Стихотворения

Август 1915

«Я знаю вас не понаслышке…» *

А. С. Рославлеву

Я знаю вас не понаслышке, О верхней Волги города! Кремлей чешуйчатые вышки, Мне не забыть вас никогда! И знаю я, как ночи долги, Как яр и краток зимний день, — Я сам родился ведь на Волге, Где с удалью сдружилась лень, Где исстари благочестивы И сметливы, где говор крут, Где весело сбегают нивы К реке, где молятся и врут, Где Ярославль горит, что в митре У патриарха ал рубин, Где рос царевич наш Димитрий, Зарозовевший кровью крин, Где все привольно, все степенно, Где все сияет, все цветет, Где Волга медленно и пенно К морям далеким путь ведет. Я знаю бег саней ковровых И розы щек на холоду, Морозов царственно-суровых В другом краю я не найду. Я знаю звон великопостный, В бору далеком малый скит, — И в жизни сладостной и косной Какой-то тайный есть магнит. Я помню запах гряд малинных И горниц праздничных уют, Напевы служб умильно-длинных До сей поры в душе поют. Не знаю, прав ли я, не прав ли, Не по указке я люблю. За то, что вырос в Ярославле, Свою судьбу благословлю!

Январь 1916

Царевич Димитрий *

Давно уж жаворонки прилетели, Вернулись в гнезда громкие грачи, Поскрипывают весело качели. Еще не знойны майские лучи. О май-волшебник, как глаза ты застишь Слезою радостной, как летом тень! Как хорошо: светло, все окна настежь, Под ними темная еще сирень! Ах, пробежаться бы за квасом в ледник, Черемуху у кухни оборвать! Но ты — царевич, царский ты наследник: Тебе негоже козликом скакать. Ты медленно по садику гуляешь И, кажется, самой травы не мнешь. Глядишь на облако, не замечаешь, Что на тебя направлен чей-то нож. Далекий звон сомненья сладко лечит: Здесь не Москва, здесь тихо и легко… Орешки сжал, гадаешь: чет иль нечет, А жаворонки вьются высоко. Твое лицо болезненно опухло, Темно горит еще бесстрастный взгляд, Как будто в нем не навсегда потухло Мерцанье заалтарное лампад. Что милому царевичу враждебно? На беззащитного кто строит ков? Зачем же руки складывать молебно, Как будто ты удар принять готов? Закинул горло детское невинно И, ожерельем хвастаясь, не ждет, Что скоро шею грозно и рубинно Другое ожерелье обовьет. Завыли мамки, вопль и плач царицы… Звучит немолчно в зареве набат, А на траве — в кровавой багрянице Царя Феодора убитый брат. В заре горит грядущих гроз багрянец, Мятеж и мрак, невнятные слова, И чудится далекий самозванец И пленная, растленная Москва! Но ты, наш мученик, ты свят навеки, Всю злобу и все козни одолев. Тебя слепцы прославят и калеки, Сложив тебе бесхитростный напев. Так тих твой лик, тиха святая рака, И тише стал Архангельский Собор, А из кровавой старины и мрака Нам светится твой детский, светлый взор. Пусть говорит заносчивый историк, Что не царевич в Угличе убит, Все так же жребий твой, высок и горек, Димитрий-отрок, в небесах горит. О вешний цвет, на всех путях ты нужен, И в мирный, и в тревожный, смутный миг! Ведь каждая из маленьких жемчужин Твоих дороже толстых, мертвых книг. О убиенный, Ангел легкокрылый! Ты справишься с разрухой и бедой И в нашей жизни, тусклой и унылой, Засветишь тихой утренней звездой.

февраль 1916

Псковской август *

Ю. П. Анненкову

Веселушки и плакушки Мост копытят козами, А заречные макушки Леденцеют розами. По пестро-рябым озерцам Гребенцы наверчены. Белым, черным, серым перцем Лодочки наперчены. Мельниц мелево у кручи Сухоруко машется. На березы каплет с тучи Янтарева кашица. Надорвясь, вечерня, шмелем, Взвякивает узенько. Белки снедки мелко мелем, — Тпруси, тпруси, тпрусенька. Завинти, ветрило, шпонтик, — Что-нибудь получится! Всколесила желтый зонтик На балкон поручица!

Август 1917

Хлыстовская *

О, кликай, сердце, кликай! Воздвигни к небу клич! Вельможный день, великий Тем кличем возвеличь! Струи на струны руки, Ударь, ударь, ударь! Вернется из разлуки Наш Горний Господарь! И горница готова, Предубранный Сион, Незнаемое слово Вернет на землю Он. Дождусь ли, о, дождусь ли Тебя из дальних стран? Звончей звените, гусли! Урчи громчей, тимпан! Ой, дух! Ой, царь! Ой, душе! Сойди в корабль скорей! Прожги до дна нам души И рей, родимый, рей! Крылами пышно машет И дышит надо мной. В поту нам пашню пашет Хозяин Неземной. Вздымай воскрылья крылец, Маши, паши, дыши! Гееннский огнь, Кормилец, Огнем нам утиши!

