Страх высоты

– Да, - изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.

– Вы узнали о его смерти из моего письма?

– Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.

– Что ж она вам сообщила?

– Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.

– Почему вы так думаете?

– Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.

Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.

И тут уж ошибиться было невозможно - письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!

– Вы сообщили мне много интересного.

– Я знаю только о прошлом.

– Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.

– Так уж решила.

Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.

– Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.

– Навряд ли.

Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.

– А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?

– Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.

– Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.

– Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.

Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?

Мазин налил себе еще стопку:

– Ваш воздух вызывает зверский аппетит.

– Ешьте на здоровье.

– Спасибо. Ем по-деревенски.

И он положил на тарелку колбасы.

– Вы часто бываете в городе?

– В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.

– Этим летом тоже были?

– Была.

– В августе?

– Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.

– До смерти Антона?

– До. Он недели через две разбился.

– А где вы были в это время?

– Здесь.

– И это могут подтвердить свидетели?

– Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?

Мазин положил на стол записку:

– Это писали вы?

Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:

– Я писала.

Мазин положил вилку:

– Расскажите.

– Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.

– И что произошло между вами?

– Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.

– Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, - сказал Мазин с раздражением.

– Как не было?

– Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.

– Я писала не двадцать третьего.

– А когда же?

– Второго! Разве такой день забудешь!

– Посмотрите записку. Там стоит дата.

Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.

– Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.

– Но в больнице не известно, когда вы писали.

– Я писала второго, - повторила она.

Инна

– Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.

Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.

– Вы могли меня вызвать.

Инна Кротова положила на стол указку.

Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.

– Я хотел поговорить с вами неофициально.

Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.

– У вас хорошие сигареты.

– Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей.
– И пошутила: - Думаю, что он не шпион.

Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.

Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.

– Вы хотите говорить здесь?

– Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?

– Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.

– Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.

– Пойдемте. Я живу недалеко.

Он подал ей плащ.

– Спасибо.

Из записной книжки Тихомирова:

"Подходя строго, человек - машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник - и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.

Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".