Столп. Артамон Матвеев

Дорога утомила Фёдора Алексеевича, и настоятель монастыря архимандрит Варсонофий отвёл великого гостя в келии патриарха Никона. Так и сказано было: патриарха.

Фёдор Алексеевич не возразил. Постель оказалась удобная, воздух в келиях чистый, с едва уловимым запахом чего-то родного — сушёной рябины, что ли? Фёдор Алексеевич стал вспоминать это давнее, хорошее и заснул.

Во сне его короновали. Сам он словно бы стоял надо всеми и над самим собой. Родион Матвеевич Стрешнев держал венец, Юрий Петрович Трубецкой — скипетр. Яблоко [53] было у Камынина, казначея. Блюдо у Дементия Башмакова. Тяжеленная миса с золотыми деньгами у разрядного дьяка Фёдора Шакловитого, касимовский царевич горстями брал монеты и сыпал ему, великому государю, на голову, на плечи, на грудь... Всё как в яви, но дальше начиналось иное. Он видел себя стоящим в чертоге, с Никитой Ивановичем Одоевским, с Юрием Алексеевичем Долгоруким. Под руки его поддерживали дядьки Фёдор Фёдорович Куракин да Иван Богданович Хитрово. Но когда святейший Иоаким помазывал его миром, ему показался стоящий на воздухе, у столпа, огромный монах, и монах этот во время помазания отворачивал лицо от святого действа. Посыпались лепестки, и Фёдор узрел под куполом Богородицу. Лепестки низвергались с Её Покрова и сначала ложились на него. Вдруг сквозняк — и цветочный вихрь унесло в дальний конец собора, к входным дверям. А там толпой Нарышкины. Иван с Афанасием вскинули над собой Петра, и лепестки щедро осыпали младшего братца. А на него, на великого государя, упала слеза.

53

Яблоко — символ царской власти.

Невыразимое горькое счастье пронзило ему сердце, и он уже не спал. С парсуны, в шитом жемчугом саккосе, смотрел на него, должно быть, Никон, монах из его сна.

— Одеваться!

Прибежали постельники.

Оказалось, спал он всего четверть часа, но чувствовал себя здоровым, свежим.

Явилась мысль обойти монастырь по стене, тётушке Татьяне Михайловне затея пришлась по сердцу. Показывал монастырь настоятель Варсонофий. В летах он был преклонных, но никому не уступил своего хозяйского права.

Сначала посетили Гефсиманскую башню и церковь во имя Входа в Иерусалим.

Варсонофий показал на пальмовые ветви на росписях:

— Сё вайю привезли из Святой земли и списывали с живой доподлинно. А вот и сама вайя.

И подвёл к трём кадкам, в которых росли пальмы.

Из церкви снова через Гефсиманскую башню прошли в Сионскую, из неё в угловую, названную святейшим Никоном «Давидов дом».

Отсюда смотрели на Воскресенский собор, вместивший в себя жизнь Иисуса Христа и Пресвятой Матери Его, на церковку Трёх Святителей, на аллею кипарисов, столь удивительных на Московской земле.

С западной стены открывались зелёные дали: луга, огороды, нивы.

— Поток Кедрон! — Отец Варсонофий показал на широкий ручей.

— «Я отвергну всё племя Израилево за всё то, что они делали. Вот наступают дни, говорит Господь, когда город устроен будет во славу Господа... И вся долина трупов и пепла, и всё поле до потока Кедрона, до угла конских ворот к востоку, будет святынею Господа; не разрушится и не распадётся вовеки». — Прикрыв глаза веками, опушёнными длинными стрельчатыми ресницами, государь медленно выговаривал слова пророчества Иеремии. — Отче, неужто сие сказано об этой вот земле, об обители вашей?

