Стихотворения

XVII.

Уж туча выслала дымок своих орудий, Барашковое облачко. Душней Черемуха запахла. Стали люди Медлительней, дышала грудь тесней. Плотней, непроницаемее стены Стояли грудами огромных валунов; Вскипал песок не пылью, всплеском пены - Мир спал всей тяжестью своих стихийных снов. Казалось, зноем черных подземелий, Где лава бьется в каменные щели, Утомлена, измучена земля И дышит медленно, колебля тополя.

XVIII.

Как будто глухо волочили цепи Глубокого, огромного руля, Далекий гром, должно быть, там, где в степи Широко разлилась спокойная земля, Зашевелился медленно и важно. Трусливо пискнула малиновка в кустах, Пропел петух охрипло и протяжно, И что-то вздрогнуло на тихих облаках. «Вы шли б домой, гроза застанет, барин!» Сказал с заваленки худой, понурый парень, Встал, поднял полы, судрожно зевнул, Доплелся до крыльца и сел на стул.

XIX.

«Ай ждешь на выписку?» И сморщился от боли… «Вот — смерти жду, да все нейдет, томит… Два месяца скулю, а то, смотри, и боле, Не ем дни по три… Нянька говорит: От духу — дух силен — не помираю, И сладок харч, а то давно бы сгнил… Я говорил жене — я вас не объедаю, Почто везешь, оставь… Я — говорил…» Замолк, задумался, закрыл глаза устало, И только тонкая рука перебирала Шнурок халата, и была рука, Как у мощей, пергаментно-легка.

XX.

Казалось, он не слышал стонов, но спокойно, Как будто сам себе пророчески сказал: «Жена родит впервой?» И выпрямился стройно И волосы пробором разобрал. «Жалеешь? Не жалей а ты, перемогнется! В родах боль легкая, родитъ — хоть в хоровод… Младенец, бают, с раем расстается; Хранитель-ангел не пускает плод — Он видит все мученья и печали, Которые ему бесы наколдовали, И молит душу он — живи и не греши — , И жалко ангелу младенческой души.»

XXI.

«Не твоего и не ее ума тут дело — Тут с ангелами мается Господь». И замолчал, согнулся, захрипело В груди, закашлялся… «Алкает смерти плоть! Уйти б скорей, устал, тошнехонько… Заходит, Смирнеет сердце… А живу, живу…» Петр видел, как он встал и по стене уходит И спотыкается об жесткую траву, Но было сном и он, и марь, и гром далекий… Он слышал только крик бессильный, но высокий, Ужасный, дикий крик, измучивший его До боли, до безумия всего.

Глава третья

I.

Был матов сумрак воробьиной ночи, Дрожали молнии, как крылья мотыльков, Мильярдов мотыльков — то шире, то короче. В саду был снежно-синь и мертв развал кустов Кололись звонкие хрустальные громады, И падал острый и рокочущий хрусталь В спиральные, литые сталью, спады, И эхом низкая насторожилась даль. Легко, просторно после каждого раската Дышалось, точно новая разъята Бывала хлябь, и дикая в нее Срывалась стремь воды, блестя, как лезвие.

II.

Нет — это был турнир невидимых титанов, И водные мечи наотмашь и плашмя Рубили мглистую кольчугу дымных станов, И стекла звякали под гривою коня. Гремели четкие литавры строго, Гремела ржаво цепь подъемного моста, Но грохот колесниц, гортанный выкрик рога, Сумятица подков, звон лат, кольчуг, щита, Рев, визг, удары, лязг, рукоплесканье, крики - Bee обращалось в гул, скрежещущий и дикий, И, как в синематографе, мигал Арены сказочной метущийся овал.

III.

Составил лампу Петр зачем-то на пол, Лег на постель, застыл, не шевелясь… Дождь, просочившийся, на гулкий стул закапал И на пол жалобно вдруг зазвенел струясь. И эта тоненькая струйка почему-то Была сквозь гром отчетливо-слышна, Как сказка здешнего, вчерашнего уюта, Как мысли прежней скрытая волна. Как было пусто в комнате и странно В мельканье молний, лампы и тумана, В хрустально-резком грохоте громов - Как будто не было ни кровли ни углов.

IV.

И были брошены в сверканье и удары Кровать и стул, осколки белых стен… Как будто жизнь — обман пустой и старый, Как будто сказка — смена перемен, Есть только синяя прозрачная стремнина, Есть только боль тяжелых первых ран! Июнем выжжена апрельская долина, Один апрель долине жизни дан. Испепеленную не возродить страницу, Над тайной строк ее не омочить ресницу, Как прежде, влагою правдивых, жарких слез - Мертво благоуханье давних грез.

V.

Он помнит, как ему сказали: «Мертвый… мальчик», И звука этих слов ему не позабыть… Вот — он повис, весь синий; каждый пальчик И ножка каждая и ручка; вот — лежит Комочком маленьким… Да, маленький комочек! Тот самый… Он теперь на сердце навсегда У Кади, у него… Он вспомнил образочек Там, в детской, на кроватке. Как тогда Он верил, что его избавит он от горя, И говорила мать: «На суше и на море Он будет над тобой невидимо сиять И злых духов сияньем отгонять».

VI.

Теперь над ним другой — нерадостный, колючий, С лучами черными, и не избыть его. Он ангелом его не осенит над кручей, Но в жерла темных бездн низринет глубоко. Еще ничто, ничто не изменилось! Ничто, что нет ее; ничто, что гулок гром… Еще правдив обман, что это все приснилось, Что все пройдет с недолгим, близким сном. Но сердце слишком в горе простодушно, И обмануть не сможет так, как нужно: Оно живет на много дней вперед, И глупый ум его не проведет.