Стихотворения

343. «При луне, когда косую крышу…» {*}

При луне, когда косую крышу лижет металлический пожар, из окна случайного я слышу сладкий и пронзительный удар музыки; и чувствую, как холод счастия мне душу обдает; кем-то ослепительно расколот лунный мрак; и медленно в полет собираюсь, вынимаю руки из карманов, трепещу, лечу, Но в окне мгновенно гаснут звуки, и меня спокойно по плечу хлопает прохожий: «Вы забыли, — говорит, — летать запрещено». И, застыв, в венце из лунной пыли, я гляжу на смолкшее окно. 6 марта 1924; Берлин

344. СТИХИ {*}

Блуждая по запущенному саду, я видел — в полдень, в воздухе слепом, двух бабочек глазастых, до упаду хохочущих над бархатным пупом подсолнуха. А в городе однажды я видел дом: был у него такой вид, словно он смех сдерживает; дважды прошел я мимо, и потом рукой махнул и рассмеялся сам; а дом, нет, не прыснул: только в окнах огонек лукавый промелькнул. Всё это помнит моя душа; всё это ей намек, что на небе по-детски Бог хохочет, смотря, как босоногий серафим вниз перегнулся и наш мир щекочет одним лазурным перышком своим. 9 марта 1924

345. СТАНСЫ {*}

Ничем не смоешь подписи косой судьбы на человеческой ладони — ни грубыми трудами, ни росой всех аравийских благовоний. Ничем не смоешь взгляда моего, тобой допущенного на мгновенье. Не знаешь ты, как страшно волшебство бесплотного прикосновенья. И в этот миг, пока дышал мой взгляд, издалека тобою обладавший, моя мечта была сильней стократ твоей судьбы, тебя создавшей. Но кто из нас мечтать не приходил к семейственной и глупой Мона Лизе, чей глаз, как всякий глаз, составлен был из света, жилочек и слизи? О, я рифмую радугу и прах. Прости, прости, что рай я уничтожил, в двух бархатных и пристальных мирах единый миг как бог я прожил. Да будет так. Не в силах я тебе открыть, с какою жадностью певучей, с каким немым доверием судьбе невыразимой, неминучей… 24 марта 1924

346. МОЛИТВА {*}

Пыланье свеч то выявит морщины, то по белку блестящему скользнет. В звездах шумят древесные вершины, и замирает крестный ход. Со мною ждет ночь темно-голубая, и вот, из мрака, церковь огибая, пасхальный вопль опять растет. Пылай, свеча, и трепетные пальцы жемчужинами воска ороси. О милых мертвых думают скитальцы, о дальней молятся Руси. А я молюсь о нашем дивьем диве, о русской речи, плавной, как по ниве движенье ветра… Воскреси! О, воскреси душистую, родную, косноязычный сон ее гнетет. Искажена, искромсана, но чую ее невидимый полет. И ждет со мной ночь темно-голубая, и вот, из мрака, церковь огибая, пасхальный вопль опять растет. Тебе, живой, тебе, моей прекрасной, вся жизнь моя, огонь несметных свеч. Ты станешь вновь, как воды, полногласной, и чистой, как на солнце меч, и величавой, как волненье нивы. Так молится ремесленник ревнивый и рыцарь твой, родная речь. 3 мая 1924

347. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ {*}

Ко мне, туманная Леила! Весна пустынная, назад! Бледно-зеленые ветрила дворцовый распускает сад. Орлы мерцают вдоль опушки. Нева, лениво шелестя, как Лета льется. След локтя оставил на граните Пушкин. Леила, полно, перестань, не плачь, весна моя былая. На вывеске плавучей — глянь — какая рыба голубая. В Петровом бледном небе — штиль, флотилия туманов вольных, и на торцах восьмиугольных всё та же золотая пыль. 26 мая 1924; Берлин

348. СМЕРТЬ {*}

Утихнет жизни рокот жадный, и станет музыкою тишь, гость босоногий, гость прохладный, ты и за мною прилетишь. И душу из земного мрака поднимешь, как письмо, на свет, ища в ней водяного знака сквозь тени суетные лет. И просияет то, что сонно в себе я чую и таю, — знак нестираемый, исконный, узор, придуманный в раю. О, смерть моя! С землей уснувшей разлука плавная светла: полет страницы, соскользнувшей при дуновенье со стола… 13 Июня 1924

