Страдание и его роль в культуре

Садисту необходима количественная и качественная тщательность описания. Эта точность, по Делезу, должна относиться к жестоким и тошнотворным актам, которые превращаются в источники удовольствия. В садовской «Жюстине» монах Климент говорит: «В нашей среде тебя уже поразили два непотребства: ты удивляешься тому, что иные из наших собратьев испытывают столь острое удовольствие от таких вещей, которые обычно полагаются нечистыми и зловонными, и ты также изумляешься, что наше любострастие могут разжечь такие действия, которые, по-твоему, несут на себе печать зверства, и только…» Из этого явствует, что наличие непристойных описаний у Сада, делает вывод Делез, обосновывается всей его концепцией отрицания^[81].

У Сада практически невозможно выявить отрицание или порицание зверской жестокости и грязной похоти. То, что он постоянно пишет об этом, то и дело повторяя практически одни и те же сцены, вовсе не свидетельствует о каком-то отрицании. Данные сцены говорят о том, что этот человек с серьезными психическими нарушениями, просто получал сексуальное удовлетворение от постоянного повторения разврата и насилия, он как бы жил в них и не мог жить без этого. Известно, что жестокое насилие может приносить удовлетворение не только тогда, когда оно творится наяву, но и в сновидениях и фантазиях. Сад облекал свои фантазии в сочинения, которые потом были признаны художественными, и это стало существенной, возможно, самой существенной частью его бытия. Он не мог жить без такого сочинительства.

Восторженные поклонники Сада имеются не только во Франции, но и в других западных странах, в частности в России. Так, В. Г. Бабенко считает, что Сад «изготовил поразительные зеркала. В них человек эпохи Великой революции, рядившийся в одежды то ли борца за демократию, то ли народного страдальца, то ли мстителя, то ли хранителя христианских и дворянских устоев, представал одинаково обнаженным. То были зеркала, не отражавшие одежд, грима, масок. Они отражали одно лишь голое естество. Да еще — в особые минуты его и нашей творческой жизни — вспышки боли оголенной совести, молнии электрического тока, пробегающие по нервам»^[82].

Сказано красиво. Но во-первых, почему Бабенко решил, что в садовских «поразительных зеркалах» отражен человек лишь эпохи Великой революции? По-моему, Сад говорил о человеке вообще. Во-вторых, почему «голое естество» включает лишь отвратительный разврат и зверскую жестокость? Есть и другие, очень важные, даже важнейшие характеристики человека, делающие его человеком, личностью, но я их не называю, поскольку они достаточно хорошо известны. В-третьих, «вспышки боли оголенной совести» в творениях Сада обнаружить очень трудно, если не невозможно, равно как и то, что, по мнению Бабенко, он принял «в себя огромную нашу боль». Скорее, Сад дал более или менее полный реестр самых порочных человеческих влечений и преступных дел, но только самых крайних и самых порицаемых. Однако есть еще и другие, менее грубые и жестокие.

Возможно, Делез как философ мог обнаружить в сочинениях Сада некоторые изыски, важные для философии, но кроме них, есть общечеловеческие этические нормы, а также требования к произведениям художественной литературы.

Вместе с тем Делез совершенно точно подмечает сообщничество, взаимодополнительность маркиза де Сада и Л. фон Захер-Мазоха. Садо-мазохистское единство не было изобретено 3. Фрейдом; его можно найти в работах Р. фон Крафт-Эбинга, X. Эллиса, К. де Фере. О странной связи между удовольствием от причинения зла и удовольствием от его претерпевания догадывались очень многие мемуаристы и врачи. Более того, пишет Делез, «встреча» садизма и мазохизма, призыв, бросаемый ими друг другу, кажутся ясно вписанными как в труд Сада, так и в труд Захер-Мазоха. Персонажи Сада выказывают своего рода мазохизм: «Сто двадцать дней содома» детально описывают пытки и унижения, которые дают себе причинить либертены (персонажи Сада, унижающие, мучающие и развращающие других). Садисту нравится быть бичуемым не меньше, чем бичевать самому; Сен-Фон в «Жюльетте» устраивает, чтобы на него напали люди, которым он поручил избить себя; Боргезе восклицает: «Хотел бы я, чтобы мои беспутства увлекли меня, как последнюю тварь, к тому жребию, который ей приносит ее отверженность — даже плаха была бы мне престолом сладострастия». И наоборот, мазохизм выказывает своего рода садизм: в конце своих испытаний Северин, герой «Венеры в мехах», объявляет себя исцеленным, начинает бить и мучить женщин, желает быть «молотом», вместо того чтобы быть «наковальней».

