Столп. Артамон Матвеев

— Добрая мысль! — обрадовался Фёдор Алексеевич. — Тут и твоя учёность пригодилась бы, старче.

— О, государь! Я готов послужить славе Господней, но имени моего лучше бы вовсе не поминать.

Старец Симеон в царствие Алексея Михайловича открыл было Спасскую школу для подьячих, для молодых, для желающих просвещения, но как только патриархом стал Иоаким — школу закрыли. Святейший не доверял Симеону Полоцкому — западного ума человек, скрытый латинянин.

Слава Богу, дело со школой вновь принимало счастливый оборот. Старец Симеон нарадоваться не мог на своего ученика. Тотчас умчался в Москву хлопотать над гнёздышком учёности.

Фёдор же Алексеевич задержался в Новом Иерусалиме ещё на день. Ему показался значительным устав Воскресенского монастыря. Устав Никона. Хотел вникнуть во все его правила.

Москва, впрочем, уже возревновала о царе. Приехал канцлер Дементий Башмаков с делами.

Первое — печальное. В Чигирине гранатой, пущенной из пушки, убило воеводу Ивана Ивановича Ржевского. Турки сделали три подкопа под стены нижнего города, взрывы унесли многие жизни, но генерал-майор Патрик Гордон засел с защитниками в верхней крепости и дважды выбивал турок за город. Ночью князь Григорий Григорьевич Ромодановский прислал ему приказ уходить к Днепру. Гордон приказ выполнил, но, когда турки заняли покинутый Чигирин, были взорваны пороховые погреба. В пожаре и от взрывов погибло четыре тысячи янычар.

— Почему князь Григорий Григорьевич ушёл? — спросил царь.

— Войско жалел, — мрачно отвечал Башмаков. — Он и Чигирину-то помогал мало, казаков всё посылал. Отговорка у князя прежняя: ушёл-де за Днепр ради бескормицы. Сын у него в плену. Визирь смертью грозил, если Чигирин возьмёт. А над турками промышлять ходил другой его сын, князь Семён. В городах — в Ржищеве, в Корсуни, в Черкасах, в Коневе — народ из-под султанской воли тотчас вышел, присягнул Твоему государскому величеству, но князь Семён все города, все местечки пожёг, чтоб туркам кормиться было нечем, народ за Днепр увёл. Да только в Немирове теперь Юрко Хмельницкий сидит, и он уже наведался на восточную сторону.

— Что посоветуешь, Дементий Минич? — спросил царь, сглотнув слюнку огорчения.

— В таких делах, прости меня, самодержче, я подмога никудышная. Князь Юрья Алексеевич Долгорукий тебе присоветует, князь Иван Михайлович Милославский, дядька твой — Иван Богданыч.

— Ну а ты-то что думаешь?

— В Москве пора пожить Ромодановскому. Бывало, никак его не уймёшь, сам искал неприятеля, а нынче вон как. Турок на порог, а Григорий Григорьевич за Днепр, как за дверь. Не трогай меня, и я тебя не трону.

— Надобно князя Василия Васильевича Голицына поставить на место Ромодановского. Григорий Григорьевич давно ведь на покой просится.

— Князь Василий Васильевич ухватистый и, как я погляжу, счастлив во всякой службе.

— Науки — его везение, — сказал царь и будто жирную точку поставил.

Вторая новость была не ахти какой важности, а всё же не из приятных.

— Посылал ты, великий государь, к Петру Дорошенко дьяка Бобинина. Дорошенко бил тебе, самодержцу, челом, жаловался на скудость в кормах, в питье, на скудость конского корму, и ты всемилостивейше указал ему быть воеводой в Великом Устюге. Дорошенко же вместо радости спрашивал Бобинина: «Далеко ли Устюг от Москвы и что за город?» Ответ был дан ему честный: город многолюдный, богатый, от Москвы вёрст в шестьсот. И сказал Дорошенко: «У меня на Украине три брата. Как услышат, что я на воеводстве в дальнем городе, подумают — сослали. Боюсь, смута поднимется. А беды на Украине и без меня много. Полковник Яненко изменил государю, перебежал к Юрко Хмельницкому — а они оба мне родственники. Я не таюсь, объявляю о том великому государю... Принять же воеводство мне никак нельзя: узнают Хмель с Яненко, что я на службе у государя, — вчистую ограбят Сосницу, а там из моего имения и теперь много чего пропало». — Башмаков усмехнулся. — Ещё говорил: братья ему пишут редко, а в далёкий город письма и вовсе не дойдут. Гордыня всё это, великий государь.