349. ИСХОД {*}

Муза, возгласом, со вздохом шумным у меня забилась на руках. В звездном небе тихом и безумном снежный поднимающийся прах очертанья принимал, как если долго вглядываться в облака: образы гранитные воскресли, смуглый купол плыл издалека. Через Млечный Путь бледно-туманный перекинулись из темноты в темноту — о, муза, как нежданно! — явственные невские мосты. И, задев в седом и синем мраке исполинским куполом луну, скрипнувшую, как сугроб, Исакий медленно пронесся в вышину. Словно ангел на носу фрегата, бронзовым протянутым перстом рассекая звезды, плыл куда-то Всадник в изумленье неземном. И по тверди поднимался тучей, тускло озаренной изнутри, дом; и вереницею текучей статуи, колонны, фонари таяли в просторах ночи синей, и, неспешно догоняя их, к Господу несли свой чистый иней призраки деревьев неживых. Так проплыл мой город непорочный, дивно оторвавшись от земли. И опять в гармонии полночной только звезды тихие текли. И тогда моя полуживая маленькая муза, трепеща, высунулась робко из-за края нашего широкого плаща. 11 сентября 1924; Берлин

350. «Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем…» {*}

Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем? Скажи мне, отчего твои уста, летун, как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем? И демон мне в ответ: «Ты голоден и юн, но не насытишься ты звуками. Не трогай натянутых тобой нестройных этих струн. Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой ты создан тишины. Узнай ее печать на камне, на любви и в звездах над дорогой». Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать. 27 сентября 1924; Берлин

351. СТРАНА СТИХОВ {*}

Дай руки, в путь! Найдем среди планет пленительных такую, где не нужен житейских труд. От хлеба до жемчужин всё купит звон особенных монет. И доступа злым и бескрылым нет в блаженный край, что музой обнаружен, где нам дадут за рифму целый ужин и целый дом за правильный сонет. Там будем мы свободны и богаты… Какие дни. Как благостны закаты. Кипят ключи кастальские во мгле. И, глядя в ночь на лунные оливы в стране стихов, где боги справедливы, как тосковать мы будем о земле! 26 октября 1924

352. КОСТЕР {*}

На сумрачной чужбине, в чаще, где ужас очертанья стер, среди прогалины — горящий, как сердце жаркое, костер. Вокруг синеющие тени, и сквозь летающую сеть теней и рдяных отражений склоненных лиц не рассмотреть. Но, отгоняя сумрак жадный, вот песня вспыхнула в тиши, гори, гори, костер отрадный, шинели наши осуши. И снова всколыхнулись плечи, и снова полнозвучный взмах, кипят воинственные речи, и слезы светятся в глазах. Зверье, блуждающее в чащах, ночные духи и ветра бегут от этих глаз горящих и от поющего костра. Зато с каким благоговеньем, с какою верой в трудный путь, утешен пламенем и пеньем, подходит странник отдохнуть. 26 ноября 1924; Берлин

353. ШЕКСПИР {*}

Среди вельмож времен Елизаветы и ты блистал, чтил пышные заветы, и круг брыжей, атласным серебром обтянутая ляжка, клин бородки — всё было как у всех… Так в плащ короткий божественный запахивался гром. Надменно-чужд тревоге театральной, ты отстранил легко и беспечально в сухой венок свивающийся лавр и скрыл навек чудовищный свой гений под маскою, но гул твоих видений остался нам: венецианский мавр и скорбь его; лицо Фальстафа — вымя с наклеенными усиками; Лир бушующий… Ты здесь, ты жив, — но имя, но облик свой, обманывая мир, ты потопил в тебе любезной Лете. И то сказать: труды твои привык подписывать — за плату — ростовщик, тот Билль Шекспир, что «Тень» играл в «Гамлете», жил в кабаках и умер, не успев переварить кабанью головизну… Дышал фрегат, ты покидал отчизну. Италию ты видел. Нараспев звал женский голос сквозь узор железа, звал на балкон высокого инглеза, томимого лимонною луной на улицах Вероны. Мне охота воображать, что, может быть, смешной и ласковый создатель Дон Кихота беседовал с тобою — невзначай, пока меняли лошадей, — и, верно, был вечер синь. В колодце, за таверной, ведро звенело чисто… Отвечай, кого любил? Откройся, в чьих записках ты упомянут мельком? Мало ль низких, ничтожных душ оставили свой след — каких имен не сыщешь у Брантома! Откройся, бог ямбического грома, стоустый и немыслимый поэт! Нет! В должный час, когда почуял — гонит тебя Господь из жизни, — вспоминал ты рукописи тайные и знал, что твоего величия не тронет молвы мирской бесстыдное клеймо, что навсегда в пыли столетий зыбкой пребудешь ты безликим, как само бессмертие… И вдаль ушел, с улыбкой. Декабрь 1924