к Г. Семенову из гетто.

37

В отзыве о литературных материалах, помещенных в июльском выпуске Русских Записок 1939 г., Г. Адамович писал:

С. Барт, поэт, живущий в Варшаве, мало у нас известный, очень своеобразный и «трудный», представлен двумя стихотворениями — а по двум стихотворениям судить о нем нельзя. Что стихи не пусты, почувствует, вероятно, всякий. Но кто хотел бы уловить музыку того «высокого косноязычья», которым Барт одержим, должен прочесть его сборники. О последнем из них — «Ворошители соломы» — надеюсь вскоре поговорить.

— Георгий Адамович, «Литература в „Русских Записках“», Последние Новости, 1939, 3 августа, с. 3. Намерение свое Адамовичу осуществить не пришлось.

Более суровой была оценка В. В. Богдановича, видного русского церковного деятеля в Вильно, заявлявшего в своем суммарном газетном отклике на все четыре варшавские книги Барта:

Не лучше ли было бы из четырех-пяти книжек сделать одну, но такую, где всё было бы понятно, если не уму, то хотя бы чувству читателя, а то наряду с очень хорошими стихами встречаешь и странные по форме, и еще более темные по содержанию. <…>

Нет веры, нет огня, нет истинного вдохновенья; подъема. В «тусклом сознании» лишь мутные образы, «сердце каменно молчит», а «протест» против потерянного рая выражается лишь в «ворошении» стихотворной соломы и странных словесных выходках.

— В. В. Богданович, «„Чахлое сознание“ (Поэзия С. Барта)», Русское Слово (Вильно), 1939, № 87 (2205), 15 апреля. Цит. по публикации П. Лавринца в Интернете: www.russianresources.lt/archive/Bogdanovich/Bogdan_3.html.

Варшавские книги Барта воочию демонстрируют не только резкий перелом по отношению к российским дебютам, но и беспрерывный рост на протяжении 1930-х гг., напряженность, интенсивность исканий. Осуществлялись они на столь высоком художественном и духовном уровне, что, несомненно, вызвали бы внушительный резонанс, имей Барт вокруг себя литературную среду, сходную с тем, которую в Праге создавал «Скит поэтов». Но все усилия Гомолицкого по консолидации молодого поэтического поколения «восточноевропейской оси» с центром в Варшаве остались, в конечном счете, безуспешными. А с другой стороны, Барт по всему своему психологическому складу оказался органически неготовым к тем компромиссам, которых требовала бы такая среда. В результате, несмотря на то, что известность Барта за пределами Варшавы росла по мере выхода каждой новой книги, литературное его одиночество усиливалось, и он как бы снова оказывался выталкиваемым за пределы литературной жизни. На этом фоне и следует рассматривать его сближение с приехавшим из Праги Дмитрием Гессеном. Получив через него от автора Душу в иносказаньи и Письмена, В. Мансветов так отозвался о них:

<…> О Барте. — Он, конечно, «настоящий поэт», и мне не хотелось бы говорить о нем глупость, но, если бы я взялся писать критику на его стихи, я «изругал» бы его со всею беспощадностью, на какую только способен. Блок как-то вскользь обмолвился об одном (и, может быть, самом главном) назначении поэзии «строй находить в нестройном вихре чувства». У Барта налицо «вихрь чувства», но «строй» его не ясен (не найден). Он на редкость «неорганизованный» поэт, его стихи — это собрание черновиков, обрывков, набросков, под которым всё время хочется видеть надпись «не отделано и не кончено». Читая его, я принужден непрерывно что-то отгадывать (что за стихами, — что может быть за ними и чего не видать), что-то откапывать из-под вороха риторического хлама и груды самых непростительных, самых безалаберных и вызывающих на резкость безвкусиц и пошлостей. Право, это нелегкий и невеселый труд, — читать Барта. А «отмахнуться» нельзя, — нельзя не почувствовать, что это «настоящий поэт», что за всем этим «мусором», где-то очень глубоко спрятанный, тлеет тот самый «тайный жар», без которого невозможна никакая поэзия (да и никакая жизнь) и который в конечном счете «оправдывает» или, во всяком случае, «извиняет» всё.

Я от души желаю ему долгой жизни, может быть, он все-таки найдет свой строй, и тогда, возможно, окажется, что он не только «настоящий», но и в чем-то «значительный» поэт.

Мне некоторые его стихи говорят много («по-человечески»), другие раздражают, третьи вызывают улыбку (нет, нет, совсем не обидную, — скорей «завистливую», недоверчивую: «ишь ты, „вихрь“-то какой»), Очень меня занимает его странный и яростный «роман с Пастернаком» (особенно в «Письменах»), о чем я мог бы написать очень много.

