Страдание и его роль в культуре

Отказ от наслаждений и аскетизм культивировались большевистской пропагандой вплоть до смерти И. В. Сталина. Эту реальность отразил в сатирическом «Антисексусе» (1925–1926) А. П. Платонов.

Глава III. Садизм, жестокость, страдание

1. Понятие садизма

Многие особенности человека имеют прямое отношение к страданию, в том числе его мазохистское стремление терпеть муку, иногда даже ради того, что объективно никак нельзя назвать жизненной ценностью. Но здесь я имею в виду другое — потребность, влечение, желание причинить другому (другим) страдание, даже тяжкое, чрезмерное страдание. Я подразумеваю садизм, но, конечно, не только садисты причиняют другим людям страдания. Это могут делать те, кто равнодушен к чужой судьбе, кому безразличны честь, достоинство, здоровье и даже жизнь других. Но самые опасные — некросадисты, поэтому им ниже будет уделено особое внимание.

Термин «садизм» предложен Р. фон Крафт-Эбингом, выдающимся немецким сексопатологом, и назван по имени французского писателя маркиза де Сада. Сад в своих словообильных и, на мой взгляд, тошнотворных произведениях описал множество способов истязаний полового партнера и утверждал право человека на ничем не ограниченное сексуальное поведение. Стержнем позиции Сада было получение полового удовлетворения путем причинения страданий и унижений сексуальному партнеру.

Диапазон действий садиста весьма широк: от нанесения оскорблений до причинения телесных повреждений разной степени тяжести, даже убийства. Садистами могут быть гомосексуалисты, педофилы и геронтофилы, а также зоофилы. Некоторые исследователи относят к садизму и некрофилию — половое совокупление с трупами, но с этим нельзя согласиться, поскольку никаких страданий трупу невозможно причинить. Аналогом некрофилии является бертранизм, названный по имени описанного Крафт-Эбингом сержанта Бертрана, который выкапывал трупы женщин и совершал с ними половые акты. Термин «некрофилия» тоже был предложен Крафт-Эбингом. В настоящее время этот термин используется для обозначения более широких социально опасных явлений.

Появившись для обозначения сексуальных перверсий, термин «садизм», как и «некрофилия», впоследствии вышел за рамки сексологической теории и практики и стал обозначать более широкий спектр социальных явлений, связанных с жестокостью, ее самыми разнообразными проявлениями, прежде всего особой жестокостью.

Садизм существовал во все времена, поскольку всегда были люди, которые могли решать свои проблемы только путем грубого, даже жестокого насилия. Они должны были мучить других, чтобы утвердиться самим, удержать и укрепить свою власть, причем не обязательно политическую, государственную, но и, например, власть в семье, общине или иной малой группе. Они должны были иметь власть над другим, лучше — другими, чтобы обеспечить свою безопасность и создать условия для достижения стоящих перед ними целей. Поэтому, на мой взгляд, садизм представляет собой способ преодоления, подавления своей глубинной тревоги, причем прибегание к этому способу происходит бессознательно. Наверное, никто не сомневается в том, что Нерон, Калигула, Тамерлан, Иван Грозный и другие кровавые тираны были садистами. Их «род» никогда не вымрет, о чем свидетельствуют жизни И. В. Сталина, А. Гитлера, Г. Гиммлера и нескончаемая череда других большевистских и нацистских палачей и мучителей помельче, нынешних террористов и убийц.

Э. Фромм связывал рост насилия с крушением надежд. «Именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья жизнь полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить за свою несостоявшуюся жизнь и делает это ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению»^[76]. Эти мысли Фромма важны, в частности, в том отношении, что массовое крушение надежд создает особую нравственно-психологическую атмосферу в обществе, когда ослабевают или отвергаются вековечные моральные нормы и воцаряется вседозволенность, когда невозможно найти защиту. Именно такая атмосфера возникла в России после Октябрьского переворота и в Германии после прихода к власти А. Гитлера, а в Камбодже — Пол Пота. Однако небезупречным выглядит утверждение Фромма, что не имеет особого значения, разрушает человек других или сам подвергается разрушению. Думается, что в первом случае опасность намного выше. Но Фромм несомненно прав, что первопричиной ненависти и насилия, являются не экономические неурядицы, а безнадежность положения, повторный крах перспектив.

Произведения Сада не имеют, на мой взгляд, художественной ценности, а поэтому называть его писателем очень мало оснований. Его так называемые романы и повести представляют собой психологическую компенсацию (замещение) его болезненных сексуальных влечений. Их сюжеты примитивны и однообразны, а сексуальные похождения героев и героинь порой весьма неправдоподобны^[77]. Он не является философом, его рассуждения не поднимаются выше обыденных представлений. Зато порнографии в самом непристойном виде в них более чем достаточно. Ж. Делез назвал Сада великим антропологом, но если согласиться с этим мнением, то следует признать порнографические фильмы, фотографии, рисунки и т. д. серьезными антропологическими трудами.

