Столп. Артамон Матвеев

— Перед Богом оправдывайся.

— Коли так — виновен! Виновен! Все мы не без греха. Но перед великим государем — я половичок новёхонький, без пятнышка. Всяк нынче о тот половичок ноги вытирает, но я — слуга, всё стерплю.

Подьячие принесли скляницы с лекарствами, поставили перед следователями, положили тетради с записями рецептов. О лекарствах допрашивали слуг, всех домашних.

Наконец дьяк Семёнов снизошёл, указал причину розысков.

— Твой бывший лекарь Давыдка Берлов донёс, боярин, о твоём умысле — отравить великого государя Фёдора Алексеевича.

Артамон Сергеевич распахнул ферязь, крест нательный целовал.

— Зеницу собственного ока я так не берег, как здоровье его царского величества! Фёдор Алексеевич — сын, надежда Алексея Михайловича, а я самодержцу — друг с детства. Не Долгорукому, не Одоевскому — Матвееву Алексей Михайлович указал Аптекарским приказом ведать, докторов приискивать самых учёных и умелых... Я и Давыдку привечал за его знание трав.

— И за книгу чёрной магии, — вставил Соковнин.

— Не было такой книги! Была учёная книга. О небесных сферах, о движении планет, звёзд.

— А кто составлял лекарства для царя?

— Доктора. Чаще других Костериус, Стефан Фангуданов, Яган Розенбург. В последнее время доктор Лаврентий Блюментрост. Все они при царе Фёдоре Алексеевиче остались.

— Богдан Матвеевич Хитрово показал, что ты, боярин, имея злой умысел, лекарств за Фёдором Алексеевичем, когда он был в царевичах, не допивал.

— Злой навет! Лекарства накушивали, прежде чем Фёдору Алексеевичу пригубить, сами доктора, потом я отпивал, потом отведывали дядьки Фёдора Алексеевича князь Куракин, боярин Хитрово, Иван Богданович. А что оставалось, выпивал опять-таки я, и — досуха!

Три дня шли допросы, поиски неведомо чего. Наконец следователи убрались, увезли оружие, людей, лекарства, тетради.

Осталась с Артамоном Сергеевичем да с ближними людьми его одна неизвестность.

До Масленицы дожили, и тут пожаловали в Лаишев служилые люди Гаврила Нормацкий да старый знакомый Андрей Лужин. Повезли боярина и всё его семейство в Казань. А воевода в Казани — Иван Богданович Милославский. Этого дуролома и казнокрада Артамон Сергеевич сам в Астрахань из Москвы выпроваживал. Но ведь не в Верхотурье, не в Дауры. Астрахань — место для кормления выгодное. Теперь, милостью молодого царя, Казань грабит... Затосковал Матвеев, однако ж явной мести воевода не выказал. Опальное семейство, всех слуг, с жёнами, с детьми, привезли в большой дом. Артамону Сергеевичу отвели две комнаты, обе с печами.

Казань город знаменитый, но глядеть на его терема и башни пришлось из окошек. К дому караул приставили.

Начиналась для Царского друга жизнь взаперти, слава Богу — не тюремная.

Новое царствие — новым людям царская ласка и само солнышко. Великому Матвееву — утеснение и беда, великому Никону беда и утеснение, а вот пустозерским сидельцам молодой царь даровал облегчение участи.

Исполняя волю батюшки Алексея Михайловича, завещавшего распустить на все четыре стороны колодников тюрем и острогов, великий государь Фёдор Алексеевич указал вернуть из Пустозерска в Москву бывшего сторожа Благовещенского Кремлёвского собора Андрея Самойлова с женой и сыном, а расколоучителей Аввакума, Лазаря, Фёдора и Епифания вынуть из острожных ям и отвезти в монастыри. Аввакума и Епифания в Кожеозерский, Лазаря и Фёдора — в Спасо-Каменный.

Память, присланная из Разрядного приказа в приказ Новгородский, предписывала: «Держать их в тех монастырех под самым крепким началом, з большим бережением, чтобы они ис тех монастырей не ушли никоторыми делы, и никого к ним припускати не велеть, и говорить с ними никому ничего не давать, и писем бы никаких у них никто не имал, и к ним ни от кого нихто не приносил некоторыми делы».

Царский указ о переводе пустозерских сидельцев пустозерскому воеводе Петру Григорьевичу Львову был отправлен 20 сентября 1676 года. Повёз грамоту в Пустозерск ижемский целовальник Костька Хозяинов.

Увы! Увы! Перемены в жизни Аввакума и его товарищей не случилось.

Уже 24 февраля 1677 года из Стрелецкого приказа в Пустозерск повезли царскую грамоту о возвращении Аввакума, Лазаря, Фёдора и Епифания из монастырей в острог, в прежние ямы.

А в Пустозерске воевода Пётр Львов получил грамоту о переводе сидельцев в Кожеозерский и Спасо-Каменный монастыри только 14 марта, а ещё через месяц, 16 апреля, прибыли в острог сотник Матвей Угрюмов, десятник Никита Солоношник, а с ними девять стрельцов для перемены караула и со строгим наказом: колодников держать в прежних ямах, бумаги им не давать и над стрельцами начальникам смотреть в оба глаза, чтобы никакого дурна не учинили.

Строгости на свою голову, на головы соузников накликал дерзостной челобитной к новому царю неугомонный правдоискатель батька Аввакум.

Начал Аввакум свою челобитную во здравие, величал молодого царя «блаженным, треблаженным и всеблаженным... светом-светилом». Себя же низводил до изверга и мытаря. «Ей, пёс есмь аз, но желаю крупицы твоея милости».

Восклицал с надеждою: «Помилуй мя, страннаго, устраншагося грехми Бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди Божия расточенныя радуются, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему». На боль свою разговор переводил горестно: «Глаголю ти: разрежь чрево моё и Посмотри сердце моё, яко с трепетом молю... от лют мя избави: един бо еси ты нашему спасению повинен».

А дальше понесло батьку без удержу: «Столпи поколебашася наветом сатаны, патриарси изнемогоша, святители падоша, и всё священство еле живо — Бог весть! — али и умроша».

Призывал царя, в безумство впадая, гордыней обуян: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной — князь Юрья Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян».

Тут бы батьке и приписать конец: «Прости, прости, прости, державне, пад, поклоняюся».

Куда там! Все обиды вывалил на царя, помойное ведро на ризы белые.

«Бог судит между мною и царём Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!»

Напоследок же и патриарху досталось: «Говорите Иоакиму патриарху, престал бы от римских законов: дурно затеяли, право. Простой человек Яким-от. Тайные те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшко Якимушко! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща, егда аз с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом».

Коли отца усадил в смолу огненную, что от сына ждать? Отец был врагом по делам, сын стал врагом по кровной обиде.

Царский гнев преображается в слугах в ревностную ярость. Но вот увидели московские стрельцы царёвых недругов, и злоба за глаза обернулась стыдом человеческим.

Увидели в ямах караульщики не коршунов, но просветлённых постами и молитвами старцев. День напролёт — пение псалмов, а коли безмолвствуют — поклоны кладут.

Десятника Никиту Солоношника к Аввакуму тянуло — о протопопе Аввакуме на Руси шёпотом говорят. Ради него прислан караул из самой Москвы. Есть ли под нынешним небом хоть ещё один человек, кто говорил бы с царями как ровня, не имея за собой ни войска, ни великих степеней, но одно упование на Божью правду?