Стихотворения

XXX.

— Найду я в человеке человека, Не надолго, быть может… Припаду К ребенку, к полумертвому калеке, И маленький костер из мук их разложу… И с ними мы найдем невидимое счастье, Невидимую радость бытия, Которое, как солнце сквозь ненастье, Маячит, в повседневности горя. Уйду в озлобленные, темные деревни, Где Саваоф еще владычет древний, И сгину там среди сердец простых, Средь глаз восторженных, как небо голубых.

XXXI.

Вошла хозяйка с Дюдькой неизменной, Линючей кошкой на засученных руках, И прислонилась к притолке смиренно, И слизывала сало на щеках Мурлыча кошка… И тянуло чадом, И пригарью из коридора… «К вам Какая-то мадам!» И пронизала взглядом И Кадю и Петра… «Оне остались там - В передней… Проводить их?» — Проводите!- И уж из чадной тьмы тянулись нити Знакомых запахов, казалось, и шаги Знакомо быстры были и легки.

XXXII.

«Ах, оба дома! Вот не ожидала… Петюша, милый… Нет, он все такой, Как раньше! А уж Кадя насказала: И похудел, и постарел… Ну — бородой Оброс и — только! Вышло очень мило. Ну, как литература, как дела? Ах, не забыть, пол Пелагея мыла Там, на верху, и галстук твой нашла… Вот — приезжай, и сам возьмешь, и будет Приехать случай… Кхо! я вся в простуде… У вас тепло, а у меня несет, Как в решето — чини хоть каждый год!»

XXXIII.

— Куда ты, Петр? — «Я, может, помешала? Ты, Петя, не сердись — я ведь сейчас уйду…» Заторопилась тетка. Подбежала, Схватила Кадя за рукав, к плечу Прижалась, зашептала жарко: «Слушай! «Послушай, Петр — оставь уж для меня Свои причуды, тетку пожалей!» И глуше, Как будто сердце самое тесня, Сказала вдруг почти беззвучно: — Петя, – Что ж, заслужила я еще и этой плети? Да, да! И это все! И это — уж конец? Нет смелости ответить? Трус, подлец!-

XXXIV.

…А над Москвой висел уж тяжкий, черный Сгущенный чад — ночь встала над Москвой. Автомобилей каркали волторны, И слышен был трамвая близкий вой. Слепые окна подозрительно щитами Закрылись от прохожих; рысаки Летели, грязь кидая веерами; Трещали полицейские свистки… И кто-то пьяный, грустный, одинокий, На тумбe скорчившись — хоть близкий, но далекий За мутной мглой глухого тупика — , Пел, пел без слов, — их отняла тоска.

Глава вторая

I.

Нет — ночь Москвы страшнее ночи леса! Как звери спящие, лежат вокруг дома, И с улицы от них лишь легкая завеса — Блестящей проволоки редкая тесьма. Касаешься их лап протянутых — подъездов, И крыльев сложенных — с секирами оград, И дышит пасть двора, и — страшных птиц нашесты — Леса, таинственно забитые, торчат. Бегут таинственные сгорбленные люди, И в сизом ресторане, на посуде Лежат пещерками салфетки, и в окне Официант брелок качает на руке.

II.

И сколько горечи в лице официанта, И сколько горечи в названьи «человек!» Вот он один перед лицом гиганта, Во чреве страшного чудовища навек. Он высосан, обглодан вурдалаком; С прической, с миною лица и сюртуком Он слит, как Редерер с его товарным знаком, Он выбит, как деньга с решеткой и орлом. И только ночью на окнe, играя Брелоком, что-то силится страдая Переменить в застынувших глазах, И тускло в них перебегает страх.

III.

Из-за угла метнувшись, пронесется Безумное тра-та-та-та, трар-та, И скомканная тень на камнях оборвется, И — снова каменная злая пустота. И женщина с парижского Монмартра — Ночная бабочка у круга фонаря, И шепот двух влюбленных: завтра, завтра… Над ними поднято сверканье лезвия Неумолимой черной гильотины: Ей — ужас смятой утренней перины; Им — пыль конторки, свист веретена И чахлый день за рамами окна.

IV.

Петр долго шел по улицам вертлявым, По узким переулкам, площадям, Мостам и перепрыгивал канавы, И в подворотнях хлюпал по ручьям Лил дождь осенний — мелкий и колючий, Плевал в лицо, стекал за воротник И вдруг переставал… Очерчивались тучи, И месяц тонкий в их лохмотьях ник… Петр вдруг узнал знакомую дорогу, И, присмотрясь, увидел понемногу Столбы заставы, церкви-близнецы И полосу кладбищенской стены.

V.

Горбатыми дорожками, с сияньем В листве унылых красненьких лампад, Он шел, и каждый шаг безмерным был страданьем, Он отдыхал у маленьких оград И слушал шум деревьев и далеких, Бегущих по мосту, серьезных поездов; И ныли ноги в сапогах высоких; И тьма казалась пылью огоньков… Вставал опять и дальше шел устало, И горьковато листьями дышала И тосковала осень, и песок Хрустел, на что-то жалуясь, у ног…

VI.

Ах, осень, на весну ты так похожа: И дождь и грусть тяжелых облаков… И только двойника ты возмужало-строже, Осенняя тоска познала гнет тисков. Но обе вы безжалостны до время: Ты — к будущему, к прошлому — она; Ты гонишь свой покой, свой снег, как бремя, Как смерть, которая тебе еще страшна; Она свои снега досадливо торопит, Как цепи отрочества, и в потоках топит… Хотя тебе они назначены в удел, А ей — архив давно решенных дел!