Стихотворения

1917

Мореход на суше *

Курятся, крутят рощ отроги, Синеются в сияньи дня, И стрелы летнего огня Так упоительно не строги! Прозрачно розовеют пятки Проворных нимф на небесах. В курчавых скрытые лесах Кукушки заиграли в прятки. И только снится иногда Шатанье накрененных палуб: Ведь путевых не надо жалоб, Коль суша под ногой тверда.

1917

Белая ночь *

Загоризонтное светило И звуков звучное отсутствие Зеркальной зеленью пронзило Остекленелое предчувствие. И дремлет медленная воля — Секунды навсегда отстукала, — Небесно-палевое поле — Подземного приемник купола. Глядит, невидящее око, В стоячем и прозрачном мреяньи. И только за небом, высоко, Дрожит эфирной жизни веянье.

1917

Персидский вечер *

Смотрю на зимние горы я: Как простые столы, они просты. Разостлались ало-золотоперые По небу заревые хвосты. Взлетыш стада фазаньего, Хорасанских, шахских охот! Бог дает — примем же дань Его, Как принимаем и день забот. Не плачь о тленном величии, Ширь глаза на шелковый блеск. Все трещотки и трубы птичьи Перецокает соловьиный треск!

1917

Ходовецкий *

Наверно, нежный Ходовецкий Гравировал мои мечты: И этот сад полунемецкий, И сельский дом, немного детский, И барбарисные кусты. Пролился дождь; воздушны мысли. Из окон рокот ровных гамм. Душа стремится (вдаль ли? ввысь ли?), А капли на листах повисли, И по карнизу птичий гам. Гроза стихает за холмами, Ей отвечает в роще рог, И дядя с круглыми очками Уж наклоняет над цветами В цветах невиданных шлафрок. И радуга, и мост, и всадник, — Все видится мне без конца: Как блещет мокрый палисадник, Как ловит на лугу лошадник Отбившегося жеребца. Кто приезжает? кто отбудет? Но мальчик вышел на крыльцо. Об ужине он позабудет, А теплый ветер долго будет Ласкать открытое лицо.

1916

III. Дни и лица *

Пушкин *

Он жив! у всех душа нетленна, Но он особенно живет! Благоговейно и блаженно Вкушаем вечной жизни мед. Пленительны и полнозвучны, Текут родимые слова… Как наши выдумки докучны, И новизна как не нова! Но в совершенства хладный камень Его черты нельзя замкнуть: Бежит, горя, летучий пламень, Взволнованно вздымая грудь. Он — жрец, и он веселый малый, Пророк и страстный человек, Но в смене чувства небывалой К одной черте направлен бег. Москва и лик Петра победный, Деревня, Моцарт и Жуан, И мрачный Герман, Всадник Медный И наше солнце, наш туман! Романтик, классик, старый, новый? Он — Пушкин, и бессмертен он! К чему же школьные оковы Тому, кто сам себе закон? Из стран, откуда нет возврата, Через года он бросил мост, И если в нем признаем брата, Он не обидится: он — прост И он живой. Живая шутка Живит арапские уста, И смех, и звон, и прибаутка Влекут в бывалые места. Так полон голос милой жизни, Такою прелестью живим, Что слышим мы в печальной тризне Дыханье светлых именин.

1921

Гете *

Я не брошу метафоре: «Ты — выдумка дикаря-патагонца», — Когда на памяти, в придворном шлафоре По Веймару разгуливало солнце. Лучи свои спрятало в лысину И негромко назвалось Geheimrath'ом [90] , Но ведь из сердца не выкинуть, Что он был лучезарным и великим братом. Кому же и быть тайным советником, Как не старому Вольфгангу Гете? Спрятавшись за орешником, На него почтительно указывают дети. Конечно, слабость: старческий розариум, Под семидесятилетним плащом Лизетта, Но все настоящее в немецкой жизни — лишь комментариум, Может быть, к одной только строке поэта.

90

Тайным советником (нем.). — Ред.

1916

Лермонтову *

С одной мечтой в упрямом взоре, На Божьем свете не жилец, Ты сам — и Демон, и Печорин, И беглый, горестный чернец. Ты с малых лет стоял у двери, Твердя: «Нет, нет, я ухожу», — Стремясь и к первобытной вере, И к романтичному ножу. К земле и людям равнодушен, Привязан к выбранной судьбе, Одной тоске своей послушен, Ты миру чужд, и мир — тебе. Ты страсть мечтал необычайной, Но, ах, как прост о ней рассказ! Пленился ты Кавказа тайной, — Могилой стал тебе Кавказ. И Божьи радости мелькнули, Как сон, как снежная мятель… Ты выбираешь — что? две пули Да пошловатую дуэль. Поклонник демонского жара, Ты детский вызов слал Творцу. Россия, милая Тамара, Не верь печальному певцу. В лазури бледной он узнает, Что был лишь начат долгий путь. Ведь часто и дитя кусает Кормящую его же грудь.

