Стихотворения. Зори. Пьесы

Перевод В. Брюсова

Под сводами

Сомкнулись сумерки над пленными полями, Просторы зимние огородив стеной. Скопленья звезд горят в могильной мгле ночной; Пронзает небеса их жертвенное пламя. И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир, В который вплавлены громады скал гранитных, Где глыба каждая — каких-то первобытных Подземных жителей воинственный кумир. Мороз вонзил клыки в углы домов и башен, Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов Донесся издали!.. Бой башенных часов Один лишь властвует, медлителен и страшен. Ночь расступается, податлива как воск, Вторгаются в нее безмолвие и холод. Удары скорбные обрушивает молот, Вбивая вечность в мозг.

Перевод Мих. Донского

Холод

Огромный светлый свод, бесплотный и пустой, Стыл в звездном холоде — пустая бесконечность, Столь недоступная для жалобы людской, — И в зеркале его застыла зримо вечность. Морозом скована серебряная даль, Морозом скованы ветра, и тишь, и скалы, И плоские поля; мороз дробит хрусталь Просторов голубых, где звезд сияют жала. Немотствуют леса, моря, и этот свод, И ровный блеск его, недвижный и язвящий! Никто не возмутит, никто не пресечет Владычество снегов, покой вселенной спящей. Недвижность мертвая. В провалах снежной тьмы Зажат безмолвный мир тисками стали строгой, — И в сердце страх живет пред царствием зимы, Боязнь огромного и ледяного бога.

Перевод Г. Шенгели

Соломенные кровли

Склонясь, как над Христом скорбящие Марии, Во мгле чернеют хутора; Тоскливой осени пора Лачуги сгорбила кривые. Солома жалких крыш давно покрылась мхом, Печные покосились трубы, А с перепутий ветер грубый Врывается сквозь щели в дом. Склонясь от немощи, как древние старухи, Что шаркают, стуча клюкой, И шарят вкруг себя рукой, Бесчувственны, незрячи, глухи, Они запрятались за частокол берез; А у дверей, как стружек ворох, — Опавшие лисгы, чей шорох Заклятий полон и угроз. Склонясь, как матери, которых гложет горе. Они влачат свои часы В промозглой сырости росы На помертвелом косогоре. В ноябрьских сумерках чернеют хутора, Как пятна плесени и тленья, О, дряхлой осени томленье, О, тягостные вечера!

Перевод Мих. Донского

Лондон

Вот Лондон, о душа, весь медный и чугунный, Где в мастерских визжит под сотней жал металл, Откуда паруса уходят в мрак бурунный, В игру случайностей, на волю бурь и скал. Вокзалы в копоти, где газ роняет слезы — Свой сплин серебряный — на молнии путей, Где ящерами скук зевают паровозы, Под звон Вестминстера [7] срываясь в глубь ночей. И доки черные; и фонарей их пламя (То веретёна Мойр [8] в реке отражены); И трупы всплывшие, венчанные цветами Гнилой воды, где луч дрожит в прыжках волны; И шали мокрые, и жесты женщин пьяных; И алкоголя вопль в рекламах золотых; И вдруг, среди толпы, смерть восстает в туманах.. Вот Лондон, о душа, ревущий в снах твоих!

7

Звон Вестминстера. — Здание английского парламента, Вестминстерское аббатство, увенчано башней с часами, отбивающими время.

8

Веретёна Мойр. — Мойры (Миры) — в древнегреческой мифологии богини рока, «пряхи человеческих судеб»

