Странник

Он взмахнул смычком, скрипка отозвалась протяжно, плачуще, а молодая женщина медленно повела мелодию, словно распрямляла скрутившуюся нить:

— Мать дитятко в зыбке качала, мать пела-напевала, говорила-приговаривала: ох, вырастешь, дитятко, вырастешь… Уйдешь из дома родительского, из-под догляда материнского, из-под руки отеческой… Пойдут ноженьки по дороженьке… А дороженька вьется кольцами… Сначала она песчаная, потом она топкая… а уж там каменистая… Чем дальше она, тем ногам трудней. Да только, чем дольше, тем век длинней…

Не могу объяснить, что со мной происходило. Память о материнской ладони, о родном дворе, о долгих днях, когда все прозрачно, не о чем сожалеть, слезы быстры и не копятся в колодце души, плачешь от ушиба, от каприза, не от угрызений, не от тоски, память эта сама по себе может вывести человека из равновесия. Но тут была не столь прямая и очевидная связь. Я и сегодня не берусь постичь то странное, неожиданное для себя состояние. То был не зов детства, во всяком случае, не моего только детства, а голос прадетства, голос детства земли. Я вдруг не то что увидела, но ощутила ее юной, как эта женщина, и почти незаселенной, пустынной. Между женщиной и мною оказались вдруг не пять шагов от третьего ряда до подмостков, а, по крайней мере, тысяча лет. Прежде всего я поняла, как это м а л о — тысяча лет, как мгновенно они пронеслись и как мало мы изменились. Все так же кольцами вьется дорога, песчаная, топкая, каменистая, все так же уходит в мир твоя плоть, твоя кровь, и ты не знаешь, как ее защитить, как сберечь.

Это чувство родства, замешенного на одной тропе, на одной беде, — и женской, и только ли женской? — с такой властью меня подчинило впервые. Раньше я часто о нем задумывалась, и — понятное дело! — оно тревожило, но в тот вечер я его испытала, а это совсем другое дело.

Как скоро я поняла, Мостов замыслил показать через песню, обряд, игру путь человеческий. Те или иные события соответствовали ступеням жизни, и каждое было воплощено в своем песенном или игровом образе.

Ребенок рос, мужал, становился работником и с первым весенним днем, на Егорья, вышел в поле.

Вновь взмахнул смычком скрипач, вновь улыбнулся насмешливо и грустно (эта улыбка долго меня преследовала), и закрутилось колесо жизни. Все началось с торжества весны («Юрий на порог весну приволок», — пели девушки), с праздника первой травы, первого молока, первого сева и первого приплода, а там пошла ни на час не отпускающая страда, до конца октября, до Егорья осеннего.

«Егорий придет — соха в поле пойдет». Находка Мостова заключалась в том, что из каждого нового усилия, из каждого нового события, выраженного обрядом, заклинанием, песней, наш человечек выходил преображенным, причем в прямом смысле этого слова, — мальчик на глазах превращался в мужа. Эта спрессованность времени говорила и о том, что работа растит быстро, и о том, что один год схож с другим, нет меж ними большого различия, приходит пора, люди бросают в землю зерно, разводят скот, зерно набухает, стебель выгибает на ветру узкую спинку, коровы собираются в стада и бредут на пастбища, ржут кони, блеют козы, настает черед первого покоса, а там и второго, время уборки и обмолота, поля пустеют, в вечерний час исходят от них печаль и покой, стерня уже темна и колюча, облетают рощи, самый срок играть свадьбы.

Удивительно действовала эта повторяемость, я бы даже сказала — неизменность перемен, причем говорю это без всякой охоты поиграть словами.

Было странно, что этому нервному, легко возбудимому человеку, лишь недавно перешагнувшему тридцатилетие, удалось ощутить, да еще передать, поэзию и мудрость устойчивости. Такое по плечу почтенным философам, вовсе не молодым честолюбцам, задумавшим покорить столицу. Но даровитые души живут своей, не всегда нам понятной жизнью.

Смычок порхал, мелодия была проста, и девушкам было с нею легко, они вели свой вечный диалог с землей и небом, радовались росе («Свят Ягорья взял ключи златы, пошел в поле росу выпустил, росу теплую, росу мокрую»), выпрашивали дождя («Дождь, дождь! На бабину рожь, на дедову пшеницу, на девкин лен, поливай ведром»), вместе с пастухами выгоняли освященной вербочкой скот («Матушке-скотинке травка-муравка, зелененький лужок, они в поле-то идут да побрыкивают. Они из поля-то идут да поигрывают»).

