Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений

обращается к нему голос жизни. Но поэт отвечает:

Могу жалеть. «Люби меня». Нет… умереть Мне было б легче, чем любить! Испепелить!.. испепелить…

Удивительно это отсутствие страха смерти у С. Барта. Жажда смерти вырастает у него в какую-то всепоглощающую страсть. Сначала, как будто, мелькают моменты колебания, сомнения. Кажется, жизнь еще не потеряла над ним власти. Но вот он точно срывается в черный провал уничтожения, сжигая в себе остатки жалости жизни и страха. И память жизни расплывается в его сознании в «полузабытое лицо».

Эта стремительность полета в бездну с удивительной силой передана им в следующем стихотворении:

Туда, туда — в безликий тлен. Избыть столикой жизни плен. Избыть себя, свой дух, свой прах, Свою истому, боль и страх. И нежность разлюбить: твое Полузабытое лицо.

3

Пепел — его излюбленное слово. «Пепельная тень» на лице мертвеца, пепел — сгоревшая плоть… А затем — тленье, тленный, тлен. Жизнь для него — огонь, вспышка, пляска, звон, всплеск. Смерть — пепел, тленье, тлен, тишина, скованные губы, каменное надгробие.

И тишины исполнюсь я, и тленья, Сгорю дотла,

говорит он о вожделенном часе смерти. И в других стихотворениях:

И тишину и исщербленный камень Назвать своим заслуженным концом. ……………… Слишком тихо у могильных плит.

В агонии он слышит «смерть, идущую вдоль комнат на тихое земное торжество». Да, земное торжество смерти — тлен, пепел, тишина.

Но какой торжественной симфонией он приветствует ее приход! В лучшем своем по музыкальности и конструкции стихотворении, особенно богатом внутренними рифмами, аллитерациями и созвучиями, С. Барт так воспевает «час уничтоженья»:

Не трубы прогремят, не тру- бы озарят тревогою тот день. На восковые скованные губы Возляжет траурная тень. Тот пепел, нацелованный же- стоко и ласкою и муками земли, Расскажет вам, что я избыл все сроки И все повинности свои.

4

Стихи С. Барта проводят через все этапы медленного угасания, покорного муке и смерти.

В доме умирающего жуткая настороженная тишина — «в шаги и шорохи вникал угрюмый ветхий дом». Приближение неизвестного чувствуется в каждом шаге, каждом движении. Кажется, проходящий по пустым залам входит в них «не один». И этот «кто-то второй» нашептывает пока еще невнятную тайну. И вдруг… смятение. Все бросаются к окну, куда вылетела жизнь и умчалась, вскочив на коня…

Чей это конь отпрянул вскачь? Так дайте ж свет скорей! И бег в свечах, и стук дверей, И плач… и плач… и плач…

Так С. Барт изображает миг смерти.

Но вот всем стало ясно, что свершилось непоправимое. Волнение улеглось, плач перешел в тихие слезы, а мертвец возлег на стол при свете свеч. Тут в поэте происходит раздвоение: мысленно созерцая свой труп, его вечная духовная частица приближается к своему прежнему обиталищу, чтобы дать ему последнее целование —

Чей это гроб туманят свечи Слезами тусклого огня? Чьи это призрачные речи Встречают призрачно меня? И эта песнь… Взмахнув крылами, Умчался в небо душный свод. И веет древности веками Надгробной мудрости полет. Своя ли боль, иль боль чужая? Целую бледное чело. О гроб великий! даль ночная! Предельной тишины русло!

И вот уже похоронное шествие увлекает останки «сгоревшего дотла» к тишине исщербленного надгробия. Мудрой тишине кладбища посвящены лучшие стихи С. Барта. Вот одно из них:

Весеннее небо. Весенний погост. Напев похоронный так прост, Как будто успенье приходит весной, Как будто цветенье — покой. Влекут и уводят аллеи крестов. И мнится — под пенье псалмов Весна сочеталась со смертью моей Под сенью поникших ветвей. И солнце склонилось. И день изнемог. И тихо за синий порог, Покорно ступая, несут — пронесли Последнее утро земли.

5

Казалось бы, надгробная тишина, веющая холодом, тлен, окаменение смерти должны приводить в содрогание всё подвижное, теплое, живое. Должны внушать отвращение. Но С. Барт представляет себе смерть в виде девушки с золотою косой и голубыми глазами.

Может быть, какое-нибудь впечатление «печального» детства заронило в его душу этот образ. Одно отрывочное четверостишие С. Барта намекает на это —

Над садом старинным я помню звезду, Печального детства светило, И девушку помню; и — в сонном пруду голубую могилу…

С тех пор, пройдя через разочарования и страдания в жизни, память о «голубой могиле» девушки превратилась для опустошенного сердца в страну,

Где боль цветет во имя Бога, Где смерть веселая дана.

Как свидания, ждет поэт прихода своей голубоглазой девушки — смерти:

У смерти моей голубые глаза И странные нежные речи. У смерти моей золотая коса И детские робкие плечи. Темнеет. На травы ложится роса. Стихаю для трепетной встречи.

Уже различая ее приближающие черты, он восклицает:

Это ты, как виденье легка. Это ты — сквозь века, сквозь скитанья…

Наконец, она появляется для первого и одновременно вечного объятия —

И я простер невольно руки, И тихая явилась ты. И где-то в зеркалах, в пролетах От глубины до глубины, В безумном, в непомерном взлете С тобой мы были сплетены.

6

Не напрасно дана «веселая смерть» поэту. «Вспомни, вспомни, — говорит он: — смерть не всё сжигает…».

Тишина земного торжества смерти — намек на иную тишину-тишину тайны «вечности существования». Всё временное преходяще — и мысли и лица, но

…Звезды в сияющей мгле, Облака, облака и зарницы Никогда не пройдут на земле.

Смерть — только переплавление несовершенной формы в более совершенную, синее очистительное пламя. И заклинанием кажется стихотворение С. Барта, раскрывающее этот высший смысл смерти: