Стихотворения. Зори. Пьесы

Перевод Г. Шенгели

Микеланджело

Когда вошел в Сикстинскую капеллу Буонарроти, он Остановился вдруг, как бы насторожен; Измерил взглядом выгиб свода, Шагами — расстояние от входа До алтаря; Счел силу золотых лучей, Что в окна бросила закатная заря; Подумал, как ему взнуздать коней — Безумных жеребцов труда и созиданья; Потом ушел до темноты в Кампанью [28] . И линии долин и очертанья гор Игрою контуров его пьянили взор; Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых Деревьях, бурею сгибаемых в дугу, Натугу мощных спин и мышцы торсов голых И рук, что в небеса подъяты на бегу; И перед ним предстал весь облик человечий — Покой, движение, желанья, мысли, речи — В телесных образах стремительных вещей. Шел в город ночью он в безмолвии полей, То гордостью, то вновь смятением объятый: Ибо видения, что встали перед ним, Текли и реяли — неуловимый дым, — Бессильные принять недвижный облик статуй. На следующий день тугая гроздь досад В нем лопнула, как под звериной лапой Вдруг лопается виноград; И он пошел браниться с папой: Зачем ему, Ваятелю, расписывать велели Известку грубую в капелле, Что вся погружена во тьму? Она построена нелепо: В ярчайший день она темнее склепа! Какой же прок в том может быть, Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить? Где для подмостков он достанет лес достойный: До купола почти как до небес? Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный: «Я прикажу срубить мой самый лучший лес». И вышел Анджело и удалился в Рим, На папу, на весь мир досадою томим, И чудилось ему, что тень карнизов скрыла Несчетных недругов, что, чуя торжество, Глумятся в тишине над сумеречной силой И над величием художества его; И бешено неслись в его угрюмой думе Движенья и прыжки, исполнены безумий. Когда он вечером прилег, чтобы уснуть,— Огнем горячечным его пылала грудь; Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, — Стрела, которая еще трепещет в ране. Чтоб растравить тоску, наполнившую дни, Внимал он горестям и жалобам родни; Его ужасный мозг весь клокотал пожаром, Опустошительным, стремительным и ярым. Но чем сильнее он страдал, Чем больше горечи он в сердце накоплял, Чем больше ввысь росла препятствий разных груда, Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда, Которым должен был зажечься труд его, — Тем жарче плавился в его душе смятенной Металл творенья исступленный, Чей он носил в себе и страх и торжество. Был майский день, колокола звонили, Когда в капеллу Анджело вошел, — И мозг его весь покорен был силе. Он замыслы свои в пучки и связки сплел! Тела точеные сплетеньем масс и линий Пред ним отчетливо обрисовались ныне. В капелле высились огромные леса, — И он бы мог по ним взойти на небеса. Лучи прозрачные под сводами скользили, Смыкая линии в волнах искристой пыли. Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням, Минуя по три в раз, насторожен и прям. Из-под ресниц его взвивался новый пламень; Он щупал пальцами и нежно гладил камень, Что красотой одеть и славою теперь Он должен был. Потом спустился снова И наложил тяжелых два засова На дверь. И там он заперся на месяцы, на годы, Свирепо жаждая замкнуть От глаз людских своей работы путь; С зарею он входил под роковые своды, Ногою твердою пересилив порог; Он, как поденщик, выполнял урок; Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым, Весь день он занят был своим бессмертным делом. Уже Двенадцать парусов [29] он ликами покрыл! Семь прорицателей и пять сивилл Вникали в тексты книг, где, как на рубеже, Пред ними будущее встало, Как бы литое из металла. Вдоль острого карниза вихри тел Стремились и летели за предел; Их золотые спины гибкой лентой Опутали антаблементы [30] ; Нагие дети ввысь приподняли фронтон; Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн; Клубился медный змий в своей пещере серной; Юдифь [31] алела вся от крови Олоферна; Скалою Голиаф [32] простер безглавый стан, И в пытке корчился Аман [33] . Уверенно, без исправлений, Без отдыха, и день за днем, Смыкался полный круг властительных свершений. На своде голубом Сверкнуло Бытие. Там бог воинственный вонзал свое копье В хаос, клубившийся над миром; Диск солнца, диск луны, одетые эфиром, Свои места в просторе голубом Двойным отметили клеймом; Егова реял над текучей бездной, Носимый ветром, блеск вдыхая звездный; Твердь, море, горы — все казалось там живым И силой, строгою и мерной, налитым; Перед создателем восторженная Ева Стояла, руки вздев, колена преклонив, И змий, став женщиной, вдоль рокового древа Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв; И чувствовал Адам большую руку божью, Персты его наполнившую дрожью, Влекущую его к возвышенным делам; И Каин с Авелем сжигали жертвы там; И в винограднике под гроздью золотою Валился наземь Ной, упившийся вином; И траурный потоп простерся над землею Огромным водяным крылом. Гигантский этот труд, что он один свершил, Его пыланием Еговы пепелил; Его могучий ум свершений вынес бремя; Он бросил на плафон невиданное племя Существ, бушующих и мощных, как пожар. Как молния, блистал его жестокий дар; Он Данта братом стал или Савонаролы [34] . Уста, что создал он, льют не его глаголы; Зрят не его судьбу глаза, что он зажег; Но в каждом теле там, в огне любого лика И гром и отзвуки его души великой. Он создал целый мир, такой, какой он смог, И те, кто чтит душой благоговейно, строго Великолепие латинских гордых дел, — В капелле царственной, едва войдя в придел, Его могучий жест увидят в жесте бога. Был свежий день: лишь осень началась, Когда художник понял ясно, Что кончен труд его, великий и прекрасный, И что работа удалась. Хвалы вокруг него раскинулись приливом, Великолепным и бурливым. Но папа все свой суд произнести не мог; Его молчанье было как ожог, И мастер вновь в себя замкнулся, В свое мучение старинное вернулся, И гнев и гордость с их тоской И подозрений диких рой Помчали в бешеном полете Циклон трагический в душе Буонарроти.

28

Кампанья— равнина, на которой расположен Рим.

29

Паруса— здесь архитектурный термин, часть крестового свода.

30

Антаблемент— архитектурный термин, часть свода, опирающаяся на колонну.

31

Юдифь— в библейской легенде героиня, которая проникла в лагерь вавилонского военачальника Олофернапод стенами осажденного им иудейского города Ветилуи и отрубила ему голову.

32

Голиаф— в библейской легенде воин-великан из племени филистимлян, убитый в единоборстве еврейским юношей, будущим царем Давидом.

33

Аман— в библейской легенде визирь персидского царя, преследователь евреев; был казнен после того, как царь женился на еврейке Эсфири.

34

Савонарола— монах и проповедник, политический деятель Флорентийской республики в конце XV в. Своими резкими выступлениями против дома Медичи, стремившегося захватить власть во Флоренции, и против папы Александра VI Борджа он снискал значительную популярность во Флоренции. Однако врагам Савонаролы удалось с ним справиться: в 1498 г. он, объявленный еретиком, был подвергнут пытке и сожжен на костре.

Перевод Г. Шенгели

Влечения

1 В тумане, где простерлись ланды. Стоит заброшенный и опустелый дом. Любовь их зародилась в нем… Он высится, покинут, над прудом, В тумане, где простерлись ланды. Где корабли — те, что пришли Издалека, — сереют смутно В воде канала мутной, В тумане, где простерлись ланды, Где речки и ручьи буравят Нидерланды. Июльским днем он уезжал, Когда дрожал над крышей зной И ветер пил его шальной. Куда он ехал — сам не знал, Но верил, что вернется к ней Спустя немало лет, спустя немало дней, Наполненных упорною борьбою С судьбою, И, гордую скрывая нежность, Любимой принесет весь мир в своих руках, В душе, забывшей страх, В глазах, впивавших синюю безбрежность. Он увидал моря — и вновь и вновь моря, Просторы, где встает над тропиком заря, Дремучие леса в уборе пышно-рдяном, Цепляющиеся ветвями за туман, И исполинских змей и белых обезьян, Что ловко прыгали по голубым лианам. Коралловый атолл сверкал ему средь бурь; Он видел райских птиц — и пурпур и лазурь Их оперения… И золотые пляжи И горы перед ним вставали, как миражи. Он шел по берегу среди нависших скал, И налетавший бриз лицо его ласкал И чудилось ему, что это милой руки Касаются его пылающих висков, Прочь отогнав тоску, утишив боль разлуки, И ветер доносил обрывки нежных слов — Преодолевшие бескрайность моря звуки… А между тем в краю далеком, но родном, В их белом домике, средь лилий и глициний, Она его ждала, в мечтах о нем одном, И видела его сквозь сумрак ночи синий. Шкатулка, что его записки берегла, Подушка, что голов хранила отпечаток, Диван, любимая качалка у стола, большое зеркало, которое когда-то Скрестило взгляды их, — все ночью, утром, днем Напоминало ей настойчиво о нем. Как часто вечером, когда лучи заката Окутывали даль вуалью розоватой, Его упрямая и нежная рука, Как будто в поисках следов от ласк давнишних, Касалась глаз, волос, колен ее слегка, Трепещущих грудей, губ, алых словно вишни… Какою радостью переполнялась грудь, Как празднично в душе бывало! Ни ненастье, Ни бури не могли в такие дни спугнуть Ее огромное, сияющее счастье, Когда она, забыв томящую усталость, К ласкающей руке губами прикасалась. Два сердца разлучить не мог и океан… И где бы ни был он — среди лесов, саванн, В долинах и в степях, в болотах и в пустыне, На берегу морском, в горах и на равнине — Повсюду с ним любимая была, С ним вместе странствуя, в душе его жила, Когда он к цели шел дорогой каменистой, Среди опасностей, в потемках ночи мглистой. 2 Но как-то раз, в вечерний час, В стране, где много рек и где полей квадраты Средь новых домиков похожи на заплаты, В голубоватой мгле, далеко за мостом, Он город увидал — огромный, шумный, алый, Как будто сад из камня и металла — И сердце замерло от восхищенья в нем. Оттуда долетал С клубами дыма вместе Неясный рокот улиц и предместий. Он не смолкал Ни днем, ни по ночам, Сливаясь с гулом волн, что пели берегам Морские саги. Свистки внезапно, как зигзаги, Прорезывали воздух иногда. Из порта, где стоячая вода Пропахла керосином, Отрывистых гудков летел призыв к нему, И фонарей огни пронизывали тьму, Взмахнувшую крылом нетопыриным. Прямые пальцы труб вонзались в облака, Стеклянный свод блистал над рынком, над вокзалом, И, как циклопа глаз, маяк издалека Подмигивал огнем зеленым, белым, алым, Выхватывая вдруг из мрака корабли, Пришедшие со всех концов земли. И всеми фибрами души воспламененной Он город ощутил, громадный и бессонный, Его кипение, борьбу надежд и сил, Людских умов и воль соревнованье, Могущество труда, воздвигнувшего зданья Многоэтажные… Гигант его пленил, Ошеломил его, потряс воображенье; В предчувствии грозы он весь затрепетал. В душе, как в зеркале, контрастов отраженья… Ему казалось — он сильнее, зорче стал, И выше, и смелей, умноженный стократно Толпой… И с жадностью внимал он шум невнятный Далеких выкриков, шагов и голосов, И гомон города, и грохот поездов, Увенчанных султаном белым дыма И мчавшихся по светлым рельсам мимо. Перед его доверчивой душой Ритм города возник, как откровенье, Ритм лихорадочный, кипучий, огневой, Ритм, уносящий время за собой, Ритм учащенного сердцебиенья… 3 Пока в ее душе, утратившей покой, Сменялась грусть уныньем и тоской — Он позабыл о ней, подхвачен словно шквалом. Его энергия, как фейерверк, пылала. Как перед ветерком камыш — пред ним судьба Склонилась наконец, послушная раба. Сиянье золота слепило, чаровало, Безумная вокруг стихия бушевала, Но, все опасности и страхи одолев, Удачу он поймал, как антилопу — лев. Он стал хозяином, владыкой силы грозной, Он укротил ее, все выгоды извлек Из гибельной игры, из мощи грандиозной И верил, что его рукою движет рок. Покорные ему, искали рудокопы И в недрах Кордильер, и в рудниках Европы, И в знойных тропиках, и там, где смерзлись льды, Железа, олова и серебра следы; Он заставлял людей нырять на дно морское, Взбираться к облакам, долбить пласты в забое; Его огромные красавцы корабли, Наполнив грузом трюм, по океанам шли, И хриплые гудки в ушах его звучали. Порой он странные слова произносил, Не видя, он смотрел… Пред ним вставали дали. От вычислений пьян, он чудеса творил, Склоняясь по ночам над картой в кабинете, Чтоб залежи руды отметить на планете. Он ощущал теперь пульс мира под рукой, Пульс доков, мастерских, заводов, скотобоен… Пульс этот бился в нем, и быстр и беспокоен. Экватор, полюсы и звезд далеких рой! Как он вобрал в себя, познав вселенной цельность. Ваш холод, и жару, и блеск, и беспредельность! 4 О, незабвенные былые времена, И домик над рекой, где так ждала она, И, отдаленные пучиной расстоянья, Ее любовь, ее очарованье! Он позабыл о вас, он вами пренебрег. Лишь зов стихийных сил теперь тревожить мог И волновать его — не золотая лира: Ведь у него в груди забилось сердце мира. Со страхом, с радостью, познав его закон, Его велениям повиновался он. Поблекли прошлого чудесные картины, Как фрески мастеров старинных… Каким трагическим и жутким был тот час, Когда декабрьские туманы плыли мимо И зеркало, в котором столько раз Встречались взгляды их, где трепетал экстаз, Разбилось, выскользнув из рук любимой… И сердце сделалось гробницею любви, Воспоминание, как факел, в нем пылало. Дни грустные текли… Она их коротала, Пока закат не утопал в крови. Приплывшие назад из-за моря — молчали: Они ее судьбу безрадостную знали. И ветер к ней призыв уже не доносил, И ждать любимого ей не хватало сил. Прекрасные глаза не меркли от страданья… Любовь, которая не знает увяданья, Любовь, дремавшая до этого в тиши, Еще раз расцвела в глуби ее души Так пышно, Что смерть пришла неслышно. Однажды, зимним днем, С улыбкой на устах, без жалоб, без мученья, Она угасла, думая о нем, Шепча слова любви, привета и прощенья. В тумане, где простерлись ланды, Стоит заброшенный и опустелый дом. Любовь их зародилась в нем… Он высится, покинут, над прудом, В тумане, где простерлись ланды, Где корабли — те, что пришли Издалека, — сереют смутно В воде канала мутной, В тумане, где простерлись ланды, Где речки и ручьи буравят Нидерланды.

Перевод Валентина Дмитриева

Корабль

Мы мирно курс ведем под звездными огнями, И месяц срезанный плывет над кораблем, Нагроможденье рей с крутыми парусами Так четко в зеркале отражено морском! Ночь вдохновенная, спокойно холодея, Горит среди пространств, отражена в волне, И тихо кружится созвездие Персея С Большой Медведицей в холодной вышине. А снасти четкие, от фока до бизани, От носа до кормы, где светит огонек, Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани, Вдруг превращаются в запутанный клубок. Но каждый их порыв передается дрожью Громаде корабля, стремящейся вперед; Упругая волна, ложась к его подножью, В широкие моря все паруса несет. Ночь в чистоте своей еще просторней стала, Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму, И слышит человек, стоящий у штурвала, Как весь корабль, дрожа, покорствует ему. Он сам качается над смертью и над бездной, Он дружит с прихотью и ветра и светил; Их подчинив давно своей руке железной, Он словно и простор и вечность покорил.

Перевод Вс. Рождественского

Из книги «Вся Фландрия» (1904–1911)

Кровля вдали

О, дом, затерянный в глуши седой зимы, Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы! Едва горит, чадя, светильня лампы медной, И холод ноября и ночь в лачуге бедной, Глухими ставнями закрыт провал окна, И тенью от сетей расчерчена стена. И пахнет травами морскими, пахнет йодом В убогом очаге, под закоптелым сводом. Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог, Вернулся он и спит. И сон его глубок. Ребенка кормит мать. И лампа тень густую Кладет, едва светя, на грудь ее нагую. Присев на сломанный треногий табурет, Кисет и трубку взял угрюмый старый дед, И слышно в тишине лишь тяжкое дыханье Да трубки сиплое, глухое клокотанье. А там, во мгле, Там вихри бешеной ордой Несутся, завывая, над землей. Из-за крутых валов они летят и рыщут, Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут. Безумной скачкой их исхлестан небосклон. Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен… Они в порыве озлобленья Так роют и терзают прах, Что, кажется, и мертвым нет спасенья В гробах. О, как печальна жизнь средь нищеты и горя, Под небом сумрачным, близ яростного моря! Мать и дитя, старик в углу возле стола — Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла. И все-таки ему, хоть велика усталость, Привычный груз труда влачить еще осталось. О, как жестока жизнь в глуши седой зимы, Когда валы ревут и вторят им холмы! И мать у очага, где угасает пламя, Ребенка обняла дрожащими руками. Вой ветра слушает, молчит она и ждет, Неведомой беды предчувствуя приход, И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый, Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый.