Как Р. S. к Барту: от его стихов без ума Коля Терлецкий, который слезно просил меня достать ему как-нибудь книжку «Душа в иносказаньи». О том же меня просил и Бем. Но что я могу? Обратиться к Вам (через Вас — к Барту) покорнейше… [38]

38

Письмо В. Мансветова Д. Гессену от 7 мая 1938. Архив Д. С. Гессена. Liter'arni archiv Pam'atniku Nar'odniho pisemnictvi v Praze.

С. Барт умер в гетто 14 августа 1941 года [39] .

Донесенные до нас Д. С. Гессеном сведения о последних годах и днях жизни Барта воссоздают человеческие свойства поэта, в корне расходящиеся с портретом, нарисованным в «Китайских тенях» Георгия Иванова. Познакомился Гессен с Бартом на закате его жизни, когда тот оказался снова в полном литературном одиночестве. Он навестил Барта в начале 1938 г., вскоре после переезда из Праги, явившись к нему по поручению В. Мансветова. Знакомство переросло в тесную дружбу, окрасившую последние годы жизни поэта. Д. Гессен собрал и сберег его стихи, в том числе рукописи самых последних недель жизни, — замечательные по лирической силе документы, бросающие глубоко трагический свет на всё его творчество.

39

Могила его сохранилась. См.: http//cementary.jewish.org.pl. Эту справку мне предоставил Pjotr Mitzner.

Д.С. родился в Петербурге 25 июля 1916 г. в семье выдающегося русского философа Сергея Иосифовича Гессена (1887–1950) [40] . С. И. Гессен был сыном политического и общественного деятеля, сыгравшего крупную роль в России и в эмиграции, в 1920–1930 гг. бывшего редактором берлинской газеты Руль, И. В. Гессена [41] . В сентябре 1917 г. семья Сергея Иосифовича — жена, Нина Лазаревна (урожд. Минор), и двое сыновей, Евгений и Дмитрий, — переехала в Томск, где он был избран деканом историко-филологического факультета и где они пережили Октябрьскую революцию и гражданскую войну. Зимой 1921 г., вернувшись в Петербург, они выехали в эмиграцию и после нескольких лет в Берлине поселились в Чехословакии. Д. С. четыре года провел в Тюрингии, где учился в школе-интернате, а по возвращении в Прагу поступил там в немецкую гимназию. Вспоминая о пражских годах, Д. С. называл коллег и друзей отца, людей, оставивших глубокий след в русской интеллектуальной жизни эпохи, которых ему довелось видеть в их доме, — Д. И. Чижевский, И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, П. Н. Савицкий, Р. О. Якобсон, Ф. А. Степун, социолог Г. Д. Гурвич. В 1935 г. С. И. Гессен получил приглашение в Свободный университет в Варшаве и навсегда переехал в Польшу. Родители Д. С. развелись, мать осталась в Праге. Старший брат Д. С. Евгений был членом пражского «Скита поэтов», и через него Д. С. близко сошелся с участниками этого кружка, в первую очередь с В. Мансветовым и его женой Марией Толстой [42] . С ними он поддерживал постоянную связь и после того, как в сентябре 1937 г. переехал в Варшаву, поступив учиться на славянское отделение Варшавского университета [43] . Вспоминая о первых своих годах в Польше, Д. С. писал:

40

А. Валицкий, «Сергей Гессен: философ в изгнании», в кн.: С. И. Гессен. Избранные сочинения (Москва: Росспэн, 1999), с. 3–28.

41

См. о нем: В. Ю. Гессен. Жизнь и деятельность И. В. Гессена — юриста, публициста и политика (С.-Петербург, 2000).

42

См. о них справки в ценном сборнике: «Скит». Прага. 1922–1940. Антология. Биографии. Документы. Вступительная статья, общая редакция Л. Н. Белошевской. Составление, биографии Л. Н. Белошевской, В. П. Нечаева (Москва: Русский Путь, 2006).

43

29 ноября 1937 г. В. В. Бранд сообщал в письме к А. Л. Бему: «Сюда приехал учиться сын С. И. Гессена — Митя. На нас всех он произвел очень хорошее впечатление. Рассказывал, между прочим, о „Ските“, читал скитские стихотворения» (Архив А. Л. Бема. Liter'arni archiv Pam'atniku Nar'odniho pisemnictvi v Praze).

Из варшавских русских я близко сошелся с Л. Н. Гомолицким, С. Бартом, юным Георгием Клингером, был частым гостем в редакции «Меча», но после Праги Варшава казалась мне страшным захолустьем. Вскоре у меня завелись и знакомства среди поляков, из них назову в первую очередь поэта Юзефа Чеховича (погибшего в один из первых дней войны в родном своем Люблине во время бомбежки). У Чеховича я познакомился с Чеславом Милошем, с которым встречался и позже, дружил с поэтом Кшиштофом Бачинским (павшим в первый день Варшавского восстания), Тадеушем Боровским, прозаиком и поэтом, автором лучшей книги об Освенциме (покончил с собой в 1951 г., когда был апогей сталинизма в Польше).