— Вот и дорого приручить этакого! — Фёдор Алексеевич глянул канцлеру в глаза: увидел затаённое одобрение, повеселел. — Напомни мне, Дементий Минич, через полгода о Дорошенко, а лучше — через год. Предложу ему Вятку.

Со вздохами прочитал Башмаков Фёдору Алексеевичу два челобитья. Одно от Спафария, другое от Артамона Сергеевича Матвеева.

В начале 1678 года Спафарий вернулся из Китая. Поход совершил не без пользы: разведал и описал все известные торговые пути в Поднебесную, дал краткое описание неведомой страны Кореи: «Страна сия во всём прехвальная есть». Указал на великий остров против устья Амура (чуть ли не первое упоминание в России о Сахалине). Но переговоры в Пекине получились скандальные. Правда, богдыхан устроил приём в честь посла московского царя, но, не исполнив унизительный для великого посольства церемониал, Спафарий был назван упрямцем. Ему отказали в ответной грамоте и объявили, что не станут принимать русских послов, гонцов, торговых людей, покуда богдыхану не будет выдан эвенкийский тайон Гантимур, перешедший со своим народом под руку московского царя. И ещё два условия поставили: послы должны быть разумные, не противящиеся китайским придворным обычаям, а люди царя, живущие в порубежных городах, обязаны вести себя смирно, по-соседски.

Спафарий привёз из Китая не только дневник похода по Сибири, статейный список переговоров, книгу с описанием обычаев китайцев, их земли, но ещё и карту. И всё-таки он был изгнан из Посольского приказа. За дружбу с Матвеевым, за чтение чёрной книги в доме Артамона Сергеевича.

— Есть ли правда в доносе переводчика Безобразова о худой службе Спафария? — Память у Фёдора Алексеевича была преудивительная, помнил дело своего посла в Китае.

— Все нарекания Безобразова пустые. Доносчик не знал секретных пунктов наказа. Спафарий посольское дело исполнил строго, претерпевши ради государевой чести многие козни от маньчжуров. — Дементий Минич развёл руками. — Святейший не снимает запрета. За чернокнижие.

— Что пишет Артамон Сергеевич? Читай без пропусков.

Челобитная из Пустозерска была пространная. Матвеев рассказывал о своих бедах, о неправдах обвинений, поминал свои службы. Службы были многотрудные, военные. Артамон Сергеевич сподобился остаться живым в самых жестоких сражениях, в Конотопской битве спас князя Трубецкого, во Львовском походе подобрал и привёз в Белую Церковь брошенные Бутурлиным пушки. Посольские дела справлял труднейшие. Был при восточных патриархах, ездил с царским словом к Никону.

— Он что же, противник... старца? — спросил Фёдор Алексеевич.

— Матвеев-то? — усмехнулся Башмаков. — Первейший тайный заступник.

Глаза государя потеплели, вздохнул:

— Не можем мы нынче ни Спафарию явить нашу милость, ни Матвееву, ни святейшему Никону. Время не пришло.

Удивил многоопытного служаку Башмакова: зелёный юнец, а наперёд рассчитывает, задолго.

Сам же Фёдор Алексеевич, исповедуясь в тот день духовнику своему, протоиерею Благовещенской церкви Никите Васильевичу, жаловался горчайше:

— Все на меня одного! Воеводу Ржевского гранатой разорвало, а ведь это я его посылал на войну. Святейший Никон томится в неволе — я его держу под надзором. Спафария — великого мужа — кто без хлеба оставил? Аз, самодержец. Батюшкиного друга Артамона Сергеевича — вон куда загнал, в Пустозерск, уравнял с неистовым Аввакумом... Одни жаждут, чтоб я всем Нарышкиным головы поотрубал. Спят и видят, как самодержец-то подсылает к Петруше, к братцу невинному, злодеев с отравой, а то и с ножом. Всем подавай имения, крестьян. А крестьяне молят: царь, дай хлеба досыта есть! — Выговаривал всё это и плакал, как дитя плакал. — Отпусти ужасные грехи мои, отче. Мне бы регентом! Мне бы Господа славить, а я — царь.

11

В 1679 году Вербное воскресенье пришлось на 16 апреля. Небо ради праздника Господь разверз над Москвою синеструйное. Ветер гулял по Красной площади молоденький, не студил, но добирался до самого сердца. И была счастливая дрожь в теле, а в сердце сладкая тревога.

Царь Фёдор Алексеевич чувствовал себя молодым, сильным. Сердечное биение было ему незнакомым, но он знал — это не болезнь. Это какая-то неизведанная ещё тайна жизни. И чего-то всё искали глаза.