Перевод А. Корсуна

Побережье

Широкие каймы пустынных берегов, Все тех же самых волн все тот же вопль и рев С конца в конец того же фландрского приморья, Песчаных дюн холмы и пепельные взгорья, Недобрая земля, жестокая порой, Земля, где вечная борьба, и вечно вой Ветров, и вечные тревоги и усилья, Где бури зимние над нами вихрят крылья И стены черные вздымает сквозь туман Клокочущий тоской и злобой океан, — Спасибо вам за то, что вы у нас такие, Как смерть, как жизнь в ее мгновенья грозовые! От вас избыток сил у наших сыновей, И в бедах и в трудах упорство молодое; От вас они светлы той дерзкой красотою, Что неосознанно живет в сердцах людей И в смертный бой влечет одолевать злосчастье. Спокойным мужеством вы наделили их В привычных пагубах, в опасностях лихих, Которыми грозит осеннее ненастье; От вас у девушек, что победили страх Еще невестами изведать вдовье горе, — Любовь и верности к тем, кого в седое море Сурово шлет нужда на барках и ладьях, Чтоб в час, когда тепло у очага родного И тело к телу льнет в уютной тьме лачуг, Счастливым отдыхом и ласками подруг Могли насытиться вернувшиеся с лова. Страна полуночных и западных ветров, Несущих соль морей и терпкий запах йода, Тобой закалена крутая плоть народа И много сил дано рукам его сынов, Чтоб, властные, они вложили труд и волю В печальный милый край, что им достался в долю. Пускай возникли здесь дворцы и купола, Как сон диковинный из камня и стекла, И город встал у вод, морской овеян солью, — Вам, парни Фландрии и девушки, лишь вам Быть сопричастными я волнам, и ветрам, Прилива бурного могучему раздолью. Вас, дети моря, с ним ничто не разлучит, От моря ваших душ неистовство и сила, И очи вам его сиянье засветило, И в вашей поступи прибойный ритм звучит. А те из вас, кто всех бесстрашней и суровей, Они еще верны заветам древней крови: Потомки викингов [35] на всех путях морских Пьянеют яростью прапрадедов своих, Что уходили в смерть на кораблях, объятых Огнем, без спутников, без парусов крылатых, Без весел, чтоб найти торжественный покой Багряным вечером в пучине золотой.

35

Викинги — древнескандинавские (VIII–XI вв.) мореплаватели, занимавшиеся торговлей и морским разбоем.

Перевод Н. Рыковой

Гильом де Жюлье

Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг, Ведя священников и ворожей с собою, Смелее Гектора, героя древней Трои, Гильом Жюлье, архидиакон, вдруг Пришел защитником страны, что под ударом Склонилась, — в час, когда колокола Звонили и тоска их медная текла Над Брюгге старым. Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян; Владычествовал он над городом старинным Невольно, ибо дар ему чудесный дан: Везде, где б ни был он, — Быть господином. В нем было все: и похоть и закон; Свое желание считал он высшим правом, И даже смерть беспечно видел он Лишь празднеством в саду кровавом. Леса стальных мечей и золотых знамен Зарей сверкающей закрыли небосклон; На высотах, над Кортрейком безмолвным, Недвижной яростью застыл Французов мстительных неукротимый пыл. «Во Фландрии быть властелином полным Хочу», — сказал король. Его полки, Как море буйное, прекрасны и легки, Собрались там, чтоб рвать на части Тяжелую, упрямую страну, Чтоб окунуть ее в волну Свирепой власти. О, миги те, что под землею Прожили мертвые, когда Их сыновья, готовясь к бою, С могилами прощались навсегда, И вдруг щепоть священной почвы брали С которою отцов смешался прах, И эту горсть песка съедали, Чтоб смелость укрепить в сердцах! Гильом был здесь. Они катились мимо, Грубы и тяжелы, как легионы Рима, — И он уверовал в грядущий ряд побед. Велел он камыши обманным покрывалом Валить на гладь болот, по ямам и провалам, Которые вода глодала сотни лет. Казалась твердою земля — была же бездной. И брюггские ткачи сомкнули строй железный, По тайникам глухим схоронены Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждали Врагов, что хлынут к ним из озаренной дали, — Утесы храбрости и глыбы тишины. Легки, сверкая и кипя, как пена, Что убелила удила коней, Французы двигались. Измена Вилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, — Они ж текли беспечным роем, Шли безрассудно вольным строем, — И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод, Крик, бешенство. И смерть среди болот. «Да, густо падают: как яблоки под бурей», — Сказал Гильом, а там — Все новые ряды Текли к предательски прикрытой амбразуре, На трупы свежие валясь среди воды; А там — Все новые полки, сливая с блеском дали, С лучом зари — сиянье грозной стали, Все новые полки вставали, И мнилось им глаза закрыв, В горнило смерти их безумный влек порыв. Поникла Франция, и Фландрия спасалась! Когда ж, натужившись, растягивая жилы, Пылая яростью, сгорая буйной силой, Бароны выбрались на боевых конях По гатям мертвых тел из страшного разреза, — Их взлет, их взмах Разбился о фламандское железо. То алый, дикий был, то был чудесный миг. Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя; Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крик Скрипел, и смех его носился над резнею; И тем, кто перед ним забрало подымал, Прося о милости, — его кулак громадный Расплющивал чело; свирепый, плотоядный, Он вместе с гибелью им о стыде кричал Быть побежденными мужицкою рукою. Его безумный гнев рос бешеной волною: Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить. Чесальщики, ткачи и мясники толпою Носились вслед за ним, не уставая лить Кровь, как вино на пире исступленном Убийств и ярости, и стадом опьяненным Они топтали всё. Смеясь, Могучи, как дубы, и полны силы страстной, Загнали рыцарей они, как скот безвластный, Обратно в грязь. Они топтали их, безжизненно простертых, На раны ставя каблуки в упор, И начался грабеж оружья, и с ботфортов Слетали золотые звезды шпор. Колокола, как люди, пьяны, Весь день звонили сквозь туманы, Вещая о победе городам, И герцогские шпоры Корзинами несли бойцы в соборы В дар алтарям. Валяльщики, ткачи и сукновалы Под звон колоколов свой длили пляс усталый; Там шлем напялил шерстобит; Там строй солдат, блудницами влекомый, На весь окутанный цветным штандартом щит Вознес Гильома; Уже давно Струился сидр, и пенилось вино, И брагу из бокалов тяжких пили, И улыбался вождь, склоняясь головой, Своим гадальщиком, чьих тайных знаний строй У мира на глазах цвет королевских лилий Ему позволил смять тяжелою рукой.

