Странные сближения. Книга вторая

Пушкин показал пустые руки, вернулся в комнату и ногой вытолкнул оттуда нож:

— Видишь, я чист.

«На обезьянку похож» — с нежностью подумала Маруся.

— Пошли, — она шмыгнула носом и опустила пистолет.

Вставная глава

Ein Geschlecht, das mir gleich sei,

Zu leiden, zu weinen,

Zu geniessen und zu freuen sich,

Und dein nicht zu achten,

Wie ich!^[3] Goethe

Не давши молоку вскипеть, отделим желтки и добавим в молоко, размешав перед тем с сахаром. Размешивать, размешивать усерднее, ещё усерднее! — пока ложка не начнёт вязнуть в густом креме. Тогда — готово.

Вонзая зеркальное жало десертной ложки в крем, Карл Васильевич живо представлял, как нужно было размешивать, что добавлять, давать, или не давать вскипеть. Он знал, что в нём живет кулинар, но живёт он в тюрьме должности министра и на свободу не выйдет. Чтобы хоть как-то скрасить заточение, внутренний повар Карла Васильевича обменивался с внешним миром записками. Внешний повар Карла Васильевича, француз Муи, эти записки получал и воплощал в жизнь рецепты хозяина, исправляя и дополняя их по мере сил и прав.

«Недурно мы придумали, — повторял по себя Карл Васильевич, пробуя очередной десерт. — Весьма, весьма недурно».

Он поймал себя на том, что думает по-русски.

«Обрусел, — Карл Васильевич усмехнулся, отправляя в рот вторую ложку. — Вот и въелась в меня эта страна. Крепко въелась, как этот крем пропитал каштановое пюре. Стареешь ты, Карл-Роберт фон Нессельроде, становишься обычным старым обрусевшим немцем Карлом Васильевичем».

Смешаем перетёртые каштаны со сливками. Добавим цукаты. Недурно.

Человеческие силы ограничены, а у Карла Васильевича их и в молодые годы было немного. Значительно меньше, чем желания что-то совершить. Впрочем, это и неплохо, ведь только у очень глупых, очень несчастных людей возможности равны силам. Чем выше парит ум, тем больше он превосходит реальную способность осуществить свои замыслы. Мог бы хороший гастроном Карл-Роберт стать великим кулинаром, но статус не позволит. Что делать? — Нанять француза и диктовать ему всё, что хочется сделать самому. В этом и есть единственный смысл власти. Власть — не соблазн и не насилие. Власть — архимедов рычаг, способ умножить силы, сравнять их со своими планами. Бездарный человек не нуждается во власти. Для бездарного человека это обуза. Ты должен иметь, что сказать миру. Карлу Васильевичу всегда было, что сказать.

В нём мог погибнуть политик, дипломат, разведчик, эконом и повар. Но все они живы, каждый из них нанял себе своего француза и трудится в поте лица в разных концах Европы. Когда-нибудь их станет ещё больше, этих верных и неутомимых существ, созданных по образу и подобию Карла Васильевича. А все эти слова об угнетении и тирании, это, понимаете ли, чушь. Находятся в мире жестокие люди, которым потребно много силы, чтобы выплеснуть их жестокость. Иногда они добиваются власти, увы. Ну да что тут будешь делать.

Ложка звякнула о хрустальное дно.

«Закончился? Нет, вот ещё у стенок осталось».

Гениальный друг и учитель Карла Васильевича, Клеменс фон Меттерних, как никто другой должен знать, что есть власть. Если уж у Нессельроде, человека, мягко говоря, неглупого, собрался изрядный штат «французов», то Меттерниху, должно быть, не хватит всей Европы, чтобы удовлетвориться.

Пальцем на салфетке Карл Васильевич начертил карту Российской Империи. Кажется, именно так любит делать мальчишка-агент, работающий сейчас в Бессарабии? Бенкендорф что-то рассказывал…

Капля сиропа, примыкающая к границам России, будет Османской Портой. Главным нашим врагом и главным нашим орудием в том деле, которое вершится сейчас руками нескольких поваров. Слабый запах сиропа, идущий от салфетки, — запах войны. Бог с ним, с запахом. Никакой войны не будет, а салфетку Карл Васильевич сложит и вытрет ею рот. Пусть пока пахнет. Пусть принюхивается Государь, пусть оглядывается тревожно на союзников.

«Я думаю, как Меттерних, — Карл Васильевич улыбнулся, поднося салфетку к губам. — Старый гениальный паук Меттерних, великий манипулятор и настоящий патриот, лучший из людей, встреченных мною за сорок один год жизни. Я давно уже думаю так же, как он, хотя всё чаще по-русски».

Карл Васильевич отодвинул посуду.

«А ведь я сам — один из его поваров, — спокойно подумал он. — Да, определённо, я один из них».

Глава 6

Крест и роза — Инзов, стихи и мухи — возвращение А.Р.
– стратегия — в поход!

Их выразить душа не знает стройных слов. К.Батюшков.

Новый мой командир, генерал Юрский, сидит у алтаря с гримасою крайнего неверия на лице. Ему всё едино — масоны ли расселись вкруг него, иные ли: генерал, как мне уже известно, попал сюда не из пристрастия к мистицизму, но токмо из побуждений государственных. Сколько еще таких, как он, сидит подле меня со скорбным выражением, мне неведомо.

— Который час? — спрашивает венерабль будничным тоном.

Более всего хочется сказать ему: час от полудня, почтенный мастер, страстная, ежели вам интересно, пятница, и время, в общем, не самое подобающее для этого вашего шапито. Говорю иное:

— Теперь у нас первый час дня, оная минута, в кою завеса храма разорвалась надвое, вью кою мрак и отчаяние покрыли всю землю, свет отразился, орудие франк-масонов сокрушилось и пламенеющая звезда сокрылась.

— Прости, Господи, — говорит Юрский, вторя моим собственным мыслям. — Экая, всё-таки, дикая ересь.

Я принят. Я — новообращенный член ордена Иван Инзов, тьфу ты, самому противно как звучит. Травили меня ядами, поили, чем только достанет подлости у людей поить, заставляли драться, как сам архангел Гавриил, словно меня одного вознамерились послать против целого войска. Топили самым безбожным манером. И вот будто в насмешку над моими страданиями вынуждают играть сей нелепый маскерад.

Об этом я не говорю вслух, но, думаю, генерал со мною согласен.

Я не создан ни для низменных интриг, ни для высоких помыслов. Мне нечего делать здесь. Люди в монашеских одеяниях поднимаются с колен, отряхиваются — ритуал исполнен.

Пеликан с фрески глядит на меня, как на сардинку.

— Когда-нибудь придёт твое время, — Юрский дружески хлопает меня по спине. Здесь, в полутёмной ложе, обитой чёрным бархатом, стёрлись чины, мы все — даже те, кто не верит в герметические знания и воскрешение из огня — сделались в каком-то смысле братьями. — Придёт, будь уверен. Сколько тебе еще ждать, не знаю. Может статься, что и десять лет, и двадцать, но потом… — он протягивает мне серебряный медальон. — Возьми. Не пытайся открыть, ключа нет. Когда-нибудь тебе позволят увидеть, что там, внутри.