Перевод Г. Шенгели

Путешественники

Как страстно кличет их от медленных равнин Сивиллы [9] древний зов и в смутных окоемах Влечет мерцанье глаз каких-то незнакомых — Однажды вечером изведали они. Вперед! Огромный мол. В накале белом луны, И флагов золото на мачтах корабля, И юнги черные. Уходит вдаль земля. Волна прибойная сосет песок лагуны. О, это плаванье в сияющем ночном Пространстве! Звездные узорные плетенья! Ветров полуденных и шум, и свист, и пенье К цветущим берегам уносят! А потом? Как руки черные, воздетые высоко, — Из камня сложенные башни городов, Зрачки, горящие под крышами домов На глади стен сырых в ночных глазницах окон. Пустыни рыжие и степи — без границ, Подвластные громам и ураганам бурным, И солнца, саваном одетые пурпурным, Туманным золотом вечерних плащаниц. И храмы медные, где щит и меч тяжелый У паперти, и крест над ними в вышине, И старых кесарей, в оцепенелом сне Навеки замерших, чугунные престолы. Устои островов над мутно-голубой — То бирюзовой, то опаловой — пучиной, И дрожь, и тайный страх бескрайности пустынной, И вдруг, как молоты гремящие, прибой! Народы, что века покорно терпят муки, Народы, что уже восстали для побед, У портов маяки — слепяще яркий свет Зажавшие в кулак бестрепетные руки. Но вспыхнет в памяти, как самый нежный зов, Все то далекое, что свято и знакомо: Вот мать печальная, вот садик возле дома, Вот равномерный бой больших стенных часов. Пора вернуться вспять. Прощай, широкий, вольный Мир — океан, прощай! И все же нет для них Ни счастья мудрых душ, ни счастья душ простых, Что жизнью медленной и дремлющей довольны. Отныне будет их к закатным влечь кострам, К закатным солнечным притягивать воротам, Распахнутым мечте неистовой, заботам Нездешним и любви к виденьям дальних стран.

9

Сивилла— прорицательница у древних римлян.

Перевод Н. Рыковой

Умереть

В пурпурной мгле лесов и багреце болот Огромный вечер там, в пустых полях, сгнивает, Руками цепких туч шар солнца зажимает, Выдавливая кровь в зеленый небосвод. О, время пышное, когда октябрь ленивый Уходит не спеша в убранстве золотом, Меж гроздьев рдеющих и яблок, ветерком И светом нежимых среди усталой нивы,— Уже в последний раз перед зимой. Полет Тяжелых воронов? Он будет. Но покуда Листвы червонное пусть пламенеет чудо. Брусники светлый жар сухую землю жжет, Лес руки вытянул с их смуглыми листами, С их звучной бронзою туда, в ток синевы, Смешалась свежесть вод с дыханием айвы, И остро пахнет мхом, травою и цветами. И тихий, светлый пруд, как в зеркале, таит Под кружевом берез, под черным дубом старым Луну, которая встает огромным шаром И, как созревший плод, меж тонких туч висит. Вот как бы умереть — о сладкое мечтанье! — В прибое царственном цветов и голосов; Для глаза — золото и пурпур вечеров, Для мозга — зрелых сил и жизни нарастанье. Как слишком пышный цвет, о тело, умереть! Отяжелев, как он, уйти из жизни бедной! Была бы смерть тогда мечтою всепобедной, И нашей гордости не суждено б терпеть. О, тело! Умереть, как осень, умереть!

Перевод Г. Шенгели

Из книги «Крушения» (1888)

Меч

С насмешкой над моей гордынею бесплодной Мне некто предсказал, державший меч в руке: Ничтожество с душой пустою и холодной, Ты будешь прошлое оплакивать в тоске. В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов, Стать сильным, как они, тебе не суждено; На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав, Ты будешь, как больной, смотреть через окно. И кожа ссохнется и мышцы ослабеют, И скука въестся в плоть, желания губя, И в черепе твоем мечты окостенеют, И ужас из зеркал посмотрит на тебя. Себя преодолеть! Когда б ты мог! Но, ленью Расслаблен, стариком ты станешь с юных лет; Чужое и свое, двойное утомленье Нальет свинцом твой мозг и размягчит скелет. Заплещет вещее и блещущее знамя, — О, если бы оно и над тобой взвилось! — Увы! Ты истощишь свой дух над письменами, Их смысл утерянный толкуя вкривь и вкось. Ты будешь одинок! — В оцепененье дремы Прикован будет твой потусторонний взгляд К минувшей юности, — и радостные громы Далеко в стороне победно прогремят!