1916

V. Виденья *

«Виденье мной овладело…» *

Виденье мной овладело: О золотом птицелове, О пернатой стреле из трости, О томной загробной роще. Каждый кусочек тела, Каждая капля крови, Каждая крошка кости — Милей, чем святые мощи! Пусть я всегда проклинаем, Кляните, люди, кляните, Тушите костер кострами — Льду не сковать водопада. Ведь мы ничего не знаем, Как тянутся эти нити Из сердца к сердцу сами… Не знаем, и знать не надо!

1916

«Серая реет птица…» *

Серая реет птица, Странной мечты дочь… Сон все один мне снится Третью почти ночь… Вижу: идем лугами, Темный внизу лог, Синяя мгла над нами, Где-то поет рог… Так незнакомы дали, Красный растет мак, Оба в пути устали, Густо застыл мрак… Глухо рожок играет… Кто-то упал вдруг! Кто из нас умирает: Я или ты, друг? Нас, о Боже, Боже, Дланью Своей тронь! Вдруг, на корабль похожий, Белый взлетел конь… Верю: дано спасенье! Сердце, восторг шпорь! Сладостное смятенье, Сердцу успокоенье, Праздником вознесенья Трелит свирель зорь!

1916

Колдовство *

В игольчатом сверканьи Занеженных зеркал — Нездешнее исканье И демонский оскал. Горят, горят иголки — Удар стеклянных шпаг, — В клубах нечистой смолки Прямится облик наг. Еще, еще усилье, — Плотнится пыльный прах, А в жилах, в сухожильях Течет сладелый страх. Спине — мороз и мокро, В мозгу пустой кувырк. Бесстыдный черный отрок Плясавит странный цирк. Отплата за обиды, Желанье — все в одно. Душок асса-фетиды Летучит за окно. Размеренная рама Решетит синеву… Луна кругло и прямо Упала на траву.

Май 1917

Пейзаж Гогена *

К. А. Большакову

Красен кровавый рот… Темен тенистый брод… Ядом червлены ягоды… У позабытой пагоды Руки к небу, урод!.. Ярок дальний припек… Гладок карий конек… Звонко стучит копытами, Ступая тропами изрытыми, Где водопой протек. Ивою связан плот, Низко златится плод… Между лесами и селами Веслами гресть веселыми В область больных болот! Видишь: трещит костер? Видишь: топор остер? Встреть же тугими косами, Спелыми абрикосами, О, сестра из сестер!

1916

Римский отрывок *

Осторожный по болоту дозор, на мху черные копыт следы… за далекой плотиной конь ржет тонко и ретиво… сладкой волной с противо — положных гор мешается с тиной дух резеды. Запах конской мочи… (недавняя стоянка врагов). Разлапая медведицы семерка тускло мерцает долу. Сонно копошенье полу — голодных солдат. Мечи блещут странно и зорко у торфяных костров. Завтра, наверно, бой… Смутно ползет во сне: стрелы отточены остро, остра у конников пика. Увижу ли, Нико — мидия, тебя, город родной? Выйдут ли мать и сестры Навстречу ко мне? В дрему валюсь, словно песком засыпан в пустыне. Небо не так сине, как глаза твои, Октавия, сини!