Чтобы понять, почему Крафт-Эбинг назвал по фамилии Сада столь распространенный ныне термин, означающий крайнюю степень жестокости, приведу несколько выдержек из садовского романа «Жюльетта»^[78].

«Уберите угрозу наказания, измените понятия, отмените уголовный кодекс или переселите преступника из одной страны в другую, и дурное деяние, конечно, останется дурным, но тот, кто его совершает, больше не будет испытывать чувства вины за него. Следовательно, чувство вины — это всего лишь неприятная ассоциация, она вырастает из обычаев и условностей, которые мы принимаем за абсолют, но она никогда, никоим образом не связана с характером поступка, который мы совершаем» (с. 16).

«Стоит найти в себе силы и безболезненно избавиться от всех предрассудков, набраться мудрости и понять, что в сущности все преступления одинаковы, и ты научишься управлять своим чувством вины в зависимости от конкретных обстоятельств… Научившись справляться с чувством вины по поводу незначительных проступков, ты скоро научишься подавлять в себе неловкость при совершении довольно жестокого поступка, а потом творить любую жестокость, как большую, так и малую, с неизменным спокойствием» (с. 17).

«Сожалеть о той боли, которую ваш поступок может кому-то доставить, значит любить того другого больше, чем самого себя, и нелепо сочувствовать страданиям других, если эти страдания доставляют вам удовольствие, если принесли вам какую-то пользу, если каким-то образом щекотали, возбуждали, наполняли вас радостью и блаженством. Следовательно, в этом случае для угрызений не существует никаких реальных причин» (с. 18).

«Если мое Богатство, влияние или положение позволяют мне употребить власть над вами или подавить ваше сопротивление, тогда без жалоб покоритесь всему, что мне вздумается вам предложить, ибо свое удовольствие я должен получить непременно, а получить его я могу, только подвергнув вас мучениям и созерцая ваши горькие слезы» (с. 242).

В произведениях Сада много сцен запредельной жестокости. Так, в одном из его романов для разжигания похоти на медленном огне поджаривают двух девочек-подростков. Описаний самого омерзительного разврата просто не счесть. Например, в нескольких его романах рассказывается о поедании экскрементов одним из случайных (впрочем, у него почти все случайные) сексуальных партнеров у другого.

Между тем, произведения Сада получили однозначную положительную оценку у некоторых философов и филологов. Так, Ж. Батай писал, что язык Сада, видите ли, по сути есть язык жертвы. Лишь жертвы могут описать истязания — палачи с необходимостью пользуются лицемерным языком господствующих строя и власти. Как правило, объясняет Батай, «палач пользуется не языком насилия, чинимого им от имени господствующей власти, но языком этой власти, которая явным образом его извиняет, оправдывает и придает его существованию какой-то возвышенный смысл… Позиция Сада противопоставлена позиции палача, являясь ее полной противоположностью. Как писатель, отвергая жульничество, Сад заставляет встать на свою позицию таких персонажей, которые в действительности могли бы только молчать, но он прибегает к их услугам, чтобы обратиться к другим людям со своим парадоксальным дискурсом»^[79].

Здесь Батай сам прибегает к явному жульничеству, поскольку зверское насилие в сочинениях Сада учиняют не люди, действующие от имени господствующего строя и власти, а частные лица. Палач может быть только у государства, во всех остальных случаях это просто убийца; садовские убийцы никогда не говорят от имени власти, они выражают только собственные желания и говорят своим языком. Язык Сада не есть язык жертвы хотя бы потому, что ни в одном его произведении ей не выражается никакого сочувствия. Вряд ли какое-нибудь государство одобрило бы поджаривание девочек на медленном огне.

Делез, дающий весьма высокую оценку работам Сада, опирается, в частности, на его роман «Сто двадцать дней содома». В нем один из персонажей объясняет, что его возбуждают не «присутствующие здесь объекты», но Объект, которого тут нет, т. е. «идея зла». Но это идея того, чего нет, это идея Нет, которая не дается и не может быть дана в опыте, поясняет Делез. Вот почему садовские герои приходят в отчаяние и ярость от своих реальных преступлений — столь жалких по сравнению с этой идеей, достигнуть которую по силам лишь всемогуществу рассуждения. Они грезят о каком-то универсальном и безличном преступлении, которое продолжалось бы непрестанно. Даже тогда, «когда я уже перестала действовать сама, — мечтает одна из садовских героинь, — чтобы в моей жизни не осталось бы ни единого мгновения, когда я, даже во сне, не служила бы причиной какого-то беспорядка». Садом ставится вопрос: при каких условиях страдание некоего человека могло бы воспроизводиться до бесконечности? Ускорение насилия достигается путем умножения жертв и их страданий. Насилие не распыляется под действием вдохновений и порывов, не руководствуется даже теми удовольствиями, которых от него ожидают, но вершится и направляется с хладнокровием, сгущаясь под действием последнего^[80].