Впоследствии Денис мне объяснил, почему он нанизал свой замысел на егорьевские обряды. Они обнимали почти все стороны этой строгой, целокупной и естественной жизни. Сначала заботы о плодородии, потом оберег скота, а там человечек созрел, он уже человек, мужчина, ему нужна его женщина, одна на всю дорогу, она разделит с ним его труд и продлит его род.

Свадьба была поставлена с полной самоотдачей, то была подлинная кульминация спектакля. Позже я поняла, что роль Фрадкина была немаловажной, он был, как шутил Ганин, узким специалистом по свадьбе, автором нескольких работ, но ясно было, что все это действо могла одухотворить и направить одна душа, одна воля. Думаю, что Денис интуитивно почувствовал это смешение узаконенного обряда, достоверного быта и поэзии. Лирическая сила, и это открылось мне, когда я узнала его ближе, составляла самую пленительную часть его дарования, и едва ли не самую главную часть. Да и вообще правильней говорить в этом случае не о режиссере, а о самом Денисе, не о таланте, а о человеческом существе.

Что такое лирическая сила как не способность увидеть в обыденном его тайну, а это постижение редко приводит к ликованию, скорее к нежданной печали. Печаль эта может быть пушкински светлой, но она тревожит, она не дает покоя, кто обладает вторым зрением, тот ее знает.

К три игре, которую затевает невеста перед появлением жениха, к ее просьбам укрыть ее, уберечь, спасти, к ее мольбам, обращенным к родителям, Денис отнесся с полной серьезностью. И вдруг я отчетливо поняла, что, внешне воспроизводя обрядовую форму, он прежде всего воссоздает реальность, которая предшествовала рождению обряда.

Я должна сказать, что ему необычайно повезло с исполнительницей роли невесты. Это была худенькая, я сказала бы даже — тощенькая, девушка, невидная собой, с незначительным на первый взгляд личиком.

Но лишь на первый взгляд. Внезапно обнаружилось, что эта дурнушка обладает немыслимой притягательностью. Из таких и выходили в мир истинные трагические актрисы, маленькие женщины, все время пребывавшие в состоянии п р е о д о л е н и я. Сначала они преодолевали тусклую внешность, глуховатый голос, потом трудные обстоятельства, на которые неизменно была щедра их фортуна, потом недоверие публики, тернии славы, чью-то стойкую ненависть и чью-то зыбкую любовь. Последнее испытание бывало особенно тяжким, любовь, что выпадала на долю этих женщин, была неизбежно связана с мучительством, мукой, мучением, в ней было мало радости и много скрытых слез.

Я смотрела на девушку и почему-то думала о Стрепетовой, о Кадминой, обо всех этих судьбах, меченных бедой, скверное предчувствие волновало меня.

Сейчас на сцене п р е о д о л е н и е было так очевидно, веселость являлась несмело, смущенно, лишь для того, чтобы спрятать страх.

Слово «тоска» потеряло былую силу, оно означает дурное настроение, в крайнем случае — устойчивое дурное настроение. В старину тоска, как и радость, была уделом редких натур. В ней было то самозабвение, которым, казалось, могла одарить лишь любовь. Та же неизбывность. Не простуда — чума. Удар господень, поразивший душу. Эта дурнушка тосковала так исступленно, так вольнолюбиво, что об игре не могло быть и речи, — мороз подирал.

— Матушка, что во поле пыльно? — спрашивала она негромко, и в глазах ее, чудодейно расширившихся, был передавшийся мне страх.

— Матушка, во двор гости едут, матушка, на крылечко гости идут. В нову горницу! За стол садятся! — истинный ужас, истинное отчаянье.

И как неуверенно, с такой же болью отвечала мать:

— Дитятко, не бойсь, не выдам, свет, милое мое, не бойсь, не пужайся.

Всюду, однако, были уже поезжане, вот-вот должен был появиться и сам жених. Я много думала о том, почему я так легко подчинилась этой, в сущности, далекой стихии. Потом, когда волнение улеглось, стало ясно, что страсти не были захлестнуты бытом, той этнографией, которой я боялась. Мостов понял, что свадьба эта прежде всего побег от прошлых и предстоящих будней, это мир воображения, в котором оказались реальные, вполне земные люди.

Он четко обозначил грани этого вымысла в четырех превращениях жениха. В приговоре наш герой представал как явление мистическое, потустороннее, нечистая сила, черный кот. В причете он очеловечивался, но какой ценой! Беспощадный пришелец, вор-злодей, остудник чуж отецкий сын. Однако тайна и страх заключают в себе не один ужас, в них, на дне колодца, дышит поэзия. А где поэзия, там и восторг. И на смену причету рождалась песня, и разбойник оборачивался перелетным соколом. В этой метафоре уже было признание. Стало быть, недалеко было и до величальной, в которой жених назывался князем.