Перевод Г. Шенгели

Общинники

Всегда, Дни, месяцы, года И вновь года, Сыны страны румяной, плодовитой Впускали жадный свой укус В огромный кус Земных богатств, их волею добытый. Им дивное чутье служило искони. Они искусство брать и ждать прекрасно знали, Что взято ими, никогда Не выпускали. Война. Они ее охотно принимали, Под львами орифламм смыкая тяжкий строй, Неповоротливый, упорный, как литой Из стали. Но был волшебно быстр взлет их ужасных рук, Когда им было нужно вдруг Меж ловких рыцарей, блиставших легкой броней И смелостью французскою, схватить За волосы победу и смирить, Со счастием зажав в свои ладони, И вознести, как Фландрию, ее Ввысь, на горящее под солнцем острие Их башен в бледном небосклоне. Колокола, мычащие вдали, Они в своих сердцах, как ярый гнев, несли, И языков прокованные била Их кулаков в себе таили силу. А ненависть! Она в течение веков Пылала в их душе у жарких очагов; И сыновей они своих скликали, Чтоб те увидели ее багряный жар У очага семейного. Как дар Они, целуя их, передавали Им душу Фландрии и прадедов сердца, Умевших ненавидеть до конца. Почти молчали там, но мыслили согласно. Был город укреплен; его богатства властно От бережливости пылающей росли. Там дыбились от каждого налога И долгую борьбу, обдуманно и строго. Вели С несчетными и жадными врагами, С баронами и королями, Чьи золоченые гербы Казались им какими-то когтями, Впивающимися в их лбы. Как жизнь, там защищали право. Условья, договоры слева, справа Сковали жизнь купцов И жизнь ростовщиков. Порты казались там открытыми домами, Где продавали землю четвертями; Там руки чуткие и зоркий луч зрачков Ощупывали всё, там всё давало прибыль; Там пользовались всем, безмолвие храня. Запасы смол, и руд, и вин, рыча, звеня, Одним давая жизнь, другим вещая гибель, Вздымались властью там, откуда корабли Стремили Фландрию во все концы земли. О, войны, мятежи и заговоры! За ними вольности пришли стопой нескорой, Неспешной чередой. Конечно, каждый цех хотел лишь за собою Оставить все права, добытые борьбою; И зависть, споров шум безжизненной листвой Заплесневелою над буднями висели; Но если вспыхивал общенародной цели Сверкающий маяк, — То все ткачи и кузнецы умели В напор единый слить свой непреклонный шаг. Они неслись в грозе и буре страсти На ветхий дуб враждебной власти; Вгрызался в корни бешеный топор, Набат тяжелый правил шаг их гулкий, И вдруг толпой кишели переулки, И мчались к площади, сжав кулаки, Чернеющие кровью мясники. Так, отдавая жизнь, чтоб из гранита воли Воздвигнуть здание своей счастливой доли, Фламандских буржуа крикливый грузный клир Означил на гербе их расы — Упрямой, крепкомясой — Весь мир.