1916

Сапунову *

Храня так весело, так вольно Закон святого ремесла, Ты плыл бездумно, плыл безбольно, Куда судьба тебя несла. Не знал, другая цель нужна ли, Как ярче сделать завиток, Но за тебя другие знали, Как скромный жребий твой высок. Всегда веселое горенье И строгость праздного мазка, То в пестроте уединенья, То в грусти шумной кабака. Всегда готов, под мышки ящик, Дворец раскрасить иль подвал, Пока иной, без слов, заказчик От нас тебя не отозвал. Наверно, знал ты, не гадая, Какой отмечен ты судьбой, Что нестерпимо голубая Кулиса красилась тобой. Сказал: «Я не умею плавать», — И вот отплыл, плохой пловец, Туда, где уж сплетала слава Тебе лазоревый венец.

1914

Т. П. Карсавиной *

Полнеба в улице далекой Болото зорь заволокло, Лишь конькобежец одинокий Чертит озерное стекло. Капризны беглые зигзаги: Еще полет, один, другой… Как острием алмазной шпаги, Прорезан вензель дорогой. В холодном зареве не так ли И Вы ведете свой узор, Когда в блистательном спектакле У Ваших ног — малейший взор? Вы — Коломбина, Саломея, Вы каждый раз уже не та, Но, все яснее пламенея, Златится слово «красота».

1914

«Шведские перчатки» *

Юр. Юркуну

Картины, лица — бегло-кратки, Влюбленный вздох, не страстный крик, Лишь запах замшевой перчатки Да на футбольной на площадке Полудитя, полустарик. Как запах городских акаций Напомнит странно дальний луг, Так между пыльных декораций Мелькнет нам дядя Бонифаций, Как неизменный, детский друг. Пусть веет пудрой по уборным (О дядя мудрый, не покинь!), Но с послушаньем непокорным Ты улыбнешься самым вздорным Из кукольнейших героинь. И надо всем, как ветер Вильны, Лукавства вешнего полет. Протрелит смех не слишком сильно, И на реснице вдруг умильно Слеза веселая блеснет.

1914

IV. Святой Георгий *

Святой Георгий (кантата)