— Нам ли, словесным овнам, гадать о божественных сокровениях?! — Варсонофий воздел руки к долине. — Мы, великий государь, живы нынешним днём. А всё, что перед глазами твоими, самодержче, земля и твердыня святая, земля нашего Никона, — стали нам иконою. Вон деревенька — сё Капернаум. Видишь, мельница руками машет? Звалась деревенька Зиновьево, а сказал святейший — Капернаум, стала Капернаум, нам на радость. А пойдём теперь к Елизаветинской башне. Она у нас надвратная, с каменной лестницей. Отсюда Фавор хорошо виден.

Фёдор Алексеевич, волнуясь, всматривался вдаль, словно там, в лугах, где сверкала Истра, ставшая Иорданом, — истинная долина Ездрилонская, истинный Фавор.

— Но как же... — Фёдор Алексеевич не осмелился договорить.

— Слушаю тебя, государь.

— Не умею сказать... По дерзости ли сие? Или же по откровению?

— Отче Никон в молитве великий подвижник. — Варсонофий перекрестился на видневшийся вдали Никонов скит. — Без воли Божией волос с головы не падает.

Перешли в Иноплеменную башню, в угловую. Архимандрит показал гостям Силаамскую купель.

— Здесь самая сладкая вода. А вон и скит отца нашего. Сколько слёз там пролито.

— Я была у святейшего. — Молчавшая всё время Татьяна Михайловна сказала как выдохнула. — Исповедалась... За скитом, кущами — Гефсиманский сад.

— Гефсиманский сад, — подтвердил Варсонофий.

Из башни Баруха глядели на Иосафатову долину.

— Иудеи да мусульмане чают, в сей долине будет Страшный Суд, — вспомнил Фёдор Алексеевич. — В Палестине, разумею. В Палестине же ведь, отче Варсонофий!

— Мы — икона! — По лицу Варсонофия катились слёзы. — Икона, государь. А что до Страшного Суда, пророк Иоаиль о том же говорит: «Пусть воспрянут народы и низойдут в долину Иосафата; ибо там Я возсяду, чтобы судить все народы отовсюду».

Из башни Баруха по пути к Ефремовой глядели на Самаринский источник, на огромный пруд, откуда брал начало поток Кедрон. Закончили осмотр монастыря и окрестностей с Дамасской башни. Полюбовались на пруды с белыми и с чёрными лебедями, на гору Елеонскую.

— О, государь! — Архимандрит поклонился до земли царю. — Мы не самозванцы, присвоившие воровски славу Святой земли. Для нас, насельников здешних, обитель наша — икона Иерусалима, а всё, что окрест, — образ Святой земли. — Образ! Такая икона одной Русской земле явлена.

И Варсонофий, улыбаясь, отёр ладонями мокрое лицо.

У Татьяны Михайловны в глазах тоже сверкало и дрожало.

— Как бы порадовался старец Никон детищу своему! Сады поднялись, кипарисы! А собор не достроен, Господи!

— Увы! Не в силах мы, грешные, без святейшего завершить столь великое созидание, — поник головой архимандрит. — Слава Богу, кончили церковь Гефсиманскую в северном приделе, да в подземном храме церковь Поругания — Тернового венца. Адамову палатку начали расписывать, а в прицеле Лонгина-сотника ради скудости средств пришлось остановить работы... — И замахал руками: — Грех! Грех роптать! Всё у нас делается потихоньку... На трапезу, великий государь, не изволишь ли, в моей келии стол приготовлен.

— Благослови, отче, преломить хлеб с братией! — смиренно испросил разрешения царь.

Варсонофий ахнул про себя — иноческая пища груба, проста, но и возрадовался мудрости его государского величества.

За обедом читали житие преподобной Феодоры Александрииской, смиреннейшей из жён у Бога. Искупляя грех прелюбодеяния, Феодора прожила иноческую жизнь в мужском монастыре Её оклеветала беспутная женщина, вручив своего выблядка мона стырю. Монастырь же наградил преподобную младенцем и выгнал прочь. Только через семь лет «инока Фёдора» и якобы «его» дитя простили и приняли в обитель. Правда же открылась только после смерти преподобной.