Перевод Г. Шенгели

Шаланда

Вот лодочник, веселый малый, Налег на руль плечом… Увидят все каналы Его плавучий дом. До блеска вымытая лодка Скользит, красотка, По глади вод, легка, чиста. Не слышно даже плеска… Зеленый ют и красные борта, Белеет занавеска. На палубе лохань с бельем стоит, Над нею в клетке чиж свистит. Собака на прохожих лает. Обратно эхо отсылает Ее смешную злость… А за рулем — Сам лодочник, веселый малый. Его плавучий дом Увидят все каналы, Что Фландрию прорезали насквозь. Связав Голландию с Брабантом цепью длинной. Он помнит Льерр, Малин и Гент старинный, В Дордрехте и в Турнэ ему бывать пришлось, И снова со своей шаланды Лиловые он видит ланды. Он возит грузы, что порой Над ютом высятся горой: Корзины яблок краснобоких, Горох, бобы, капусту, рожь… Подчас на палубе найдешь И финики из стран далеких. Он знает каждый холмик В стране, где вьются Шельда, Лис, И Диль, и обе Неты; В дороге им все песенки пропеты Под перезвон колоколов — Все песни сел, полей, лесов И городов. В далеком Брюгге мост Зеркал Ему сверкал; Мосты Ткачей и Мясников, Мост Деревянных башмаков, Мост Крепостной и мост Рыданий, Мост Францисканцев, мост Прощаний, Лохмотьев мост и мост Сирот — Он знает их наперечет. Нагнувши голову под древний аркой В Антверпене, и в Монсе, и в Кондэ, Он со своею легкой баркой Проскальзывал везде. Он парус поднимал на Дандре, Дюрме, Леке, Из края в край несли задумчивые реки Его суденышко, качая на воде. Пейзаж вокруг него — в движенье, Бегут, мелькая, отраженья, Дробясь в волнах. И, с трубкою в зубах, Медлительный, спокойный, загорелый, Пропитанный и ветром и дождем, Тяжелым правит он рулем Своей шаланды белой. И день и ночь плывет она, И в сердце входит тишина.

Перевод Валентина Дмитриева

Старые дома

Дома у стен дворца, близ городского вала. Укрыты в ваших тайниках Богатства в крепких сундуках, Что жадно, по грошам, провинция собрала. Личины львиные над ручкою дверной Глядят, оскалены и дики. Решеток вздыбленные пики На окнах сумрачных, как копьеносцев строй. Дат золоченых вязь искрится и сверкает, И, медленно вступая в дом, Хозяин кованым ключом Всегда торжественно запоры отмыкает. А в праздники, когда среди сограждан он Шагает важно и кичливо, То сам напоминает живо Тяжеловесный ваш и вычурный фронтон Вы жирное житье в себе замуровали С его добротностью скупой, И спесью жадной и тупой, И затхлой плесенью затверженной морали, И все-таки, дома в плаще туманном лет. Хранит ваш облик величавый Остатки отшумевшей славы И древних доблестей едва заметный след. Панель дубовую украсили узоры, И лестниц взлет надменно строг, И жутко, перейдя порог, Вступать в безмолвные, глухие коридоры Там гости за столом пируют без забот. Пылают вечером камины, Семью сбирая в круг единый, И плодовитостью гордится каждый род. Дома, ваш мир умрет! И все же будьте с нами. Когда великий вспыхнет гнев, И люди, факелы воздев, Раздуют рыжее клокочущее пламя. Но пусть навек уснут богатства в сундуках, И жизнь будить их не посмеет, И жар горячий не согреет, — Пусть непробудно спят, как мертвые в гробах. Дремота тяжкая провинцию сковала, И все черней забвенья тьма Над вами, старые дома На главной улице, у городского вала.