Но уже сразу бросается в глаза, что в случаях садизма и мазохизма обращение из состояния «наковальни» в состояние «молота» наступает лишь на исходе начинания. Садизм Северина представляет собой завершение: мазохистский герой, можно сказать, в силу своего искупления, удовлетворив потребность в искуплении, в конце концов, позволяет себе то, что должны были давать ему те наказания, которым он подвергся. В таком контексте страдания и наказания дают возможность вершить то зло, которое они призваны были запрещать^[83].

Садомазохизм не часто встречается в криминальной практике. Несколько лет тому назад я обследовал мужчину, который, страдая сексуальной недостаточностью, попросил свою любовницу нанести ему телесные повреждения ради достижения эрекции. Затем, после совершения полового акта, он убил ее с особой жестокостью. Полагаю, что он ощутил себя униженным ею, а потому уничтожил ее как объект, демонстрирующий ему его биологическую несостоятельность как мужчины.

Но в целом я не хотел бы давать однозначно негативную оценку Саду и его произведениям. По-моему, он был глубоко несчастным человеком, несмотря на чрезвычайный эгоизм, а может быть, и вследствие его.

Его желания и влечения были необычны, они выходили за пределы повсеместно принятой морали. Но его не следует называть открывателем чего-то особенно нового, о чем люди до него и не догадывались. О том, что существует жестокость, даже крайняя жестокость, они знали всегда, но Сад показал ее в весьма концентрированном виде, что и произвело столь ошеломляющее впечатление. Не случайно Ш. Бодлер писал, что человеку время от времени следует обращаться к Саду, чтобы видеть человечество в его естестве и понимать суть зла. Не знаю, что именно вкладывал поэт в понятие «суть зла», но Сад, по-моему, не раскрывал ее; из его работ не следует, что она собой представляет, каковы причины зла, он лишь описывал, рассматривал его, иногда с дотошностью хирурга, производящего вскрытие. Природа и детерминанты зла находились вне сферы интересов маркиза (он, кстати, никогда не был маркизом, а был графом), об этом он просто не задумывался^[84].

Склонность к жестокости, достигающая уровня потребности, может быть у очень многих людей, которые и не догадываются об этом. Она лежит в глубинах психики как один из способов утвердиться в жизни и побороть размытый, смутный, беспредметный страх. Эта потребность может реализоваться при определенных обстоятельствах, особенно если они дают возможность избежать ответственности. Садисты, которые зверствовали в гитлеровских и ленинско-сталинских концлагерях, могли быть хорошими гражданами и примерными семьянинами. Очень плохо, что и после службы там они, если им удавалось избежать тюрьмы, вновь обретали прежние социальные статусы. Это по большей части те люди, которые обычно не испытывают угрызений совести, что, впрочем, часто характерно для преступников.

Большое внимание садизму как социально-психологическому явлению уделили психоаналитики. Именно они стали рассматривать садизм не в рамках сексопатологии, а в широком социальном контксте.

К. Хорни сосредоточивает внимание на садистских видах отношений, прослеживая их в лицах, которые не испытывают никаких внутренних запретов в выражении своих садистских наклонностей по отношению к другим людям независимо от того, осознают они эти свои наклонности или нет. Способы, с помощью которых садист удерживает партнера в порабощении, варьируются в пределах сравнительно ограниченного диапазона и зависят от структуры личностей обоих членов пары.

Не всякое садистское стремление направлено на порабощение. Садист может находить удовлетворение в том, чтобы играть на чувствах другого человека. Другая особенность состоит, по Хорни, в эксплуатации партнера. Для садиста эксплуатация становится разновидностью страсти, на которую он имеет право, а главным становится переживание торжества от использования других людей. Специфически садистская окраска этой страсти проявляется в средствах, применяемых для эксплуатации. Прямо или косвенно партнеру предъявляются все возрастающие требования, его заставляют испытывать вину или унижение, если он не выполняет их. Природа эксплуатации станет еще яснее, если мы поймем, что одновременно с ней существует тенденция разрушать планы и надежды других людей, вводить их в фрустрацию. Для садизма характерна не скаредность в смысле придерживания или утаивания, а намного более активный, хотя и бессознательный импульс: во всем действовать наперекор другим — убивать их радость и разочаровывать в их надеждах.