Июнь 1917

Враждебное море * Ода

В. В. Маяковскому

Чей мертвящий, помертвелый лик в косматых горбах из плоской вздыбившихся седины вижу? Горгона, Горгона, смерти дева, ты движенья на дне бесцельного вод жива! Посинелый язык из пустой глубины лижет, лижет (всплески — трепет, топот плеч утопленников!), лижет слова на столбах опрокинутого, потонувшего, почти уже безымянного трона. Бесформенной призрак свободы, болотно лживый, как белоглазые люди, ты разделяешь народы, бормоча о небывшем чуде. И вот, как ристалищный конь, ринешься взрывом вод, взъяришься, храпишь, мечешь мокрый огонь на белое небо, рушась и руша, сверливой воронкой буравя свои же недра! Оттуда несется глухо, ветра глуше: — Корабельщики-братья, взроем хмурое брюхо, где урчит прибой и отбой! Разобьем замкнутый замок! Проклятье героям, изобретшим для мяса и самок первый под солнцем бой! Плачет все хмурей: — Менелай, о Менелай! не знать бы тебе Елены, рыжей жены! (Слышишь неистовых фурий неумолимо охрипший лай?) Все равно Парис белоногий грядущие все тревоги вонзит тебе в сердце: плены, деревни, что сожжены, трупы, что в поле забыты, юношей, что убиты, — несчастный царь, неси на порфирных своих плечах! На красных мечах раскинулась опочивальня!.. В Елене — все женщины: в ней Леда, Даная и Пенелопа, словно любви наковальня в одну сковала тем пламенней и нежней. Ждет. Раззолотили подушку косы… (Братья, впервые) — Париса руку чует уже у точеной выи… (впервые Азия и Европа встретились в этом объятьи!!) Подымается мерно живот, круглый, как небо! Губы, сосцы и ногти чуть розовеют… Прилети сейчас осы — в смятеньи завьются: где бы лучше найти амброзийную пищу, которая меда достойного дать не смеет? Входит Парис-ратоборец, белые ноги блестят, взгляд — азиатские сумерки круглых, что груди, холмов. Елена подъемлет темные веки… (Навеки миг этот будет, как вечность, долог!) Задернут затканный полог… (Первая встреча! Первый бой! Азия и Европа! Европа и Азия!! И тяжелая от мяса фантазия медленно, как пищеварение, грезит о вечной народов битве, рыжая жена Менелая, тобой, царевич троянский, тобой уязвленная! Какие легкие утром молитвы сдернут призрачный сон, и все увидят, что встреча вселенной не ковром пестра, не как меч остра, а лежат, красотой утомленные, брат и сестра, детски обняв друг друга?) Испуга ненужного вечная мать, ты научила проливать кровь брата на северном, плоском камне. Ты — далека и близка мне, ненавистная, как древняя совесть, дикая повесть о неистово-девственной деве!.. дуй, ветер! Вей, рей до пустынь безлюдных Гипербореев. Служанка буйного гения, жрица Дианина гнева, вещая дева, ты, Ифигения, наточила кремневый нож, красною тряпкой отерла, среди криков и барабанного воя скифов братское горло закинула (Братское, братское, помни! Диана, ты видишь, легко мне!) и вдруг, как странный недуг, мужественных душ услада под ножом родилась (Гибни, отцовский дом, плачьте, вдовые девы, руки ломая! Бесплодная роза нездешнего мая, безуханный, пылай, Содом!) сквозь кровь, чрез века незабытая, любовь Ореста и его Пилада! Море, марево, мать, сама себя жрущая, что от заемного блеска месяца маткой больною бесится, Полно тебе терзать бедных детей, бесполезность рваных сетей и сплетенье бездонной рвани называя геройством! Воинственной девы безличье, зовущее к призрачной брани… но кровь настоящая льется в пустое геройство! Геройство! А стоны-то? А вопли-то? Проклято, проклято! Точило холодное жмет живой виноград, жница бесцельная жнет за рядом ряд. И побледневший от жатвы ущербный серп валится в бездну, которую безумный Ксеркс велел бичами высечь (цепи — плохая подпруга) и увидя которую десять тысяч оборваннных греков, обнимая друг друга, крича, заплакали: «Θάλασσα»! [84]

84

Море! (др. — греч.). — Ред.

Апрель 1917

Двум *

Девочке-душеньке *

Розово, в качели колыбельной дыша, психейная проснулась маленькая душа, как в стародавнем прежде, в той же (родильные завитушками волоса, спины и ножек калачиком, вырастут еще, чудеса), в той же умильно телесной одежде. Припечной ящерицы ленивей полураскрывый рот, как океанских вод меланхолический ската взор, без всякого понятия о перспективе, ловит через площадь мотор, словно котенок на жирно летающих голубей щелкает зубами через стекло и думает: «Лети скорей, сытно будет нам и тепло!» Спозаранок, забыв постель для младенчески огромного солнца, золотую сучат канитель пальчики-веретенца. Еще зачинающих томности синева фиалкой подглазник темнит, над которым даже не невинных (таких незнающих) два бисера радостное любопытство кружит. Остановятся, погоди, в истоме, жадные до собственной синевы, когда дочитаешь в каком-то томе До самой нежной главы. Ринется шумокрылый Эрот, может быть, в хаки, Может быть, в демократическом пиджачке, в черно-синем мраке коснется тебя перо, и в близком далеке заголубеют молнийно дали, которых ждали, и где цветы и звери говорят о древней родимости всех Америк: сколько, сколько открытий! Так сладки и едки! Как каждый мир велик! Но всего богомольней, когда невиданные, впервые, ветки мокрых мартынов привольней, плывя по волнам, весть заколышут нам, что скоро Колумб, в Южный Крест влюбленный, увидит юно-зеленый, может быть, золотоносный материк. В солнечной, детской комнате, милая душенька, запомните, что не будет ничто для вас таким умильным чудом, как время, когда ваш глаз, где еще все вверх ногами, увидит собаку с рыжими ушами лохматым, на земле голубой, верблюдом.