А. М. Кожебаткину

Пеной Персеев конь у плоских приморий белеет, взмылясь… Георгий! Слепя, взлетает облаком снежным, окрылив Гермесов петаз и медяные ноги — Георгий! Гаргарийских гор эхо Адонийски вторит серебра ударам, чешуи победитель, Георгий! Мыться ли вышла царева дочь? мыть ли белье, портомоя странная? В небе янтарном вздыбилась ночь. Загородь с моря плывет туманная. Как же окованной мыть порты? Цепи тягчат твое тело нежное… В гулком безлюдьи морской черноты плачет царевна, что чайка снежная. — Прощай, отец родимый, прощай, родная мать! По зелени любимой мне не дано гулять! И облака на небе не буду я следить: мне выпал горький жребий — за город смерть вкусить. Девичьего укора не слышать никогда. Вкушу, вторая Кора, гранатова плода. Рожденью Прозерпины весною дан возврат, а я, не знав кончины, схожу в печальный ад! Боги, во сне ли? Мерзкий выползок бездны на плоской мели, мирней свернувшейся рыбы блестит в полумраке чешуйчатой глыбой змей — Сонная слюна медленным ядом синеет меж редких зубов. Мягким, сетчатым задом подымая бескостный хребет, ползет, словно оставаясь на месте, к обреченной невесте. Руки прикрыть не могут стыд, стоит, не в силах охать… По гаду похоть, не спеша, как обруч, проталкивается от головы к хвосту. Золотой разметался волос, испуганный голос по-девьи звенит в темноту: — Ты думаешь: я — Пасифая, любовница чудищ? Я — простая девушка, не знавшая мужьего ложа, почти без имени, даже не Андромеда! Ну что же! Жри меня — жалкая в том победа! — Смерть разжалобить трудно, царевна, даже Орфею, а слова непонятны и чудны змею, как саранче паруса, Напрасно твоя коса золотом мреет, розою щеки млеют, и забыла гвоздика свои лепестки на выгибе девьих уст, — гибель, костный хруст, пакостной мякоти чавканье (ненавистный, думаешь, брак?), сопенье, хрип и храп, пенной вонь слюны, зубов щелк, и гибель, гибель, гибель волочет тебе враг! Вислое брюхо сосцато поднялось… — Ослепите, ослепите, боги, меня! Обратно возьмите ужасный разум! Где вы? где вы? где ты, Персей? Спите? Не слышите бедной девы?! Нагая, одна, скована… Разите разом, топором, как овна. Скорей, Зевс, гром!!! Пепели, пепели! Как Семела, пускай пылаю, но не так, подло, беззащитно, одиноко, как скот, дохну!!! — Мягко на грудь вскочила жаба, лягушечьи-нежная гада лапа… Пасти вихрь свистный близкой спицей колет ухо… Молчит, нос отвернув дальше от брюха. — В вечернем небе широкая птица реет, — верно, орел. — Между ног бесстыдно и склизко пополз к спине хвост… — О-о-о!!! Богов нет! Богинь нет! (Камнем эхо — «нет!»). Кто-нибудь, кто-нибудь! Небо, море, хлыньте, прикройте! Горе! Не дайте зверю! Гад, гад, гад! Проснитесь! Слушай, орел, — свидетель единственный, — я верю (гибель — залогом), верю: спустится витязь таинственный, он же меня спасет. Молюсь тебе, неведомый, зову тебя, незнаемый, спаси меня, трисолнечный, моря белого белый конник!!! Аллилуйя, аллилуйя, помилуй мя. — Глаза завела, замерла предсмертно и горько. Жилы — что струны. Вдруг остановился ползучий холод — откраснела за мысом зорька — Смерть? Снова алеет твердь… (Сердце, как молот, кузнечным мехом: тук!) разгорается свет сверху, не с горизонта, сильней, скоро брызнет смехом. Свету навстречу встает другая пена понта… Жизни… отлетавшей жизни вестник? — Герой моленый? Змей, деву оставив, пыхает на небо… Смотрят оба, как из мокрого гроба. Серебряной тучей трубчатый хвост закрывает янтарное небо (золотые павлины!), наверху раскинулись задние ноги, внизу копья длинная искра… быстро, кометой, пущенной с небесной горы, алмазной лавиной… шесть ног, грива, хвост, шлем, отрочий лик, одежды складки с шумом голубино-сладким прядают, прядают!.. Четыре копыта прямо врылись в песок. Всадник встал в стременах, юн и высок. На месте пустом, на небесное глядя тело (веря, не верит, не веря, верит), пророчески руки раскинув крестом, онемела. Ржанье — бою труба! Золотой облак закрывает глаза, иногда разверзаясь молнией, — уши наполнены свистом, хрипом, сопеньем диким, ржаньем, бряцаньем, лязгом. Тро́мбово, тро́мбово тарабанит копытом конь — Тра-ра́ — комкает, комкает узорной узды узел… Тра-ра́! Стрел лет — глаз взгляд. Радугой реет радостный рай. Трубит ангел в рожок тра-рай! И вот, словно вдребезги разбили все цепочки, подвески, звезды, стеклянные, золотые, медные, на рясном кадиле, — последний треск, — треснула бездна, лопнуло небо, и ящер отвалился, шатаясь, и набок лег спокойно, как мирно почивший пращур. — Не светлый ли облак тебя принес? — Меня прислал Господь Христос. Послал Христос, тебя любя. — Неужели Христос прекрасней тебя? — Всего на свете прекрасней Христос, И Божий цвет — душистее роз. — Там я — твоя Гайя, где ты — мой Гай, В твой сокровенный пойду я рай! — Там ты — моя Гайя, где я — твой Гай, В мой сокровенный вниди рай! — Глаза твои, милый, — солнца мечи, Святой науке меня учи! — Верной вере откройся, ухо, Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — Верной вере открыто ухо Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — Чистые души — Господу дань. Царевна сладчайшая, невестой встань! — Бедная дева верой слаба, Вечно буду тебе раба! Светлое трисолнечного света зерцало, Ты, в котором благодать промерцала, Белый Георгий! Чудищ морских вечный победитель, Пленников бедных освободитель, Белый Георгий! Сладчайший Георгий, Победительнейший Георгий, Краснейший Георгий, Слава тебе! Троице Святой слава, Богородице Непорочной слава, Святому Георгию слава И царевне присновспоминаемой слава!