Стихотворения. Избранная проза

Любовь

Странно-хрупкая, крылатая, Зашептала мне любовь, Синим сумраком объятая: «Жертву терпкую готовь…» И качнула сердце пальцами. Тихий мрак взбежал на мост. А над небом, как над пяльцами, Бог склонился с ниткой звёзд. И пришла Она, проклятая, В гиблой нежности, в хмелю, Та, Кого любил когда-то я И когда-то разлюблю. Глаза пьянели. И ласк качели Светло летели в Твой буйный хмель. Не о Тебе ли все льды звенели? Метели пели не о Тебе ль? В снегах жестоких такой высокий Голубоокий расцвёл цветок. Был холод строгий, а нас в потоки Огня глубокий Твой взор увлёк. И так бескрыло в метели белой, Кружась несмело, плыла любовь: «Смотри, у милой змеится тело, Смотри, у милой на пальцах кровь». Но разве ждали печалей дали? Но разве жала любви не жаль? Не для Тебя ли все дни сгорали? Все ночи лгали не для меня ль? Когда любовь была заколота Осенней молнией измен И потекло с высоких стен Её расплеснутое золото, — Я с мёртвой девочкой в руках Прильнул к порогу ртом пылающим, Чтоб зовом вслед шагам пытающим Не осквернить крылатый прах. И сжёг, распятый безнадежностью, Я хрупкий труп в бессонный час У сонных вод, где в первый раз Ты заструилась гиблой нежностью…

Молодость

Упасть на копья дней и стыть. Глотать крови замёрзшей хлопья. Не плакать, нет! — Тихонько выть, Скребя душой плиту надгробья. Лет изнасилованных муть Выплёвывать на грудь гнилую… О, будь ты проклят, страшный путь, Приведший в молодость такую!

«Двадцать три я года прожил…»

Двадцать три я года прожил, Двадцать три… С каждым днём Ты горе множил. С каждым днём… Без зари сменялись ночи, Без зари, Чёрным злом обуглив очи, Чёрным злом… Тяжко бьёт Твой, Боже, молот! Тяжко бьёт… Отвори хоть нам, кто молод, Отвори Белый вход родного края, Белый вход… Посмотри — душа седая В двадцать три…

ПЕТРУ

Быть может, и не надо было Годов неистовых твоих… Судьба навеки опустила б Мой край в восточные струи. А ты пришел, большой и чуждый, Ты ветром Запада плеснул В родные терема и души. И, путь свой пеной захлестнув, Твоя тишайшая держава Рванулась вдруг и понесла… Куда: к величью, к вечным славам? К проклятьям вечным и хулам? Как знать: то зло, что темным хмелем По краю ныне разрослось, Не ты ли с верфи корабельной На топоре своем принес? И не в свое ль окно сквозь гиблый, Сквозь обреченный Петербург Вогнал ты золотом и дыбой Всю эту темную судьбу?.. Но средь безумных чад Петровых, Кто помнит и кого страшит, ………………………………………. Что там, на черной глыбе, руку Все выше поднимает Петр, Что полон кровию и мукой, Сведенный судорогами рот…

«И за что я люблю так — не знаю…»

И за что я люблю так — не знаю. Ты простой придорожный цветок. И душа у тебя не такая, Чтоб её не коснулся упрек. Было много предшественниц лучших, Было много святых. Почему Грешных глаз твоих тоненький лучик. Бросив всё, уношу я во тьму? Или тёмный мой путь заворожен, Или надо гореть до конца, Догореть над кощунственным ложем, На пороге родного крыльца? У мелькающих девушек, женщин Ни заклятий, ни лучиков нет. Я с тобою навеки обвенчан На лугу, где ромашковый цвет.

«Есть в любви золотые мгновенья…»

Л.В. Соловьевой

Есть в любви золотые мгновенья Утомлённо-немой тишины: Будто ходят по мрамору сны, Рассыпая хрустальные звенья. Загорается нежность светло В каждой мысли случайной и зыбкой, И над каждой бессвязной улыбкой Голубое трепещет крыло.

Бездомье (Неоконченное)

Не больно ли. Не странно ли — У нас России нет!.. Мы все в бездомье канули, Где жизнь — как мутный бред, Где — брызги дней отравленных, Где — неумолчный стон Нежданных, окровавленных, Бессчётных похорон… Упавшие стремительно В снега чужих земель, Мы видим, как мучительно Заносит нас метель…

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

ПЛЕН (КРЫМ, 1920)

Эту книгу посвящаю немцу-колонисту с длинными, рыжими усами, доктору, курившему только махорку, семье, еде была девочка; влюбленная в Чарскую, красному машинисту с белым сердцем. Тем, чьих имен я не могу назвать, чьи имена я свято берегу в своей памяти, — я посвящаю эту книгу.

ПРЕДИСЛОВИЕ

После отхода Русской Армии из северной Таврии, 3-й сводный кавалерийский полк, куда входили, в виде отдельных эскадронов, белгородские уланы, ахтырские уланы и стародубские драгуны, был назначен в резерв. По дороге в тыл, несколько человек солдат 3-го полка, в том числе и я – от уланского эскадрона – были посланы за фуражом на станцию Таганаш.

Когда отряд, под начальством и с людьми ротмистра Прежславского, возвращался к месту стоянки полка, я почувствовал себя настолько плохо, что вынужден был, с разрешения г. ротмистра, остаться по дороге в одной из немецких колоний, название которой уже улетучилось из моей памяти. Предполагаемая простуда оказалась возвратным тифом. Я попал в джанкойский железнодорожный (2-ой) лазарет.

После одного из приступов я узнал от санитара, что Перекоп взят красными. Надеяться на пощаду со стороны советской власти я ни в какой степени не мог: кроме меня, в белой Армии служило еще четыре моих брата – младший из них, как оказалось впоследствии был убит в бою с красными под Ореховом, в июле 1920 г., второй пал в бою под ст. Ягорлыцкой, в феврале 1920 г., двое старших были расстреляны в Симферополе, в ноябре 1920 г. Идти пешком к югу, совершенно больной, я не мог: лазарет в целом, почему-то эвакуирован не был.

Ожидалась отправка последнего поезда на Симферополь. С помощью санитаров я и мой сосед по палате сели в товарный вагон. Через два часа все станции к югу от Джанкоя были заняты советскими войсками. Поезд никуда не ушел. Нам посоветовали возможно скорее возвратиться в лазарет, где встреча с красными была бы все же безопаснее, чем в вагоне. Сосед идти без посторонней помощи не мог (раздробление кости в ноге), я буквально дополз с вокзала к лазарету – шагов четыреста всего. Посланные санитары в вагоне соседа моего не нашли. На следующее утро красные заняли Джанкой и разбили ему голову прикладом, предварительно раздев.

Первыми ворвались в Крым махновцы и буденовцы. Их отношение к пленным можно было назвать даже в некоторой степени гуманным. Больных и раненых они вовсе не трогали, английским обмундированием брезгали, достаточно получив его в результате раздевания пленных на самом фронте. Интересовались они только штатским платьем, деньгами, ценностями. Ворвавшаяся за ними красная пехота – босой, грязный сброд – оставляла пленным только нижнее белье, да и то не всегда. Хлынувший за большевистской пехотой большевистский тыл раздевал уже догола, не брезгая даже вшивой красноармейской гимнастеркой, только что милостиво брошенной нам сердобольным махновцем.