Перевод А. Корсуна

Курильщики

Сегодня день, когда должны В таверне «Солнца и Луны» Отпраздновать большое торжество: Избрание главы и старшины Всех истинных курильщиков страны, — Так назовут того, Кто пред лицом испытанных судей Огонь поддержит в трубочке своей Всех доле. Итак, да будет пиво Бурливо И дым послушен воле! Для любопытных скамьи есть. Курильщики к столам успели сесть. Кому же — Фландрии или Брабанту честь? Пуская дыма выкрутасы, Уже все курят больше часа Свой крепкий рубленый табак, Набитый в трубки до отказа, Умятый пальцем по два раза — С любовью, а не кое-как. Все курят и молчат упорно. Их много в комнате просторной. Никто не хочет торопиться, И каждый на других косится. Они хозяйственно дымят: Неведом им азарта пламень; Лишь слышно, как часы стучат, Чей маятник — вперед, назад! — Все тот же повторяет лад, Да изредка плевки летят И грузно падают на камень И так дымили бы они Еще часы, быть может дни, Когда бы новички в куренье Не вывели из наблюдений, Что их постигнул крах И что огонь в их трепетных руках Зачах. Но ветеранам неизвестен страх! Пускай извивы дыма Неведомым пером Их победителя простое имя Выводят, может быть, под потолком, — Они туда и не глядят, Их взгляд На трубку устремлен, где светит ясно Им огонечек красный. И он один у них в мечтах, И он всецело в их руках: Они его томят и нежат, Затяжки их всё деликатней, реже, И губы, как тиски, Сжимают чубуки, И каждый про себя хитрит, И каждый свой секрет хранит. А сколько надобно оглядки, Чтоб не поблек До времени веселый огонек, Зажатый в их ладони хваткой! Их было десять, стало пять. Осталось трое. Спасовать Решает третий, — с поля брани Уходит он, и вслед несутся залпы брани. Остались двое: судовщик, Брабантец, — он уже старик, — И шорник с рыжей бородою — Надежда Фландрии, всегда готовый к бою. Тут начался великий спор. Народ вскочил, и вся таверна На мастаков глядит в упор, А те сидят высокомерно, Дымя безмолвно, до тех пор, Пока фламандец вдруг уныло В головку трубки пальцем ткнул — И побледнел: зола остыла! Другой же все еще тянул, Попыхивал едва приметно, Пуская голубую тень дымка, И продолжал игру, пока, Всех оглянувши свысока, Не вытряхнул три красных уголька На ноготь свой, широкий и бесцветный. И судьи все, восхищены, В таверне «Солнца и Луны» За пивом сидя, присудили: Тому, кто дрался за Брабант И, проявив уменье и талант, Фламандца рыжего осилил, Дать приз. И трубкой наградили Из пенки с янтарем. А к ней цветы и бант.

Перевод Е. Полонской

Из книги «Волнующиеся нивы» (1912)

Дороги

Дорог раскинутая сеть, Как будто тяжкими гвоздями, К земле прикреплена камнями, Чтоб между темными лесами и полями Тянуться, извиваться и белеть. Старейшие — когда-то римские — дороги Доныне помнят, как в сады людей Порой наведывались боги; Другие видели в соседней роще фей В плаще голубоватом, С горящим светлячком на плечике покатом; А те скользят, петлят, но цель у них проста: Добраться — на развилке — до креста, До ниши с каменным изображеньем девы; А вот по тем, дыша горячей лавой гнева Из яростного зева, Когда-то шла война. Пока зима, угрюма и мрачна, Все время жмется к печке милой, Под небом сумрачным уныло Дороги серые томятся там, вдали, Но вешние лучи на них едва легли — И им уже тепло, они уже готовы Созвать, увлечь в поля сияющие снова Для солнечных трудов И плуги, и возы, людей, коней, волов, Мальчишек и девчонок. И жаворонка звон с прозрачных облаков Летит над пашнями, пронзителен и тонок, И вот — Дороги по утрам уже бегут вперед Скрываясь под зеленым сводом Раскинутых ветвей — к лугам, селеньям, водам; Без отдыха они Канавы огибают и плетни; То мягче, то прямей и круче Взбираются, змеясь, на склон холмистой кручи, Где сладко пахнет скошенной травой; Помедлить, подождать им хочется порой; И тень от облака — ширококрылой птицы — В полдневный зной на них торжественно ложится; Сквозь нивы желтые, где началась страда Июльская, они проходят иногда: То вправо двинется одна, то сразу Налево повернет — от жницы к сноповязу; Другая спустится, чтоб обогнуть кольцом Лесного сторожа убогий дом; А у широких, плотно замощенных, Такие тяжести на спинках закаленных, Что, глядя, как они уносятся в закат Со всем, что в этот день их нагрузить успело, Невольно думаешь, дворы деревни целой К пределам солнечным спешат. Дороги, пробуждаясь летом С рассветом, До гаснущей на западе зари Обходят фермы, и сады, и пустыри. Их любят-старики, что у ворот под вечер Болтают про дела минувшие и встречи; Привычно узнают они Шаги, что их касаются в одни И те же утра, ночи, дни. Ведут они и в церковь — и в сторонку, В какой-нибудь лесок, Где грубоватый, хитрый паренек Подстережет свою девчонку. И нам от них не скрыть своих утрат, измен, Своих удач и бед за толщей наших стен, И на себе они несут в седые дали Все наши радости, тревоги и печали И смелость душ людских, что крепче стали.