Перевод Мих. Донского

Исступленно

Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли И так мрачна! — но все ж, препятствия круша, Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли, Скачи, во весь опор скачи, моя душа! Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный, Пускай хрустит костяк, плоть страждет, брызжет кровь! Лети, борясь, ярясь, зализывая раны, Скользя, и падая, и поднимаясь вновь. Нет цели, нет надежд, нет силы; ну так что же! Есть ненависть, что ржет под шпорами судьбы; Еще ты не мертва, еще в последней дрожи Страданье под хлыстом взметнется на дыбы. Проси — еще! еще! — увечий, язв и пыток, Желай, чтоб тяжкий бич из плоти стон исторг, И каждой порой пей, пей пламенный напиток, В котором слиты боль, и ужас, и восторг! Я надорвал тебя в неистовой погоне! О кляча горестей, топча земную твердь, Мчи одного из тех, чьи вороные коми Неслись когда-то вдаль, сквозь пустоту и смерть!

Перевод Мих. Донского

Осенний час

Да, ваша скорбь — моя, осенние недели! Под гнетом северным хрипят и стонут ели, Повсюду на земле листвы металл и кровь, И ржавеют пруды и плесневеют вновь, — Деревьев плач — мой плач, моих рыданий кровь. Да, ваша скорбь — моя, осенние недели! Под гнетом холода кусты оцепенели, И вот, истерзанны, торчат в пустых полях Вдоль узкой колеи, на траурных камнях, — Их рук — моих, моих печальных рук размах. Да, ваша скорбь — моя, осенние недели! В промерзшей колее колеса проскрипели, Своим отчаяньем пронзая небосклон, И жалоба ветвей и карканье ворон — Стон сумрака — мой стон, затерянный мой стон.

Перевод Г. Шенгели

Голова

На черный эшафот ты голову взнесешь Под звон колоколов — и глянешь с пьедестала. И крикнут мускулы, и просверкает нож, — И это будет пир, пир крови и металла! И солнце рдяное и вечера пожар, Гася карбункулы в холодной влаге ночи, Узнают, увидав опущенный удар, Сумели ль умереть твое чело и очи! Зло величавое змеей в толпу вползет, В толпу, — свой океан вокруг помоста славы Смирившей, — и она твой гроб, как мать, возьмет, Баюкать будет труп кровавый и безглавый. И ядовитее, чем сумрачный цветок, Где зреет ярче яд, чем молнии сверканье, Недвижней и острей, чем впившийся клинок, Властней останется в толпе воспоминанье. Под звон колоколов ты голову взнесешь На черный эшафот — и глянешь с пьедестала, И крикнут мускулы, и просверкает нож, — И это будет пир, пир крови и металла.

Перевод В. Брюсова

Из книги «Черные факелы» (1891)

Законы

За веки сомкнутые спрятавшимся взглядом Громады черные строений вижу я, Что некий рок воздвиг и понаставил рядом, Как образ вечности в тоске небытия. Здесь, в лабиринте их, среди угрюмых башен, Юриспруденции торжественный гранит Людьми придуманных законов воплотит Прямоугольный смысл, который хмур и страшен. А гордость медных плит и бронзовых столбов Выносит в холоде надменного бесстрастья Решения о том, какая для умов И для сердец простых потребна мера счастья. Как право твердое, стоят ряды колонн, И купол, всех вершин уверенней и выше, На них покоится несокрушимой крышей, Извечен, холоден и в небо устремлен. Когда же вечером струится кровь заката Из-под давящих туч и все полно угроз, — Седой догматики твердыни и палаты Какой-то роковой исследуют вопрос. И думать не хотят, отверсты ли зрачки Их бога смутного в вечерний этот час И не закрыл ли он когда-то зорких глаз Не от усталости, а просто от тоски.